Торквато Тассо - Освобожденный Иерусалим

Тем временем и в глубь, и в глушь лесную
Заносит конь Эрминию. Почти
Лишаясь чувств, поводьев уж она
Рукою ослабевшею не держит:
Скакун летит с тропинки на тропинку
По сотням изворотов; наконец,
Ее не видя больше, христиане
Бесплодную погоню прекращают.

Все полные и гнева и стыда,
Усталые, они обратно едут;
Так после долгой, тягостной охоты,
Прослеженного зверя упустив,
С трудом дыша и головы понурив,
Из леса возвращаются собаки.
Царевна между тем без остановки
Несется вскачь, боясь и оглянуться.

Всю ночь она бежит, весь день блуждает
Без помощи она и без поддержки:
Лишь собственные слезы видны ей
И слышны ей лишь собственные крики;
Когда ж коней своих отпрягши, солнце
Само с небес уходит в океан,
Царевна подъезжает к Иордану
И на песок, сойдя с коня, ложится.

Питается лишь бедами она
И жажду утоляет лишь слезами;
Но утешитель наш извечный, сон,
Что нам покой приносит и забвенье,
Смягчает скорбь ее и простирает
Над нею благодетельные крылья.
Амур, однако, множеством видений
Еще тревожит мир ее сердечный.

Приветственный Авроре птичий щебет,
Журчание реки и ветерок,
Играющий с волнами и листвою,
Эрминию с восходом солнца будят;
Глазами утомленными она
Места уединенные обводит:
И слышится ей голос будто, снова
К печали и слезам ее зовущий.

Эрминия в слезах; и вот внезапно
С волынками сливающейся песни
Неподалеку звуки раздаются.
Поднявшись через силу, шаг за шагом
Эрминия идет и видит: старец
Плетет корзину ивовую; тут же,
Пасущееся стадо охраняя,
Поют три молодые пастуха.

Нежданный вид доспехов незнакомых
Простых людей смущает и пугает,
Эрминия же кланяется им
И открывает облик свой прекрасный.
«Счастливцы, – говорит, – не прерывайте
Ни дела, ни забав своих: мой меч
Не для того мне служит, чтоб невинность
Трудов и песен мирных возмущать».

И продолжает так: «Скажи мне, старец,
Как посреди окрестного пожара
Существовать вы можете спокойно,
Не опасаясь ужасов войны?»
А тот в ответ: «Дитя мое! Доныне
Здесь никаким обидам и напастям
Не подвергались мы, и бранный шум
Не достигает нашего приюта.

Быть может, простота и скромность наша
Небесным милосердием хранимы;
Как молния, что низменность щадит
И поражает горные вершины,
Так, может быть, и ярость иноземцев
Лишь головам царей несет погибель.
Презреньем повитая, наша бедность
Не привлекает алчности солдат.

Презреньем повитая бедность, да,
Но сердцу моему столь дорогая!
Не нужно мне ни власти, ни богатства,
Не стражду я ни завистью, ни спесью:
Мне чистая вода напитком служит,
Зато я и отравы не боюсь;
Мне пищу сад и овцы доставляют,
И за нее плачу я лишь заботой.

По нуждам ограниченным у нас
И спросы ограниченные также;
За стадом смотрят дети, и наемных
Рабочих мне не требуется вовсе.
Козлята ли резвятся на лужку,
В прозрачных ли волнах играют рыбки,
Иль птички кажут перышки на солнце —
Все, чем любуюсь я и чем я тешусь.

В былые дни, в дни юности, иные
Меня манили в жизни вожделенья;
Я посохом пастушьим пренебрег
И бросил край родной для стран далеких:
В Мемфисе жил; там удалось попасть
Мне во дворец на службу; надзирая
За царскими садами, я невольно
Узнал и двор, и все его неправды.

Я долго, пресыщенный, был игрушкой
Обманчивой надежды; наконец
Промчались дни блаженные, а с ними
Не стало и тщеславных упований.
Припомнились мне мирные досуги,
Простился я с величием дворцовым
И, путь к лесам родным направив снова,
Утраченное счастье в них нашел».

Эрминия, пока он говорит,
В очарованье сладостном внимает
Ласкающей и слух и сердце речи;
В ней бурю чувств смиряет мудрость старца.
В конце концов, по долгом размышленье,
Решается остаться с пастухами
Она до той поры, по крайней мере,
Когда судьба позволит ей вернуться.

«Счастливейший из смертных, что познал
На опыте своем судьбы гоненья,
Коль Небо пощадит удел твой мирный,
Яви к моим невзгодам состраданье!
Прими меня под благостную сень:
Хочу я здесь с тобою жить; быть может,
Мое смертельно страждущее сердце
Найдет желанный отдых и покой.

