Эрве Гибер - Призрачный снимок
Эти снимки представляют собой разновидности неких абстракций, подтверждений существования, расположения или неприязни. Это не доподлинные крупные планы, а как бы крупные планы в их уменьшенном виде, миниатюры, похожие на высушенные кабильские головы. Еще они похожи на дрожание последнего видения, последние отзвуки голоса, звучащие в тишине перед самым наступлением сна.
Я пытаюсь еще раз пересмотреть в своей голове диапозитивы наиболее знакомых, наиболее близких мне кассет: мне кажется, что они всегда будут стоять на своих местах, недвижимо, и, может быть, именно в них находятся самые абстрактные снимки, ибо мне не нужно их передвигать, переделывать, до них рукой подать, вот они, я хотел бы от них избавиться, и я не могу этого сделать: лица моих родителей, лицо Т., лицо Ив., лицо К., лицо М., лицо П., лицо Ф., даже мертвое лицо Б., даже те лица, которые я больше никогда не увижу, все они находятся на разном удалении от меня, и я могу их переложить из одной кассеты в другую, положить их ближе или дальше, ибо мне случается приводить в порядок эти кассеты, и иногда я их выбрасываю, или же скорее они исчезают сами, они уступают, отказываются от дальнейших попыток, отпускают меня, оставляя свободное место, их будто разлагают какие-то другие субстанции. Есть лица, которые я видел только один раз, и те, что неотвратимо от меня отдаляются, несмотря на все мои усилия: вместе с ними я продвигаюсь вперед, пятясь по эскалатору, они слишком тяжелы, похожи на мертвый груз, и я вынужден в тот или иной момент уронить их. Но я пытаюсь узнать, что именно определяет лица самые значимые, какие штрихи их запечатлели: маски это или какое-то свечение.
Самые далекие лица — словно слишком темные или слишком тусклые картинки, которым нужна реставрация, большее время для экспозиции, они восстанавливаются очень долго, и с каждым новым воспоминанием они словно контратипы других контратипов, каждый раз чуть больше удаляются от оригинала. Лица самые близкие, родные определяются уже даже не цветом глаз, очертаниями губ или носа, даже не возрастом, они словно самые важные, необходимые образы, вкрапления, нестираемые пятна.
(Каждая смерть будет вести к разрушению этой фотографической основы, которая, как говорят, появится напоследок в лучезарном свете сознания).
АПТЕКАРЬ ИЗ ВОЖИРАРА
В те времена на улице Вожирар прямо напротив моего дома, чуть в глубине еще была очень тесная, зажатая, сдавленная с двух сторон магазинами одежды аптекарская лавка, всегда темная, со стенной обшивкой из старого лакированного дерева; в фарфоровых бутылях с латинскими названиями хранились всевозможные травы, бальзамы, порошки. Но главное, что аптекарем был почтенный, всегда одинокий старик — может быть, вдовец или холостяк, появлявшийся исключительно в темно-синем костюме и с бабочкой, которая, наверное, была его гордостью. Он жил в такой же тесной, как и сама лавка, задней комнате и продавал только определенные вещи, остальные казались ему слишком фривольными, он еще взвешивал препараты на небольших весах, сжимая пинцет, а кассовый аппарат жутко грохотал, когда аптекарь нажимал на клавиши. Все в этом магазине было устаревшим. Самому владельцу, вероятно, было уже столько лет, что он должен был перестать работать, однако он сопротивлялся. Он общался со своими клиентами с высокомерной учтивостью. Чудилось, что его белые брови с ресницами, распадаясь за слишком толстыми стеклами очков, тихо осыпаются на костюмные лацканы.
Каждый день ровно в половине первого он закрывал лавку и затем очень медленно пересекал улицу и входил в кафе, расположенное напротив его магазина. Ему не нужно было ничего заказывать: гарсон, который называл его «доктор», сразу подавал ему яйца под майонезом и кружку пива. Потом доктор ел пирог дня, предварительно осведомившись у гарсона, из каких фруктов тот приготовлен сегодня, но этот вопрос задавался по привычке, он не слушал ответа. Я наблюдал за стариком и входил в его магазин с благоговением, почти что со страхом; запах лекарств был удушающим. Когда у него спрашивали лекарство, указывая точное название, он неизменно приносил другое, а, если покупатель настаивал, говорил, что такое лекарство больше не выпускают или же что отказывается его продавать, потому что считает вредным или бесполезным. Казалось, что он продолжает работать лишь ради удовольствия, он отказывался выставлять на витрине новый товар, презирал деньги.
