Болеслав Прус - Примирение
Собственно говоря, он не только писал, но, кроме того, пил холодный чай, в котором густо плавали чаинки, курил папиросу и время от времени откусывал кусок хлеба, обладавший, видимо, всеми диэтическими достоинствами, кроме свежести.
Иногда Громадзкий бросал перо и потягивался, как человек, которому надоело его занятие. Но он тотчас смотрел на порядковый номер страницы, переворачивал несколько листков веленевой тетради, словно советуясь с ними, встряхивался, должно быть для того, чтобы отогнать скуку, и продолжал писать. Вообще он производил впечатление работника, который не увлечен своим делом, но хочет его выполнить в срок.
По временам он поднимал голову и смотрел на стену противоположного флигеля. Тогда ему казалось будто между окнами висит очень длинный список дешевых и горячих блюд, он читает и обдумывает: какие из них самые дешевые, самые сытные и горячие? Потом он улыбался при мысли, что именно сегодня, закончив переписку двадцать пятого листа, в награду за свой труд пойдет к Врубелю, выберет несколько дешевых, жирных и горячих блюд, выпьет кружку пива, а кстати задаром поест много хлеба.
Он даже сочинил афоризм: "Если ты вчера не ел горячей пищи, а сегодня заработал полтора рубля, то имеешь право истратить на себя полтинник". Афоризм ему нравился, хотя при мысли о таком крупном расходе по спине пробегали мурашки.
- И все-таки я кутну... - пробормотал он.
Вдруг он очнулся и сквозь открытую дверь заглянул в первую комнату, словно опасаясь, как бы товарищи не проникли в его разнузданные планы.
Но товарищи им не интересовались. Квецинский, вполне одетый, только без манжет и мундира, лежал на кровати, подсунув руки под голову, и то левой, то правой ногой старался дотянуться до шкафа, отстоявшего от кровати на расстоянии полуметра. А Леськевич, надев галстук и старый пиджак (нижняя часть его тела еще красовалась в полотняном неглиже), сидел в лилово-красном кресле, чье прошлое, видимо, было весьма бурным. В правой руке Леськевич держал трубку, а левой небрежно опирался на большой стол, где стыл самовар, валялись хлебные крошки и две шкурки от сосисок.
- Что это ты выделываешь ногами? - заговорил Леськевич, с горестным состраданием глядя на гимнастические упражнения Квецинского.
- Гадаю: идти или не идти к Теклюне? - ответил Квецинский.
- Если ты решил, что не пойдешь, не ходи.
- В таком случае она может прийти...
- Вот тебе раз, - отозвался из второй комнаты Громадзкий, на которого, при всей его скромности, а может быть, именно благодаря его скромности, женские имена производили сильное впечатление.
- А ты, Селезень, почему не одеваешься? - в свою очередь, спросил Квецинский, угрюмо поглядывая на неглиже Леськевича. - Не говоря о том, что сюда может кто-нибудь войти...
- Теклюня! - хихикнул Громадзкий.
- Просто некрасиво в таком виде показываться соседям, что живут напротив, - закончил Квецинский.
- Тебе ведь известно, что мне надо работать, - возразил Леськевич. - А если я оденусь, то обязательно выползу в город... Я себя знаю.
- Значит, работай.
- Да, работай... А зачем?.. Кто мне поручится, что я не умру, сдав последний экзамен?..
И он потер пальцем губы, проверяя нет ли у него жара.
- Так уж сразу, после экзамена...
- Ну несколько лет спустя. А тогда какой мне толк от того, что я буду знать немножко больше, чем требуется для степени кандидата? - морщась, говорил Леськевич. - Бактерии не насытятся моей ученостью и не отравятся.
- Но наука... прогресс... - заметил Квецинский.
- Прогресс... ха... ха!.. - засмеялся Леськевич. - Как раз теперь я думал вот о чем: кто знает, не достигла ли Европа предела своего прогресса и не впадут ли уже наши внуки в китайскую рутину, которая пережевывает и забывает старое, не создавая ничего нового.
Он глотнул воздух, как человек, желающий удостовериться, в состоянии ли он еще дышать, и схватился за левый бок.
- Ты отравился сосисками, Селезень, и мелешь вздор...
- Вовсе не вздор!.. - возмутился Леськевич. - Это мои сокровенные мысли, только у меня нет привычки делиться ими. Как расплавленная лава, застывая, каменеет, как обызвествляются органические ткани, так обызвествляются и целые общества... В них замирает интерес, стремление к познанию нового, и они уподобляются муравейникам или пчелиным роям, в которых на протяжении тысячелетий все делается очень старательно, очень систематично, но несознательно и по рутине...