А если б ты, как темный простолюдин,
На золото и на каменья эти
Позарился, довольно б у меня
Нашлось их, чтоб твою насытить алчность», —
И с этими словами у царевны
Вдруг хлынули из глаз прекрасных слезы;
Часть бед своих поведала она,
До слез и пастуха растрогав также.

Ее в конце концов он утешает
И принимает с нежностью отца:
Ведет к своей супруге престарелой,
Такой же, как он сам, добросердечной;
Становится царевна поселянкой,
Под толстым покрывалом прячет кудри,
Но взор, осанка – все в ней обличает
Не жительницу грубую лесов.

Убогие одежды не темнят
Ни гордости ее, ни благородства;
Среди скромнейших дел ее наружность
По-прежнему величием сияет:
Вооружившись посохом, с утра
Она со стадом бродит, как пастушка,
Своей рукой выдаивает самок
И скопы выжимает из удоя.

Нередко в те часы, когда от солнца
Спасаются в тени прохладной овцы,
Она кору на лавре иль на буке
Любовными реченьями пестрит:
Передает она в реченьях этих
Историю своей несчастной страсти;
Когда же перечитывает их,
Ручьями по щекам катятся слезы.

И, плача, говорит она: «Деревья,
Свидетели сердечных мук моих,
Вверяю вам своих печалей повесть!
Придет под вашу сень любовник верный,
Пробудится ко мне в нем состраданье,
И скажет он тогда, наверно: «Ах,
Как мало от Амура и Фортуны
Награды видят преданность и верность!»

Быть может, если Небо благосклонно
Моления выслушивает наши,
Бесчувственный когда-нибудь придет
Под кров гостеприимный этой рощи.
Увидит он могилу, что таить
Холодные мои останки будет,
И несколько – увы! – уже бесплодных
Слезинок подарит моим несчастьям.

И если я блаженства не вкусила,
Судьба моя хоть тени улыбнется:
Изведает остывший прах мой счастье,
Но я его испытывать не буду».
Так бедная влюбленная глухим,
Бесчувственным деревьям говорила;
Тем временем Танкред ее далеко
От мест, ее приютом ставших, ищет.

Следы, которых он держался, к лесу
Направили его; но в гущине,
Наполненной и ужасом и мраком,
Он больше никаких следов не видит:
Внимательное ухо уловить
Пытается напрасно в звуках леса
То смутное оружия бряцанье,
То конский удаляющийся топот.

Листвою ветерок зашелестит ли,
Под птицей ветка хрустнет ли, ему
Уж чудится возлюбленная в этом:
Он ищет, не находит и вздыхает.
Кончается и лес, и на опушке
Он слышит шум глухой; при лунном свете
Путями неизвестными коня
Он гонит, направляясь к этим звукам.

Подъехав, видит он, как из средины
Скалы с журчаньем нежно-серебристым
Прозрачною струею бьет родник,
Меж трав себе прокладывая ложе;
Под гнетом скорби он взывает громко,
Но эхо лишь ответствует ему.
В ту пору восходящая Аврора
В багрянец золотой природу рядит.

Танкред несчастный стонет; Небеса
Во всем он обвиняет и клянется
За милую отмстить жестоко, если
Ей нанесет кто-либо оскорбленье.
Вдруг вспоминает он, что близок день,
Когда ему с черкесом драться надо;
Спешит обратно он, хоть и не знает,
Какой дорогой в стан теперь попасть.

Блуждая по неведомым тропинкам,
Он слышит приближающийся шум,
И наконец из глубины долины
Является ему навстречу всадник:
Одетый как гонец, он плетью машет,
И рог через плечо его висит.
«Каким путем, – к нему Танкред с вопросом, —
Вернуться я могу в стан христианский?» —

«Сам еду я туда, – тот отвечает, —
Дано мне порученье Боэмундом».
В обман введенный родственною речью,
Танкред спокойно следует за ним.
Так доезжают всадники до замка,
Что, как скала, средь озера стоит.
Меж тем уж в воду солнце погружалось
И тьмою ночь окутывала землю.

Звучит труба; подъемный мост тотчас же
Пред ними опускается, гонец же
Танкреду молвит: «Раз ты – христианин,
Ты можешь здесь остаться до рассвета;
Всего три дня прошло, как граф Козенцский
У сарацинов отнял этот замок».
Воитель видит ясно неприступность
Природной и искусственной твердыни.

Невольно он подозревает тайну;
Но, презирать опасности привыкший,
Спокойного и ясного лица
Не омрачает он тревогой смутной.
Куда б он ни попал, ему повсюду
Отвага лишь его защитой служит;
Но поединок ждет его, и всяких
Препон к тому он хочет избежать.

