Джордж Элиот - Мидлмарч: Картины провинциальной жизни
– Да, – сардонически отозвался Уилл. – Буду считать себя счастливцем, если молва не объявит меня главным виновником скандала. Очевидно, самая свежая версия состоит в том, что я сговорился с Рафлсом убить Булстрода и с этой целью удрал из Мидлмарча.
«Меня и прежде чернили перед нею кто во что горазд, – подумал он, – теперь добавилась еще одна пикантная подробность. А, да не все ли равно?»
О предложении, сделанном ему Булстродом, он не сказал ни слова. Уиллу, откровенному, беспечному во всех делах, которые касались его самого, были свойственны душевная тонкость и деликатность, побудившие его промолчать. Мог ли он рассказать, как отверг деньги, предложенные ему Булстродом, в тот момент, когда узнал, что Лидгейту пришлось стать его должником?
Не во всем был откровенен и Лидгейт. Он не упомянул о том, как восприняла их общую беду Розамонда, а насчет Доротеи сказал лишь: «Миссис Кейсобон была единственной, кто заявил, что не верит злопыхательским слухам». Заметив, что Уилл изменился в лице, он постарался больше не упоминать о Доротее, ибо, не зная, какие отношения их связывают, побоялся задеть его неосторожным словом. У него мелькнула мысль, что Доротея была истинной причиной возвращения Уилла в Мидлмарч.
Оба от души сочувствовали друг другу, но Уилл яснее представлял себе тяжесть положения Лидгейта. Когда тот заговорил о своем намерении перебраться в Лондон и со слабой улыбкой сказал: «Там мы снова встретимся, старина», – Уилл почувствовал невыразимую грусть и ничего не ответил. Утром Розамонда умоляла его убедить Лидгейта в необходимости этого шага, и сейчас перед Уиллом предстало, как по волшебству, его собственное будущее, он увидел, как его затягивают будничные заботы и он уныло покоряется судьбе, ибо гнет повседневности гораздо чаще приводит нас к гибели, чем одна-единственная роковая сделка.
Отказавшись от мечтаний юности и решив влачить бессмысленное существование обывателя, мы вступаем на опасный путь. Сердце Лидгейта надрывалось, ибо он на этот путь уже вступил, и Уилл был близок к тому же. Ему казалось, что его безжалостность в объяснении с Розамондой налагает на него какие-то обязательства, и он страшился их, его страшила доверчивая благожелательность Лидгейта, страшило предчувствие, что, удрученный неудачами, он бездумно покорится судьбе.
Глава LXXX
Как ты суров! И все же ты
Господней милостью одет.
Лишь улыбнешься – красоты
Подобной в мире больше нет.
Струится по твоим следам
Цветов прелестных фимиам.
Звезде в ее пустыне
Ты кажешь правый путь,
И твердь тобой тверда доныне.
Уильям Вордсворт, «Ода Долгу»Во время утреннего разговора с мистером Фербратером Доротея пообещала ему у него отобедать, как только вернется из Фрешита. Доротея часто навещала и принимала у себя семью Фербратеров, а потому могла утверждать, что она не одинока в Лоуике, и сколь возможно оттягивала суровую необходимость обзавестись компаньонкой. Она обрадовалась, вспомнив по возвращении домой о приглашении мистера Фербратера, а обнаружив, что до сборов к обеду у нее есть в запасе лишний часок, тут же отправилась в школу, где вступила в беседу с учителем и учительницей по поводу приобретенного в этот день звонка, и с живейшим участием выслушала их соображения, изобилующие мелкими подробностями и бесконечными повторениями, внушая себе, что очень занята полезными делами. На обратном пути она остановилась потолковать со стариком Буни, который что-то сажал в огороде и, как подобает деревенскому мудрецу, принялся рассуждать, как собрать с клочка земли обильный урожай и сколь многое зависит от почвы – предмет, изученный им в совершенстве за шесть десятков лет, – рассыпчатая очень хороша, но коли почва все мокнет да мокнет и под конец совсем раскиснет, тогда уж…
Заметив, что она чересчур разговорилась, и опасаясь, как бы не опоздать, Доротея поспешила одеться к обеду и пришла даже несколько ранее намеченного срока. В доме мистера Фербратера не бывало скучно, ибо, уподобившись Уайту[208] из Селборна, священник всегда мог порассказать нечто новенькое о своих бессловесных протеже и питомцах, коих всей силою красноречия оберегал от жестокости сельских мальчишек. Совсем недавно его стараниями две красавицы козы стали любимицами всей деревни и разгуливали на свободе, подобно священным животным. Вечер прошел в оживленной беседе, и после чая Доротея обсуждала с мистером Фербратером, каковы могут быть нравы и обычаи существ, беседующих между собой посредством усиков и, быть может, способных созывать парламент и проводить в нем реформы, как вдруг внезапно раздалось какое-то попискивание и все присутствующие удивленно замолчали.