- Откуда, черт возьми, у тебя берутся такие дурацкие мысли? - крикнул, вскакивая с кровати, Квецинский.
- Потому что я вижу границы цивилизации там, где ты их не замечаешь, возбужденно возразил Леськевич. - Взгляни хотя бы на такую мелочь, как стол или стул... Неужели ты думаешь, что через пятьсот лет вместо столов и стульев появится нечто лучшее?.. Может быть, ты полагаешь, что эта булка станет иной?.. А может быть, ты воображаешь, что люди начнут строить дома другого типа и вместо сегодняшних продырявленных коробок будут возводить здания, подобные кристаллам или фантастическим утесам?..
- И это говорит естественник!.. - воскликнул, покраснев, Квецинский.
- Именно естественник, который знает, что ученые больше не откроют ста тысяч новых видов растений и животных, не найдут десятков новых элементов или нескольких новых сил, таких как тяжесть, теплота, электричество... Мы уже подходим к пределу... - заключил он нараспев и словно невзначай прощупывая свой желудок.
- Может быть, вы и подходите, но не мы, - прервал его Квецинский. Погляди только сколько миллионов людей добилось за сто лет личной свободы, благосостояния и просвещения... Погляди, как сегодня обращаются с пленными, ранеными, и даже с преступниками... Подумай, до чего может дойти международное право... Подсчитай, сколько людей, вышедших из самых низов, занимает высокие должности...
- Спроси у Громадзкого, кто был здоровее: его отец, учившийся в начальной школе, или сам он - студент университета, и ты увидишь, что такое наш прогресс... - иронически заметил Леськевич и принялся считать свой пульс.
Громадзкий вскочил из-за стола и подошел к двери.
- Конечно, я верю в прогресс!.. - вскричал он. - Мой отец был ткачом, дядя - фельдшером, а я уже буду врачом...
- Зато у моего прадеда было десять деревень и два города, а у меня нет и десяти рубашек. Нет, жизнь не стала лучше, если для того, чтобы какой-то Громадзкий немножко выиграл, Леськевичи должны потерять все!..
- Именно то и хорошо, что семьи, не растратившие своих сил, выдвигаются вперед, а благородные фамилии ипохондриков и чудаков приходят в упадок, огрызнулся Громадзкий, возвращаясь к прерванной переписке.
Леськевич заерзал на пунцовом кресле и со злости прикусил кончик чубука. Тут заговорил Квецинский, чтобы помешать Леськевичу ответить Громадзкому:
- Как раз в наши дни лучшим доказательством прогресса служит то, что права, просвещение, и даже образование, распространяются на все слои общества.
- Да, да, просвещение!.. - изменил тон Леськевич. - А вот попробуй найти репетитора для малыша...
- У тебя есть мальчик? - спросил Квецинский, довольный, что кончился щекотливый спор.
- У меня есть кузен третьеклассник, за которого родители согласны платить пятнадцать рублей в месяц... И что же?.. Ты не возьмешь его...
- Не могу.
- Лукашевский тоже не может... И хоть тресни, не найду человека, которого я смело мог бы порекомендовать родителям ребенка. Обязательно нарвусь на какого-нибудь радикала, который мне заявит, что даже за пятнадцать рублей не станет учить потомка ипохондриков, обреченных на гибель... - злорадно смеясь, говорил Леськевич.
Квецинский понял, что его недостойная шутка метила в Громадзкого, и возмутился.
- Ты дурак, Селезень, хотя и прикидываешься злобным скептиком, - сказал он, глядя на Громадзкого, который делал вид, будто не следит за разговором коллег, и, покраснев до ушей, писал, без перерыва писал.
- Но, честное слово, Незабудка, - со смехом продолжал Леськевич, - ты еще не знаешь, на что способны демократы и радикалы...
Внезапно он умолк, услышав знакомый голос на лестнице. В ту же минуту Квецинский схватил колокольчик, стоявший возле его кровати, и принялся изо всех сил звонить, крича в окно:
- Барбария!.. Служанка!.. Сюда... сюда!.. Барин приехал!..
Даже Громадзкий бросил перо и, сияя, выбежал в переднюю.
IV
Двери передней стремительно распахнулись, и на пороге появился юноша оригинальной наружности, в студенческой шинели и шапке набекрень. Высокий, рослый шатен с огромными руками и размашистой походкой, он производил впечатление человека, который, наметив себе какую-то отдаленную цель, устремляется к ней с грубой энергией и расталкивает всех на пути.
Пан Квецинский, пан Леськевич и пан Громадзкий построились в шеренгу.
- Лукаш явился! - крикнул Квецинский.
В ту же минуту все четверо запели:
- Да здравствует, - да здравствует!.. Да здравствует, - да здравствует на славу нам!.. Ура!..