Перед мостом опущенным коня
Задерживает он одно мгновенье,
Не следуя за спутником коварным,
Его с собой настойчиво зовущим.
Из замка выезжает в то же время
Навстречу им вооруженный воин
С отважной и заносчивой осанкой,
С мечом в руке, с угрозой на устах:

«Судьба ль, иль выбор твой тебя приводит
В зловещее убежище Армиды,
Оружие слагай без противленья
И узником сюда входи покорным:
Не льсти себя надеждой новый день
Увидеть, если ты с другими вместе
Враждой не поклянешься ко всему,
Что носит христианское названье».

Едва заслышав дерзостную речь,
Танкред глазами воина пронзает;
Он узнает изменника тотчас же
По языку и по доспехам: это —
Рамбальд-гасконец, что ушел с Армидой,
Из-за нее отрекшийся от веры.
Ту веру стал теперь он защищать,
Которую искоренять поклялся.

В негодованье праведном герой
Кричит ему: «Вероотступник подлый!
Танкред – я, тот Танкред, что опоясал
Себя мечом за Господа Христа.
Я под Его всегда сражался стягом
И побеждал, и буду побеждать;
Тебя казнить вот этою рукою
Разгневанное Небо мне велит».

При этом славном имени невольно
Трепещет и бледнеет нечестивец;
Но, скрыть пытаясь ужас, говорит:
«Несчастный, ты пришел сюда за смертью!
Конец твоей и силе и отваге;
Рука бы мне не изменила, нынче ж
Я голову спесивую снесу
И отошлю ее в крови к Готфриду».

Так говорит неверный; между тем
Ночная мгла окутывает небо.
Вдруг воздух загорается огнями,
И яркий свет пронизывает замок.
На башне, что всех башен в мире выше,
Армида потаенно восседает:
Ее самой не видно, но она
Оттуда ясно видит все и слышит.

Тем временем герой готовит к бою
И храбрость и оружие; он видит,
Что враг подходит, спешившись, и сам
С коня изнеможенного слезает.
Рамбальд готов разить: щитом и шлемом
Прикрытый, держит меч он наготове;
Танкред же налетает на него,
И голосом и взором ужасая.

Надежно защищенный, нечестивец
Широкие описывает круги:
Противника он хочет обмануть
И, случаем воспользовавшись, ранить.
Последние Танкред сбирает силы,
На помощь всю отвагу призывает,
Преследует, теснит врага и кажет
Ему зараз и молнию и смерть.

Удары направляет неизменно
Он в те места, где жизни средоточье,
И прибавляет к каждому удару
Жестокую словесную угрозу.
Увертливый гасконец от меча
Разящего удачно ускользает,
Противника обманывая ярость
Когда мечом, когда щитом своим.

Но в быстроте защиты уступает
Танкреду нападающему он.
И щит его разбит, и шлем проломан,
И на броне алеют пятна крови:
Врага не тронул меч его ни разу;
В душе и страх, и совести упреки:
В пылу борьбы терзают все сильней
Его и страсть, и стыд, и жажда мести.

В отчаянии полном, наконец
Последнее, решительное, средство
Он хочет испытать наудалую:
Бросает щит, пришедший уж в негодность,
Обеими руками поднимает
Еще не напоенный кровью меч
И, на Танкреда кинувшись, наносит
Ему удар в бедро с ужасной силой.

Мечом тотчас же снова замахнувшись,
Противника разит он прямо в лоб:
Шлем остается цел, лишь гулким звоном
На тяжкую обиду откликаясь;
Однако же, пригнувшись под ударом,
Шатается герой ошеломленный:
Пылая гневом страшным, он врага,
Как молниями, взглядами пронзает.

Изменнику уж больше не под силу
Выдерживать ужасный этот вид;
Уж чудится ему в истоме смертной,
Что вражий меч дрожит в его утробе.
Он пятится, и падает удар
На столб, что на краю моста поставлен:
Взлетают в воздух искры, и со страха
У нечестивца леденеет сердце.

И он бежит; Танкред бежит за ним:
Его уже совсем он нагоняет.
Но факелы вдруг исчезают в замке,
И гаснут лучезарные светила;
Как будто погребальной пеленой
Незримая рука природу кроет,
И небо, обращенное в пустыню,
Без звезд зияет пропастью зловещей.

Среди теней завороженной ночи
Врага не видит больше победитель
И наугад преследует его
Неверными, дрожащими шагами.
Так в дверь он упирается нежданно;
Дверь настежь перед ним, и он за дверью,
Но нет назад дороги: он в тюрьме,
И ужасом и мраком окруженный.

Так, в озеро Комахио от волн
Бушующего моря убегая,
Найти покой и отдых безмятежный
Надеется встревоженная рыба;
Но местом заточенья для несчастной
Становится обманчивый приют:
Стеной непроницаемой она
Отрезана от мира безвозвратно.