Однажды мне захотелось его сфотографировать. Я знал, что магазин скоро исчезнет и надо торопиться. Я спрятал свой небольшой аппарат в кармане пальто и дошел до аптеки. Я несколько раз прошел мимо витрины: в лавке все время кто-нибудь был, заходил или выходил из нее, я начал нервно кружить вокруг, расхаживал взад и вперед по тротуару. Я боялся, что торговцы с противоположной стороны улицы заметят мой бег по кругу, напоминающий подготовку к нападению, и старался отходить подальше. Наконец, я решительным шагом вернулся обратно и зашел в магазин. Когда я почувствовал на себе взгляд старика, мне показалось, что он смотрит на меня из-за тяжелых очков с подозрением, и я осмелился лишь попросить лекарство, название которого сразу же пронеслось у меня в мыслях. Когда он вернулся из дальней комнаты, я мог свободно навести на него объектив и сразу же убежать, я этого не сделал.
Спустя пять минут я вернулся, держа фотоаппарат в руке, и спросил его разрешение сделать фотографию. Он тотчас же указал мне на дверь и, так как я еще колебался, он открыл какой-то ящик и положил в него руку, снова приказав мне убираться, как если бы собирался вынуть из ящика револьвер или же какое-то другое средство самообороны… Похолодев, дрожа, я вышел. Просьба о том, чтобы сделать снимок, пусть и учтивая, была до такой степени насильственной, угрожающей, что он был готов взяться за оружие или как-то иначе вступить в бой, ведь, может быть, в ящике ничего и не было…
Через несколько недель или несколько месяцев я заметил, что лавка фармацевта полностью переделана и модернизирована: стенная обшивка из лакированного дерева заменена шкафчиками с металлическими выдвижными ящичками, фарфоровые бутыли исчезли. Я каждый день проходил мимо до автобусной остановки, но старался не обращать внимания, что там ремонт. Старика в костюме заменили молодые женщины в белых халатах. Я больше его не видел.
ФОТОГРАФИЯ В НЕПОСРЕДСТВЕННОЙ БЛИЗОСТИ СМЕРТИ
К осени 77-го года (нахожу эту дату в своем дневнике) я был знаком с Р.Б.[21], писателем, уже около полугода с тех пор, как отправил ему свою книгу и получил ответ; мы стали обмениваться письмами. Потом мы увиделись и много раз вместе ужинали. Он живет один с матерью, уже очень старой и больной. Часто именно она отвечает на мои звонки, я знаю ее голос. Но в течение всей той осени Р.Б. отменял наши встречи: мать болела, и он за нею ухаживал. Ее голос был все более и более слабым и печальным на другом конце провода, она отвечала с усталой вежливостью. Я представлял, как он в запертой и темной квартире на Сен-Сюльпис очень мягко играет на пианино пожилой, очень бледной, очень уставшей даме, лежащей под белым одеялом, но по-прежнему, как мне думается, поднимающейся с постели, чтобы приготовить сыну поесть. И как он, возвращаясь, читает ей, безмятежно развлекает ее, что-то напевает, прикладывается губами к ее тяжелым от жара векам.
Однажды я написал ему письмо, чтобы сказать о своем желании сфотографировать его с матерью, ведь именно ей он посвящал все свое время и все нежные чувства, с нею его связывали самые прочные узы. Фотография сама по себе могла быть простой и банальной (я представляю эту фотографию несколько заурядной: мать лежит или же сидит на стуле, а он стоит возле нее, может быть, держа за руку), она даже могла быть технически неудавшейся, в любом случае она была бы довольно сильной. Это была именно «та самая» фотография Р.Б., единственно для меня возможная в тот момент.
Я не получил ответа и беспокоился, как бы мое предложение, пусть и высказанное с большой осторожностью, не покоробило его или просто-напросто не потревожило, так как принадлежало к тому роду просьб, которые его угнетали: просьб о составлении предисловий, статей, участии в теле- и радиопередачах, предоставлении фотографий, выступлениях или съемках, и, в конце концов, о краже сил и времени, отнятом у его собственной работы… Дней через десять я позвонил ему, несколько беспокоясь по поводу его ответа.
Его голос был еще более тусклым, еще более угасающим, чем обычно. Я спросил его, получил ли он мое письмо. Он мне сказал: «А ты не знаешь? Десять дней назад мама скончалась…». Значит, он получил письмо уже после смерти матери, или когда она была при смерти или умерла только что. Я не пытался узнать, на какой именно момент пришлось мое письмо и не погрузило ли оно его в еще большее отчаяние, или не выбросил ли он его с презрением, с отвращением к этой непроизвольной бестактности. Я рассыпался в извинениях, но он уклонился от ответа и снова перенес время нашей встречи, сославшись на то, что чувствует себя неуверенно после ее смерти, похорон и оформления наследства, а также на усиливающуюся боль, привыкание к одиночеству, очень медленное и тяжелое погружение в новый мир, мир без нее, мир без мамы… Я боялся, что письмо будет стоять между нами всегда, будто черный провал, вечное сожаление, какой-то необдуманный шаг.
