Софрон Данилов - Бьётся сердце
И так до той памятной осени, до десятого класса. Казалось бы, какая особая разница: десятый класс — девятый класс? Но всё вокруг становится необычным от одного сознания — вот кончается… Вот после каникул мы пришли в школу, и старше нас нет уже никого. Мы выпускники! И мальчишки уже не хватали девочек за косы, и уже не затевалась в школьном коридоре общая харах симсии. Чаще, чем прежде, — вечера с танцами, но как они теперь странно вели себя на этих вечерах! Девушки, оттанцевав с девушками, забираются в свой закуток, шушукаются, неестественно громко смеются. А в другом углу зала парни столь же неестественно громко спорят о морском деле, о роли конницы на войне.
Всё переменилось. У Майечки завелись сердечные секреты с неким Сеней Чычаховым, капитаном сборной по волейболу. А Серёжа, тот словно бы стал даже сторониться Нади. Да и она уже не тянулась к нему, как прежде. Случись им теперь нечаянно встретиться взглядами, и оба поспешно отводили глаза в сторону, словно были в чём-то виноваты друг перед другом…
Помнится, зимой они всем классом пошли смотреть новый фильм о деревенской девушке, полюбившей приезжего учителя.
Серый камень, серый камень,
Серый камень — пять пудов.
Серый камень столь не тянет,
Сколь проклятая любовь.
Эта песенка из фильма запомнилась с тех пор на всю жизнь. «Серый камень столь не тянет…» И так было печально на душе! Слёзы стояли в глазах, но даже самой себе не могла бы она объяснить, откуда они. «Столь не тянет…»
Помнится, после фильма рядом оказался Серёжа.
— Догоним ребят! — Он протянул ей руку, и они побежали по узкой стёжке, меж сугробами, то и дело поскальзываясь и толкая друг друга.
— Ой, не могу больше… Погоди минутку.
Он стоял рядом, набычив голову в своей мохнатой шапке, и продолжал держать её руку в своей. Надя сделала попытку высвободиться, но он не отпустил.
— Варежки у тебя тонкие… — сказал он глухо, не сводя с неё глаз. — Разве в таких можно? В мороз…
Он сдёрнул с рук свои меховые.
— Вот, надень.
— А как же ты? Нет, возьми назад…
— Не возьму.
— Ну я прошу тебя… Сэргэйчик…
«Прошу тебя, Сэргэйчик».
И он сказал тогда:
— Наденька…
Её словно опалило.
— Нет-нет… — сказала она торопливо, чтобы хоть что-то сказать. — Ты забери рукавички…
Он взял её руку вместе с рукавицей и притянул к себе.
— Не надо… — сказала она, сама себя не слыша.
— Вдвоём давай, в одной рукавице…
— Давай… вдвоём…
Они пошли близко друг к другу, потому что тропинка стала ещё уже. Он одной рукой держал её под локоть, а другая рука была в рукавице — одной на двоих.
Они шли молча. Надя, наверно, не смогла бы и слова произнести, всё в ней было сосредоточено на этой рукавице, будто вся она была там. Каждая жилочка напряглась в ней, когда его рука, сначала робко, потом всё крепче стала сжимать её руку, и пальцы их переплелись в рукавичке, и уже нечем было дышать под этим большим морозным небом, и голова кружилась, как на качелях.
Потом они ещё постояли сколько-то времени у её дома, — Надя не могла представить сколько, — всё так же, руки в рукавичке, не разжимая горячих ладоней. Наконец она осторожно высвободила свою, не глядя на него и ничего не сказав, нырнула в калитку.
Вот и всё, что было. Только-то и всего. Ничего больше. «Ровным счётом ничего!» — не однажды потом уверяла она себя. Не поцеловались, даже слова не сказали про любовь. Просто грели руки в одной рукавице. Что же тут особенного?
Зачем человек даже с самим собой не может быть искренним? Сама себя она пытается обмануть, повернуть свою память, как в детстве поворачивают весенний ручеёк: теки не туда, а сюда. Пусть бы рассказывала всё это какой-нибудь подружке, оправдывалась бы перед кем-нибудь. Но зачем же перед собой!
Только руки в рукавичке? Но почему, ответь, почему ты вдруг после этого перестала замечать всё вокруг, кроме него одного? Почему нападали на тебя то слёзы, то смех без причины? Почему сто раз на дню вы украдкой встречались взглядами? Что бы ни происходило вокруг, ты думала об одном и помнила всё до малой малости, зная, что и он в эту минуту думает о том же и помнит всё: как шли, рука в руке, как несло звёзды куда-то в сторону и как сердце билось.