Напрасно дверь тюремную герой
Могучею рукою потрясает:
В стараниях бесплодных только силы
Последние растрачивает он.
И голос вдруг неведомый он слышит:
«Ты пленником Армиды стал отныне,
И силы нет такой, чтоб сокрушить
Могла ее оков очарованье.

Но смерти не страшись; в могиле этой
Ты жизни обречен и вечной ночи».
Танкред не отвечает и в груди
Затаивает жалобы и вздохи;
Лишь про себя винит любовь, судьбу,
Доверчивость свою и вражью хитрость
И говорит: «Не видеть в небе солнца —
Увы – еще несчастье небольшое.

Но я тебя, тебя – о солнце жизни! —
Когда-нибудь увижу ли? Блеснут ли
Твои лучи желанной мне отрадой? —
И, вспомнив об Арганте, продолжает, —
Несчастный! Я нарушил долг и клятву!
Преступник! Мне стыда не смыть вовеки!
Не вправе ль относиться сарацины
С презрительным ко мне пренебреженьем?»

Попеременно так его терзают
Любовь и честь. Пока горюет он,
Аргант неустрашимый негодует
На то, что к ложу мягкому прикован.
Непримиримый недруг мира, сердце
И крови жаждет вражеской, и славы.
Еще из ран сочится кровь, но он
Уже считает дни до поединка.

Когда же ночь последняя настала,
Едва сомкнул глаза жестокосердный.
И небо и земля еще во мраке,
Не светится и горная вершина,
Уж он встает. «Доспехи мне!» – кричит,
И конюх перед ним уж наготове.
И это – не обычные доспехи,
А дар великолепный Аладина.

Едва взглянув, он надевает их:
Тяжелый вес их плеч ему не давит;
Старинный грозный меч повешен сбоку:
Так в воздухе воспламененном блещет
Комета со своей кровавой прядью,
Что разрушает царства, смертным ядом
Морит народ и, предрекая беды,
Пугает под порфирами царей.

Таков Аргант в доспехах искрометных:
И кровь и гнев в его глазах зловещих,
Во всей его осанке ужас мести
И смерть сама на пламенном лице;
И нет души столь твердой и отважной,
Чтоб взглядом не привел ее он в трепет.
Меч обнажив, он с криками угрозы
По воздуху и мраку машет им.

Он думает: «Разбойник христианский
Сейчас падет от моего меча;
В пыли бессильно корчась, он увидит,
Как я снимать с него доспехи стану;
Устами умирающими будет
Меня он заклинать, чтоб я на корм
Собакам не бросал его останков,
Но гордо я мольбу его отвергну».

Так разъяренный бык, добыча страсти
И ревности, ревет на всю окрестность
И этим ревом, ужас наводящим,
В себе и месть и храбрость возбуждает:
О дерево рога он точит яро,
И с ветром борется, и землю бьет
Копытами, и на кровавый бой
Сопернику далекому шлет вызов.

Так, яростью быка превосходящий,
Глашатая неверный призывает
И голосом приказывает резким:
«Ступай во вражий стан и возвести
Слуге Христа смертельный поединок».
Сам на коня садится, выезжает,
Предшествуемый пленником, за стены
И бурно устремляется в долину.

А рог меж тем звучит, и эти звуки
Вокруг распространяют страх и ужас:
Так перекаты грома в небесах
В сердцах людей находят отголосок.
Вожди Христовой рати в главной ставке
Уж собрались. Там объявляет вызов
Глашатай им, Танкреда выкликая,
Но и других не устраняет он.

В тревожном колебании Готфрид
Вокруг глазами медленно поводит,
Но никого не отмечает взглядом,
На ком бы выбор мог остановить:
Рассеян цвет борцов; судьбы Танкреда
Никто не знает; Боэмунд далеко;
Спесивого норвежца победитель
Скитается в неведомых местах.

Храбрейшие, славнейшие, Армиды
Став жертвами, ушли за нею вслед,
И участь их потеряна во мраке;
Отвагой не блистая, остальные
Все замерли в безмолвии постыдном.
Боязнь в них заглушает чувство чести,
И никого опасностей таких
Исполненная слава не прельщает.

И эта тишина, и этот вид
Бессилье выражают слишком ясно!
Тогда, вдруг вспыхнув гневом благородным,
Готфрид встает и громко восклицает:
«Я жизни б недостоин был, когда бы,
Ее оберегая, потерпел,
Чтоб всеми христианами неверный
Пренебрегал, глумясь над их позором!

