Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра
Сначала летчик решил, что синее пятно на льду — лежбище тюленей. Второй пилот в этом сомневался. Тогда они вызвали своего пассажира, метеоролога Руперта Ройса, считая, что он лучше знает Арктику. Он провел лето на метеостанции острова Мелвилл и возвращался домой. Может быть, он догадается, что это такое. Но они отлетели уже слишком далеко, и пятно почти скрылось из виду, потонув в слепящем голубоватом блеске полярного льда.
— Нужны сотни тюленей, чтобы получилось такое пятно, — прокричал Ройс в телефон летчику, — и то, если они собьются как сельди в бочке.
Столько тюленей? Это казалось маловероятным — но тогда откуда же могло взяться странное пятно среди бескрайней ледяной пустыни? Самолет шел прежним курсом: полярное небо на высоте в две тысячи семьсот метров — не совсем подходящее место для того, чтобы предаваться праздному любопытству. И все же там внизу синела не тень. И не вода, не лежбище тюленей.
— Надо посмотреть поближе, — настаивал метеоролог.
Но пилоту приходилось считаться с геофизиком и его приборами. А главное, неизвестно было, какая ждет их на западе погода. Сильная магнитная буря в атмосфере нарушила связь, и их коротковолновая рация не работала. У семьдесят второго градуса западной долготы самолет должен был повернуть на юг, к американской базе Туле, и летчик не хотел валять дурака и опаздывать.
— Сделай хоть круг, Джек, — упрашивал второй пилот. — Спустись пониже…
Пожав плечами, командир согласился, сказал в микрофон штурману и геофизику, что меняет курс, и, не слушая их протестов и ругательств, отключил автопилот, медленно, чтобы не заглох мотор, сбавил газ и начал поворачивать назад.
Косые лучи солнца ударили а поцарапанное стекло кабины. Они преломились в стекле, на миг в кабине словно повисла ослепительная радуга, и люди увидели внизу неестественно-белое покрывало снега. Синее пятно скрылось из глаз, но летчик повернул самолет еще немного. Пятно появилось снова, на этот раз с правой стороны. И снова ослепительный сноп солнечного света ударил в стекло кабины, но пятно было отчетливо видно.
— Не тюлени, — крикнул метеоролог Ройс.
— Похоже на лужу масла, — сказал кто-то.
— Это самолет, — взволнованно закричал второй летчик. — Смотрите! Кругом обломки.
— Тихо, — хмуро оборвал их летчик. — Давайте без крика.
Но они не могли с собой совладать. Самолет пошел на снижение. Пятно, которое они заметили сверху, оказалось тонким слоем масла, разлитым по льду: вероятно, взорвался масляный бак. А посреди лежали останки самолета — серебристая с желтым и красным полоса; обломки торчали из рыхлого снега, как стволы мертвых деревьев.
Но и это было не все.
Они снова развернулись, снизились и теперь ясно увидели человеческие тела — два черных мешка, нелепо воткнутых в снег.
— Они здесь недавно, — снова закричал Ройс. — Их даже не замело.
Летчик, ни на кого не обращая внимания, снова сделал вираж и повел самолет над самыми зубцами торосов. Он знал, как коварно ведет себя арктический воздух в цилиндрах моторов, и поэтому, не сбавляя газа, шел на крейсерской скорости. На этот раз они увидели человека, который все еще был пристегнут к креслу. Его выбросило из самолета; он лежал с открытыми глазами, привалившись к приборной доске, глядя вверх, и поворачивал голову им вслед, словно боясь потерять их из виду.
Выбора у них не было: человек, правда, едва жив, но этого было достаточно. Летчик снова набрал высоту; они кружили в воздухе, пытаясь прийти к какому-то решению. Вокруг, по меньшей мере на сотню километров, простирался паковый лед, изборожденный торосами и разводьями. Вертолет смог бы приземлиться здесь, но ближайшие вертолеты были в Туле, в пятистах километрах, — сюда, так далеко, они не летают. А до ближайшего человеческого жилья было не меньше трехсот километров.
Что же до раненого — кто бы он ни был, он вряд ли сможет один дождаться помощи. Раз так — вопрос решался сам собой. Прыгать, по-видимому, должен был Ройс, — правда, он возвращался домой, но ему удалось убедить своих спутников, что он среди них самый опытный. За штурвал сел второй летчик; они продолжали кружить, второпях решая, что и как сбросить на льдину.
Битый час ушел на то, чтобы собрать парашютные мешки, спасательное снаряжение и аварийный запас продовольствия, затем в несколько приемов все это было выброшено за борт.
— Сбрасывайте все, что есть, — требовал Ройс.