Стыдно сказать, почти ничего другого ей не запомнилось из этих последних школьных месяцев. Что-то там было, какие-то ужасные страхи перед выпускными экзаменами, билеты, отметки, букет на столе комиссии, торжественно обставленный последний звонок, девчонки обнимаются и плачут: кончили! На выпускной вечер пришли гости, родители, были речи, сердечные напутствия, снова целовались, обнимали учителей. Всё это, как положено, проделывала и Надя. Но и на экзаменах, и на торжествах всё равно каждую минуту она думала только о нём, о Серёжке. Совсем с ума сошла!
Кончился выпускной вечер, разошлись гости, проводили по домам любимых учителей и снова на часок вернулись в школу — на этот раз уже взрослыми. Тихонько, благоговейно обошли они класс за классом, потом сели за парты, где кто сидел. В зыбком свете белой ночи впереди перед нею была вихрастая Серёжкина голова. Она хотела бы думать о разлуке со школой, но думала о другом: а что, если сейчас она прощается с Сергеем навсегда? Не о разлуке со школой, о другом заплакала. Вот такой она оказалась благодарной ученицей!
Назавтра, в воскресенье, бывшие десятиклассники накупили в складчину мяса для шашлыков, консервов, немного вина и отправились в лес.
Июнь в Якутском краю — это ещё весна. В тайге первозданно зелено, нежна каждая веточка, солнце весёлое. Багровый костёр на круче и запах жареного мяса, вино, прямо из бутылки (никто не сообразил взять стаканы), — всё было так, как бывает только весной, как первый раз в жизни. Под гармошку танцевали осохай по-олёкмински и по-вилюйски. Обнявшись и глядя на огонь, в самую душу костра, пели песни о долгой зимней ночи и быстроногих оленях, о свежести первого цветка весной, о девушке Катюше и о городе, который в «синей дымке тает…». Они были рядом, Надя и Сергей. Даже не очень-то часто обращались друг к другу, только чувствовали: они рядом. И впереди ещё предстоял — она в этом была уверена — тот важный разговор, для которого сберегла самые дорогие слова.
Теперь она уже и не помнит, как вышло, что они остались у реки вдвоём. Тонкая ива тянулась к воде, по звонкому галечнику, рябя и посвёркивая, бежала речка. Серёжа сказал как о давно решённом:
— Подаём в институт. И чтобы в одной группе…
Она молчала, глядя в воду.
— Так, Надя?
— Так, Сэргэйчик.
— Вместе закончим. Вместе учителями в одну школу…
— В одну, Сэргэйчик.
Она всё смотрела на воду. Он взял её за плечи и осторожно повернул к себе.
— А потом навсегда. Да?
Она словно стала его эхом:
— Да.
Из бессчётного множества слов оказалось нужным только одно: «Да».
…Под вечер, разбойной гурьбой, они ввалились в деревню. Какой-то старик на околице с непонятной злобой крикнул им вслед: «Тише горланьте, бесстыдники!» На него не обратили внимания. Это был их день, и они имели полное право горланить и разбойничать, — что бы по этому поводу ни думали встречные свирепые старики.
А потом это слово: война. Его поначалу, пожалуй, никто и не понял. Это сейчас только, спустя много лет, пройдя через лихо войны, каждый вспоминает страшное мгновение: «Война, ребята!»
Уходили они от школы. Было шумно, бестолково, всё бурлило вокруг. Наконец он шепнул ей — «сбежим», и они оказались одни в пустом классе. Внизу, под окнами, уже выкликали фамилии, слышен был женский плач, они стояли рука в руке — как тогда в рукавичке…
За последние дни, как стало известно, что он уйдёт на войну, Надя тысячу раз пережила эту минуту, знала до последней малости всё, что должна была сказать и что сделать. Она должна была сказать, что с самого детства, когда ещё чуть ли не голышом бегали, и потом, в Арылахской школе, и здесь, в райцентре, всегда, всю жизнь она только его одного выделяла среди других, знала, что он будет её судьбой, что без него для неё счастья нет. Она должна была сказать ему всё это и крепко-крепко обнять и поцеловать так, чтобы он чувствовал этот поцелуй столько дней и месяцев, сколько им доведётся быть в разлуке.
Но она стояла перед ним и ревела, слёзы мешали видеть его лицо.
— Не надо, Надя. Ну, не надо! Это ненадолго, вот увидишь… Мы их разгромим!
И тут за окном безумным голосом кто-то завопил: «Стройся!» Народ заметался.
— Никуда не уходи отсюда, — сказал Серёжа, держа её за плечи. — Не уходи, я сейчас вернусь, — и, неловко ткнувшись губами в её мокрую щёку, выскочил. — Я мигом…
Он не вернулся. Их построили в колонну и уже не выпускали. Из окна она видела, как Серёжа всё пытался что-то сказать военкому, но раздалась команда, и колонна призывников, взбив пыль, двинулась в окружении голосящей, орущей толпы. Надя выбежала из класса.