Пусть, сидя в безопасном отдаленье,
Глядят вожди на поединок наш;
А мне скорей доспехи подавайте!»
И подают ему тотчас доспехи;
Раймунд же мудрый, зрелый по годам,
По разуму сугубо и отвагой
Всем воинам сопутствующим равный,
Раймунд к нему подходит со словами:

«Не будет так, чтоб, головой своей
Рискуя, государь, рискнул ты войском;
Ты – не солдат, ты – полководец наш,
И смерть твоя была бы нашей смертью.
В тебе оплот, в тебе опора веры;
Тобою сокрушится иго Ада;
Тебе дан скипетр нами управлять;
Мечом являть отвагу – наше дело.

Я сам, хотя годами отягченный,
Пойду сражаться первым: пусть другие
Опасностей бегут; я не хочу,
Чтоб старость мне служила извиненьем.
Зачем, зачем я не во цвете лет,
Как вы, кого боязнь в оковах держит,
Кого ни гнев, ни даже стыд не могут
На мщенье за обиду возбудить?

Зачем я не таков, каким был раньше,
Когда перед лицом земли германской
В придворном состязанье Леопольда
Жестокого пронзил и повалил!
Падение противника такого
Трофеем большим было для меня,
Чем если б шайку сарацинов подлых
Прогнал один наш безоружный воин.

Ах, прежние бы силы мне теперь
И прежнюю бы кровь, уж я давно бы
С неверного сбил спесь! Но, как ни стар
И как ни слаб я, сердце не застыло
Еще во мне, и страх ему неведом;
Пускай умру, но смерть моя не будет
Злодею торжеством. Доспехи мне!
Счастливей дня еще не знал я в жизни».

Так старец благородный говорил.
Его слова отвагу пробуждают
Во всех сердцах; нет робких и безмолвных:
Все вдруг в одном сливаются порыве.
Нет никого, кто б вызова не принял,
И каждый домогается избранья;
Все рвутся в бой: и Балдуин, и оба
Гюи, и Гвельф; Рожер, Стефан, Герньер.

Не отстают от этих и другие:
Тот Пирр, чьей хитрой выдумке паденьем
Антиохии Боэмунд обязан,
Эдвард-шотландец и Рудольф-ирландец,
А также англичанин Роземунд;
И вы, супруги верные, и вы,
Любовники нежнейшие, Джильдиппе
И Одоард, не менее ретивы!

Но больше всех великодушный старец
Выказывает мужества и пыла:
Уж он готов, лишь не хватает шлема.
И говорит Готфрид: «Отваги древней
Живое воплощение, каким
Примером нашим воинам ты служишь!
В тебе со всею силою сияют
И дарованья бранные, и доблесть.

Будь у меня десяток молодцов
Таких, как ты, престол бы лживый скоро
Я ниспроверг и в ночь одну воздвиг бы
Победное креста изображенье!
Но я прошу тебя: останься с нами
Для дел важнейших: пусть сама судьба
Иль Бог, судьбою правящий, вернее
Противника неверному укажет».

Однако же Раймунд все продолжает
Упорствовать в намеренье своем
И требует, чтоб и его подвергли
С охотниками прочими избранью.
Готфрид все имена в свой шлем кидает,
Потом мешает, встряхивает их,
И первым возглашается все тот же
Герой маститый, граф Раймунд Тулузский.

Приветствуется громко это имя;
За выбор на судьбу никто не ропщет.
Являет силу новую герой,
В лице весною жизни расцветая.
Так кожу обновившая змея
Тщеславится одеждой золотистой.
Особенно избранью рад Готфрид,
Раймунду предрекающий победу.

И меч свой отвязав, передает
Он старцу со словами: «Вместе с жизнью
Я отнял у мятежного саксонца
Его в боях сопровождавший меч.
То было уж давно, одни победы
С тех пор мне приносил он неизменно.
Возьми его теперь! В твоих руках
Не может быть он менее удачлив».

Аргант неустрашимый между тем
В угрозах выражает нетерпенье.
«О славные воители Европы!
Один лишь человек вас вызывает!
Пусть поспешит Танкред высокомерный,
Коль в мужестве уверен он своем!
Иль хочет он в постели дожидаться,
Чтоб выручили сумерки вторично?

Не смеет он, пусть явится другой!
Все всадники, все пехотинцы сразу!
Нет в вашем стане воина такого,
Чтоб мог со мной померяться отвагой!
Вот гроб, где Сын Марии опочил:
Что ж медлите? К нему одна дорога.
Какой еще достойнее вам цели,
Чтоб ржавчине мечи не подвергать?»

Так варвар оскорбляет христиан.
Раймунд, нетерпеливее всех прочих,
От голоса его воспламенившись,
Снести не в силах это поношенье.
Его отвага переходит в ярость
И в нем негодованье распаляет;
На Аквилина, быстрого коня,
Он вскакивает с юношеским жаром.

В долине Таго конь на свет родился.
Когда там воцаряется всевластно
С любовью и зефирами весна,
Исполненная новых вожделений
И пламенной истомы кобылица
Со ржанием ликующим впивает
Дыханье плодотворное ветров
И материнский долг природе платит.