И вниз полетела даже легкая резиновая лодка, хотя, сбрасывая снаряжение, они видели, что половина парашютов не раскрылась. Командир снова занял место у штурвала, а Ройс надел жилет и брюки на гагачьем пуху, потом брезентовую куртку, подбитую толстым искусственным мехом, и поверх — летный стеганый комбинезон. В свой вещевой мешок он уложил мелочи, которые могли ему понадобиться, — аптечку, секстант с уровнем, таблицы, счетную линейку и карту, на которой со слов штурмана он отметил координаты. Парашют Ройса пришлось укладывать заново: он был уложен в сырой Англии, смерзся и мог отказать. Команда проводила Ройса до двери, штурман надел на него парашют.
Летчик выпустил закрылки, медленно подошел к месту катастрофы и отдал в микрофон команду прыгать. Ройс шагнул в пустоту за открытой дверью и закашлялся, вдохнув ледяной воздух.
Летчик сделал еще круг, чтобы убедиться, что Ройс приземлился благополучно, и, когда тот, не успев еще выпутаться из парашютных строп, помахал рукой, летчик убрал закрылки и повернул на юг, к американской базе Туле.
Глава вторая
Внезапное переселение на полярную льдину не вызвало у Руперта Ройса особого подъема — он никогда не был искателем приключений.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы его привлекало и скучное однообразие жизни, без тревог и потрясений. Он был единственным сыном очень богатых родителей. Отец его, правда, не имел отношения к Роллс-Ройсам, но происходил из династии крупных кораблестроителей, судовладельцев и фрахтовщиков. Тем не менее Руперт — любитель жизненных экспериментов, склонный к теоретизированию, — после войны отказался от положенной ему доли семейного капитала, решив, что деньги погубили его родителей и вот-вот погубят его самого, так как жить спокойно и счастливо можно лишь тогда, когда работаешь ради хлеба насущного.
Отец его, человек суетный, раздражительный, ленивый, но в общем благожелательный и щедрый, появлялся в Англии редко — в промежутках между долгими и бесплодными поездками на юг, на запад и на восток, которые он совершал под предлогом осмотра своих складов в Шанхае, каучуковых плантаций в Малайе или еще чего-нибудь в Чили, Японии и Австралии. У семьи и правда были там деловые интересы. Но по большей части путешествовал он, когда его одолевало отвращение к Англии или просто смутная тяга к странствиям, и причины эти казались Руперту такими незначительными, что он в них не вдавался. Даже в своих порывах отец был ленив. Умер он от туберкулеза в Пенанге, один, на душной, насыщенной субтропическим зноем веранде, плача (как писали сиделки) оттого, что умирает вдали от семьи. Это было в 1936 году.
Мать пережила его смерть спокойно. Теперь ей шел шестьдесят шестой год, но она тщательно за собой следила, хорошо сохранилась и выглядела самое большее на пятьдесят. С Рупертом она обходилась небрежно-ласково и совсем им не интересовалась.
Ни одного дня в своей жизни родители Руперта не работали, им даже в голову не приходило, что они должны работать. Вся беда была в деньгах. Руперт был уже почти взрослым, когда он понял — без чьей-либо помощи, — что именно в этом несчастье его семьи, вернее, причина того, что семьи у него в общем-то нет. Люди небогатые думают, что деньги приносят покой и счастье; а в его семье богатство лишь помогало убивать время; этим родители занимались постоянно, всю жизнь, и занятие это было неблагодарным, потому что сама жизнь теряла всякий смысл. Руперт рос сам по себе и долго не мог понять, в чем корень зла, сам едва не став жертвой ого бессмысленного существования.
В двенадцать лет его послали в Итон — единственное твердое и согласованное решение родителей за всю его жизнь. Они объясняй об этом так, будто поступить в Итон было столь же естественно, как родиться на свет божий, хотя занятия во французской начальной школе (а это все, что было у Руперта за плечами) едва ли могли ему дать то знание английского языка, какое требовалось, чтобы попасть в привилегированное учебное заведение.
Итон заставил его взглянуть на жизнь по-новому. Уже вполне самостоятельный и тщательно оберегавший свою детскую независимость от всяких посягательств, Руперт был поражен идиотизмом уклада английской закрытой школы и немедленно вступил в борьбу с этой в своем роде совершенной системой. Над ним еще никогда не измывались так методически, хотя он уже во Франции научился толкаться, лягаться, орудовать кулаками и локтями, защищаясь от старшеклассников. Драки его не пугали — он умел за себя постоять, но иерархия хамства, с которой он столкнулся, оскорбляла в нем анархическое, воспитанное во Франции, Чувство свободы. Он понял, что с этим хамством английской системы образования, с этой классической подготовкой к жизни высших классов Англии надо бороться с первого же дня, если он не хочет ожесточиться и потерять всякую способность чувствовать.