– Генриетта Ноубл, – сказала миссис Фербратер, заметив, что ее сестра растерянно бродит по комнате, заглядывая под столы и кресла. – Что случилось?
– Я потеряла черепаховую коробочку для мятных лепешек. Боюсь, ее куда-то затащил котенок, – ответила миниатюрная старушка, попискивая, как перепуганный зверек.
– Вероятно, это бесценное сокровище, тетушка, – сказал мистер Фербратер, надевая очки и окидывая взглядом ковер.
– Мне подарил ее мистер Ладислав, – ответила мисс Ноубл. – Немецкая коробочка, очень хорошенькая, но всякий раз, как я ее уроню, она ужасно далеко закатывается.
– Ну, если это подарок Ладислава, – многозначительно произнес мистер Фербратер, встал и отправился на поиски. Коробочку обнаружили в конце концов под шифоньеркой, и мисс Ноубл радостно ее схватила, сказав:
– В прошлый раз она была за каминной решеткой.
– Тут задеты тетушкины сердечные дела, – сказал мистер Фербратер, возвращаясь на место и улыбаясь Доротее.
– Тем людям, которые милы ей, миссис Кейсобон, – с чувством произнесла мать священника, – Генриетта Ноубл предана, как собачка. Готова положить себе под голову их башмаки вместо подушки, и сниться ей будут самые сладкие сны.
– Да, если это башмаки мистера Ладислава, – сказала Генриетта Ноубл.
Доротея попыталась улыбнуться. Удивляясь и досадуя, она заметила, что сердце ее судорожно бьется, а все попытки обрести прежнюю живость безуспешны.
Испуганная этой переменой, опасаясь еще как-нибудь себя выдать, она поспешила встать и с нескрываемым беспокойством тихим голосом произнесла:
– Мне пора идти, я устала сегодня.
Мистер Фербратер, чуткий как всегда, тотчас же поднялся и сказал:
– Да, верно. Все эти разговоры, которые вы вели, защищая Лидгейта, исчерпали ваши силы. Напряжение такого рода сказывается после того, как спадет волнение.
Он предложил ей руку и проводил до Лоуик-Мэнора, но Доротея по дороге не сказала ни слова и ничего не ответила, даже когда он пожелал ей доброй ночи.
Ее мучения достигли предела, бороться с ними не хватало сил. Она отпустила Тэнтрип, чуть слышно пробормотав несколько слов, заперла дверь, повернулась к пустой комнате лицом, обхватила голову руками и простонала:
– О, я его любила!
Прошел час; приступы нестерпимой боли лишили ее способности думать. Громким шепотом, прерываемым рыданиями, оплакивала она утраченную веру, крохотное зернышко которой, еще в Риме запавшее в ее душу, она взрастила и взлелеяла; утраченную радость хранить верность и безмолвно даровать любовь человеку, которого никто, кроме нее, не оценил, сладкое и смутное предчувствие надежды, что они встретятся когда-нибудь, словно не разлучались, и проведенные друг без друга годы станут прошлым.
В этот горький час она повторила то, что из века в век под милосердным кровом одиночества делают все страждущие от душевных мук: в боли, в холоде, в усталости она искала облегчения от сокрушавшего ее бестелесного терзания – спускалась ночь, она лежала на холодном и жестком полу и горько плакала, как малый ребенок.
Два образа маячили в ее воображении, и сердце ее разрывалось надвое, как сердце матери[209], которой мнится, будто ее дитя разрублено мечом, и она прижимает к груди кровоточащую половину детского тельца, устремляя полный невыразимого страдания взгляд к той, второй, которую уносит лгунья, никогда не ведавшая мук материнства.
Вот лучезарное милое существо, в которое она так верила, они с полуслова понимали друг друга, их связывало тепло взгляда, улыбки – словно добрый дух утра осенило оно мрачный склеп, где она была обречена отжившей жизни. А сейчас, впервые с полной ясностью все осознав, она протягивала к нему руки, горько плача оттого, что их душевная близость открылась ей в момент прощания: тайну ее сердца ей открыла безнадежность.
И тут же, чуть вдали, но неизменно с ней, следовал за каждым ее шагом Уилл Ладислав, несбывшаяся ее надежда, разоблаченная иллюзия… нет, живой человек, о котором она даже не сожалела, кипя презрением, негодованием, ревнивой гордостью. Гнев ее не мог легко перегореть, вспышки уязвленного самолюбия не давали пламени погаснуть. Зачем он вторгся в ее жизнь, она и без него не была бы пустой и бесцельной. Зачем воскуривал дешевый фимиам и расточал пустые слова ей, по щедрости души неспособной отплатить ему столь же мелкой монетой? Он сознательно ввел ее в заблуждение, в момент прощания стремился убедить, что их чувства в равной степени нераздельны, а ведь свои он уже растратил наполовину. Зачем он к ней приблизился, если его место среди подонков человечества, у которых она ничего не просит, а лишь сожалеет о их низости?