Сомненья нет, что Аквилин воздушной
Струе, из струй тончайшей и легчайшей
Своим происхождением обязан:
Когда он по ристалищу бежит
Иль резвыми красуется прыжками,
От ног его следов не остается.
На этом-то коне и мчится старец,
Смиренно к небу взоры вознося.

«О Боже, – восклицает он, – о Ты,
Что против нечестивца Голиафа,
Грозы всего Израиля, направил
Неопытную руку пастуха,
Яви, о Боже! снова это чудо,
И да падет неверный бездыханным
От старческой и немощной руки,
Как великан пал от руки ребенка!»

Так старец говорит. Его молитва
На крыльях упования в обитель
Небесную летит. Приняв ее,
Предвечный из Своей бесплотной рати
Шлет ангела на землю, чтоб Раймунда
Тот защищал в бою и напоследок
Его из нечестивых вражьих рук
Исторгнул бы увенчанным победой.

Тот самый небожитель, что с рожденья
Раймунда в колыбели охранял
И на тяжелой жизненной дороге
Заботливо руководил им в детстве,
Опять его судьбы блюсти обязан:
К святому долгу призванный, спешит
Он в ризницу небесную, чтоб выбрать
Себе вооруженье боевое.

Там есть копье, что Змия погубило;
Есть стрелы громовые, есть и стрелы
Незримые, несущие народам
И черный мор, и прочие бичи;
Повешен там трезубец, что, сильнее
Всех ужасов земных пугая смертных,
До недр глубоких землю потрясает
И разрушает сразу города.

Среди оружья всякого там щит
Сверкает из чистейшего алмаза:
Огромный, он покрыть бы мог все страны,
Что Атлас отделяют от Кавказа.
Защитой справедливым государям
И доблестным народам служит он;
Его себе и выбирает ангел
И с ним летит к Раймунду невидимкой.

Тем временем валы Иерусалима
Уже толпами зрителей покрыты:
Клоринду и отряд ее тиран
Расположиться шлет по косогору;
Со стороны ж противной христиане
Стекаются в порядке боевом.
Срединное свободное пространство
Должно служить ареной поединка.

Аргант следит и ждет: все нет Танкреда,
Но перед ним другой какой-то воин.
«По счастью для тебя, – граф говорит, —
Противник твой теперь в ином уж месте;
Но не ликуй заранее, могу
Я заменить его на поединке;
Могу от христиан по счету третьим
Явиться и померяться с тобой».

Спесивец улыбается. «Но что же
С Танкредом стало? – спрашивает он, —
Сбежал он с доблестью своей, но где бы
Ни скрылся он, в земле иль под водою,
Не избежать ему моих ударов». —
«Ты лжешь! – его Раймунд перебивает, —
Зачем Танкред скрывался бы, когда
По доблести тебя он превосходит!»

Черкес дрожит от гнева и кричит:
«Ступай же! Я согласен на замену;
Увидят скоро, как-то ты поддержишь
Своих речей заносчивых безумство».
Съезжаются и оба нанести
Удар копьем готовы в шлем друг другу;
Раймунд в Арганта метко попадает,
Но даже покачнуть его не в силах.

Спесивому Арганту сразу видно,
Как тщетны все усилия его:
Незримая рука его удары
От набожного воина отводит;
В неистовстве кусает губы варвар,
Безумные проклятья изрыгает,
Копье ломает в щепы и с мечом
Свирепо нападает на Раймунда.

Конь, голову загнув, летит вперед;
Раймунд толчка удачно избегает,
Бросается направо и Арганту
Удар наносит спереди. Черкес
Вторично налетает: граф же снова
Отскакивает в сторону; однако
На этот раз меч достигает шлема,
Но шлем непроницаем, как алмаз.

Жестокий египтянин наконец
Теснит его и прижимает сильно:
Раймунд, боясь, чтоб не пришлось согнуться
Под тяжестью огромной, отступает,
Потом опять к противнику спешит,
Вперед, назад, как будто окрыленный;
Проворный конь послушен как дитя
Его руки малейшему движенью.

Так полководец осаждает башню
Среди болота или на горе:
Испытывает всякие подходы,
За хитростью изобретает хитрость.
Так вертится и кружится Раймунд:
Не прорубить ни лат его, ни шлема;
В противнике он ищет слабых мест,
Куда бы мог проникнуть меч свободно.

Доспехи египтянина уже
Повреждены, уже алеют кровью;
Его же – и не тронуты доныне,
Нашлемник даже вовсе не задет.
Бесплодно сарацин в пустых ударах
Свой гнев неукротимый расточает;
Но устали не знает он и с каждым
Лишь промахом становится ужасней.

Черкесу удается напоследок
Удар ответный графу нанести:
При изворотливости всей от смерти
Не в силах был бы конь его избавить;
Но та же все незримая рука
Над воином простерта неизменно,
И на щите небесном угасают
Все пылкие старанья сарацина.

Ударом сильным в щит небесной ковки
Разбитый, разлетается со звоном
В блестящие осколки меч Арганта:
Тот смотрит и глазам своим не верит;
Ошеломленный, взгляд он переносит
На руку безоружную свою
И стойкости, в Раймунде обретенной,
Как чуду небывалому, дивится.

Он думает, что меч его о щит
Раймунда раздробился; в том уверен
И сам Раймунд: о помощи небесной
Нет у него и подозренья даже;
Но, видя безоружного врага,
Он прерывает бой, пренебрегая
И низменной победой, и добычей,
Дающейся легко и безопасно.

Готов уже он крикнуть сарацину,
Чтоб тот другой взял меч; но вспоминает,
Что у него в руках честь христиан
И что его позор их опозорит:
Хоть низкой он победы и не ищет,
Но рисковать не смеет общим делом.
Пока он так колеблется, Аргант
В него меча бросает рукоятку.

А сам коня пускает вскачь и хочет
Грудь с грудью поединок довершить.
Герою он удар наносит в щеку;
Но тот, не растерявшись, успевает
От пагубной ухватки увернуться
И в свой черед ударом ловким ранит
Ту руку, что, как коготь ястребиный,
В добычу уж вцепиться норовит.

То отступает он, то наступает,
И каждый раз при встрече с сарацином
Без промаха испытанным мечом
Ужаснейший удар ему наносит:
Пускает в ход всю мощь свою, всю хитрость,
Все свойства боевые, что явить
Способен гнев. И Небо и Фортуна
Поддерживают все его усилья.

Аргант, в броне опору находящий,
Бесстрашно-недвижимым остается.
Так посреди бушующего моря
Без мачты, без руля, без парусов
Корабль с волнами борется: его
Бока из дуба крепкого, напору
Седых валов не поддаваясь долго,
Отсрочивают гибель экипажа.

Ты погибал совсем, Аргант, когда
От смерти был избавлен Вельзевулом.
Из облака, клубящегося в небе,
Он образ человечий выделяет:
В доспехах и в чертах с Клориндой гордой
Ему живое сходство придает;
Ни в голосе, ни в стане, ни в осанке
Нет от нее малейшего отличья.

Видение подходит к Орадину,
Известному стрелку, и говорит:
«О славный Орадин, ты, чья стрела
Летит, куда твой взгляд повелевает,
Что за несчастье было б, если б в этом
Бою погиб оплот всей Палестины
И если б враг его спокойно в стан
С добычей драгоценной возвратился!

Яви свою нам ловкость в полном блеске
И дай твоим стрелам упиться кровью
Разбойника французского: за это
И слава ждет тебя, и награжден
Ты будешь по заслугам господином».
Соблазном увлеченный, Орадин
Тотчас же вынимает из колчана
Стрелу и лук натягивает крепко.

Дрожит от напряженья тетива,
Стрела летит по воздуху со свистом,
Насквозь броню Раймунда пробивает
И делает царапину на коже;
Но здесь ее кончается полет:
Раймунда охраняя и ослабив
Удар, небесный воин нанести
Стреле не позволяет рану глубже.

Отбрасывает граф стрелу и видит
На латах кровь; и, гневом весь пылая,
Громоподобным голосом он шлет
Черкесу обвиненье в вероломстве.
Готфрид, следя за боем зорко, глаз
С Раймунда не спускает: эта рана
Ему смертельной кажется, и ужас
Струей холодной в сердце проникает.

И взглядами и голосом к отмщенью
Он поощряет воинов своих.
Внезапно опускаются забрала,
Все копья – вверх, и кони вскачь несутся;
Мгновенно на обеих сторонах
Приходит все в движенье: исчезает
Равнина под густой завесой пыли,
Взлетающей клубами к небесам.

Щиты и шлемы, сталкиваясь, копья,
Ломаясь, наполняют воздух гулом;
Полуживыми грудами лежат
Свалившиеся всадники и кони;
Там испустили дух, здесь умирают;
Лишь крики, стоны, вздохи всюду слышны;
Все яростней, все жарче смертный бой:
Теснят друг друга, сваливают, режут.

Аргант, освободившись от врага
И палицей чужой вооружившись,
Врывается в средину схватки, бьет
И топчет христиан, не разбирая,
И путь себе широкий пролагает;
В безумном озлоблении он ищет
Раймунда одного: как лев голодный,
Пожрать его он, кажется, готов.

Но, тесно окружив его кольцом,
Ему преграду ставят христиане.
Орман, Рожер де Бернавиль, два брата
Гюи, Герарды – все его теснят;
Работает он палицей все так же:
Препятствия его лишь разжигают.
Из помещенья тесного наружу
Так рвется разрушительный огонь.

Орман кончает дни свои; из братьев
Гюи один лишь цел, другой же ранен;
Рожер упал на мертвые тела
И силы уж последние теряет.
Теснее и плотнее все меж тем
Становится кольцо вкруг сарацина:
Один он все выдерживает натиск,
Один судьбу сраженья он колеблет.

Готфрид за Балдуином посылает
И отдает ему приказ: «С отрядом
Ступай на левый фланг, где битва жарче,
И окружи врага!» Тот поспешает:
Ленивый азиатец, наконец,
Перед напором мощным подается;
Ряды его расстроены; и кони
И всадники – все падает без сил.

На правом фланге – полное смятенье:
Один Аргант там держится; в то время
Как все вокруг стремительно бежит,
Один он угрожает христианам.
Таким, хоть и не столь ужасным, был бы
Сторукий великан, что полусотней
Мечей разил бы сразу и при том
Столькими же щитами прикрывался б.

Незыблемо выдерживает натиск
Он и коней и воинов; с отрядом
Сражается один; раздроблены
Давно его доспехи, тело в ранах;
Кровь льется вместе с потом, он же словно
Не замечает этого: в конце
Концов его свои же окружают
И в бегстве увлекают за собою.

Подхваченный стремительным потоком,
Ему он отдается поневоле;
Но взглядами и голосом врагу
Шлет вызовы надменные все так же.
Глаза его наводят смертный ужас;
Слетает с губ угроза за угрозой;
И все же он пытается напрасно
Остановить бегущую толпу.

Вся хитрость, все усилия его
Бегущих удержать уже не могут:
Они, забыв от страха дисциплину,
Не слушают ни просьб, ни приказаний.
Готфрид же, убедившись, что судьба
Ему благоприятствует, намерен
Использовать победу и отряды
Шлет новые на помощь христианам.

Когда б иначе Небо не решило,
То стал бы этот день для христиан
Днем торжества и полным увенчаньем
Всех трудностей их славного похода.
Но силы преисподней, опасаясь,
Что власть их поколеблет эта битва,
Скопляют вмиг громады черных туч
И на простор с цепей спускают бурю.

И солнце, и лучи его скрывает
От взоров смертных темная завеса;
Все небо черным пламенем горит,
Черней, чем пламя адских подземелий.
И гром гремит, и град посевы губит,
И затопляет низменности ливень;
Деревья сокрушая, ураган
Дубы, утесы, горы потрясает.

И дождь, и град, и молнии, и ветер —
Все сразу поражает христиан.
От ужаса внезапного ненастья
Колеблется их стойкая отвага:
Немногие к знаменам робко жмутся,
Клоринда же, смятенье это видя,
Благоприятным пользуется мигом
И скакуна во всю пускает прыть.

«Друзья, – кричит она, – теперь за наши
Права вступились сами Небеса;
Их гнев минует нас благополучно
И наших лишь врагов разит нещадно.
Лишенные оружия и света,
Они дрожат и уж готовы сдаться:
Вперед! Вперед! За мной, друзья, куда
Судьба нам путь указывает славный!»

Так воинов она воспламеняет
И нападает вдруг на христиан;
Над жалким их бессилием смеется,
И рубит их неистово, и гонит.
Воспрянувший Аргант усугубляет
Смятенье победителей своих:
И кажут тыл они врагам и буре,
Поспешно покидая поле битвы.

Бегущие, гонимые и Адом
И смертными, они мешают кровь
Из ран своих с ручьями дождевыми,
Обильно наводнившими долину.
На груды умирающих и мертвых
Безжизненными падают телами
Рудольф, рукой Арганта пораженный,
И Пирр, погибший от меча Клоринды.

Так в ужасе бежали христиане:
Неверные с нечистыми в союзе
Преследуют их злобно по пятам.
Один Готфрид бесстрашно подставляет
Ударам вражьим, молниям и буре
Свое лицо, журит вождей и, стоя
У входа в стан, как неусыпный страж,
Встречает их смятенные отряды.

Двукратно устремляясь на Арганта,
Он преграждает путь ему двукратно;
В сплоченные ряды врагов, как вихрь,
Двукратно он влетает: напоследок
Он сам и остальные за окопы
Скрываются, победы не изведав.
Спешат обратно в город сарацины,
А христиане в стан едва бредут.

Но все еще убежища они
От разъяренной бури не находят:
Преследует ненастье их и там.
Вода свободно проникает в ставки,
А ветер раздирает их на части,
Срывает и по воздуху разносит.
Вой ветра, шум дождя, и гром, и крики
В ужаснейший сливаются аккорд.