Филипп Робинсон - Маска свирепого мандарина
"Правда, правда! А еще Джонни Боттл — его что-то тоже не видно! Совсем недавно разговаривал с ним в нашем клубе…"
"Вот именно! Понимаешь, они их потихоньку прячут, и это происходит не только у нас, но и в других странах! Изолируют от общества. Родственникам говорят, что просто поместили пациентов в сумасшедший дом, а те, естественно, помалкивают, чтобы не позорить семью. Иногда больные и сами ложатся в психиатрическую клинику на обследование, но как только врачи видят, с кем имеют дело, моментально передают их в "специальные заведения", которые, — можешь мне поверить, — совсем не похожи на обычные больницы!"
На лице Роджерса застыло выражение абсолютного ужаса.
"Боже мой! — дико взвизгнул он. — И ты считаешь, что я тоже заполучил эту страшную штуку, этот апсихоз, или как его там? То есть если я пойду к врачу, меня упрячут, как остальных? В "специальное заведение"?
Код кивнул и развел руками.
"Боюсь, именно так и будет. Ничего другого им не остается. Постарайся войти в их положение. Они должны любой ценой предотвратить панику".
"Но ты-то откуда узнал?"
"Мне сказал по секрету один мой приятель, работавший в центре в Харвелле. Там-то все и началось, как ты понимаешь. Теперь пришел черед Виндскейла, Калдер Холла, Спейдадама и других мест. Они теряют сотрудника за сотрудником, у них это стало профессиональной болезнью, но с каждого взяли подписку о неразглашении тайны. Моего знакомого тоже на следующий день увезли куда-то, правда, я так и не узнал, из-за "а-психоза" или по другой причине".
Он боязливо огляделся по сторонам и перешел на шепот.
"Самое страшное, Роджерс, что последние несколько месяцев эпидемия распространялась по всей стране. Честно говоря, некоторое время назад мне стало ясно, что произошла вспышка болезни в нашей Финландии! Вот почему твой случай не стал для меня полной неожиданностью!"
Роджерс трясся и мелко дрожал, словно охваченный приступом лихорадки. Он делал бессмысленные, резкие жесты. От ужаса его голос стал хриплым, низким и прерывистым.
"Что же мне делать, старик? Что делать? Ты должен мне помочь!"
Код бормотал обычные в таких случаях ободряющие фразы. Он даже решился похлопать Объект по скользкой макушке и обнять за плечи.
"Ну конечно я помогу тебе, конечно! Сделаю все, что в моих силах. Собственно говоря, я полагаю, — не могу ничего обещать, но полагаю, что после упорных исследований нашел наконец способ лечения! Лечения радикального, ведущего к полному выздоровлению. Единственный вопрос — готов ли ты пройти его? Беспрекословно довериться мне?"
"Я уже сказал — делай что хочешь! Все что угодно, лишь бы меня не упрятали в их "специальное заведение"!"
"Что ж, отлично. Начнем послезавтра, в то же время".
Как только Роджерс ушел, Код хлопнул себя по лбу. Принял позу осененного вдохновением творца. Постояв так немного, бросился к столу, извлек черную записную книжку и, подстегиваемый внезапно посетившей его Музой, запечатлел на бумаге целых двадцать шесть поэтических строк:
"Зоб младенчика-кита,
Голубка брюшину,
С слизью слизняка смешать
В узенькой колбине;
Даст живот сэр Томас Браун
("Урна" запылилась)
А нарцисс — свою пыльцу:
Плесень появилась!
Горстку атомных ракет
В горсть, и помолиться,
Пипифаксом обмотать,
В небо запуститься.
С дерева собрать кишки,
Склеить осторожно:
Если вышел ты длиной
Погордиться можно.
Шли ракету на Луну
(Здесь поможет меткость)
Член под хвост ее засунь:
Гомо ты эректус!
Научная Ассоциация
Обомлеет при апробации,
А блаженный Абеляр
Запьет от твоего апофеоза:
Созвездие, иль новая звезда
Откроют эру вечного психоза…"
Он назвал свой экспромт "Ода атомному психозу".
Потом дал поработать Машине — всего пять минут, чтобы Объект, так сказать, не расслаблялся, и пошел спать.
Глава 8. Явление Кода (от Яслей до Абсолюта, часть 3): как он поднялся со Дна и Посвятил себя Науке
Они снова смотрят на него.
Лица.
Он бредет по улице, и прохожие как по команде оборачиваются, каждый разглядывает его с презрительным недоумением ("а это кто такой?") или отвращением ("да это тот самый…!"). Стоит приблизиться, и разговоры мгновенно прекращаются, головы как флюгера поворачиваются в его сторону, плотно сжимаются губы. И все они смотрят на него. Лица. Злорадные, брезгливые, безразличные.
Он притворяется, что размышляет о чем-то своем, не отрывает глаз от асфальта, но ничего не помогает, он ни на секунду не перестает чувствовать, что его разглядывают. Каждый шаг — новый приступ мучительного страха, еще одна вылазка в джунгли, где хищные глаза и лица устроили на него охоту, арена, в центре которой он, гладиатор, борется за жизнь в окружении молчаливой, враждебной толпы зевак.
Даже собственное тело отказывается повиноваться, и негнущиеся ноги несут его вперед, как пьяного на костылях. Знакомые улицы, по которым он так часто ходил, превратились в неведомые тропы, а вокруг простирается фантастическая местность из ночного кошмара. И лица — везде постоянно маячат лица: злорадные и торжествующие, ибо им известен некий секрет, которого он не знает, такие презрительные или безразличные, что хочется кричать, бить по ним — что угодно, лишь бы разорвать безмолвный заколдованный круг.
Лица. И ноги. Стройные ноги щеголяющих в тесных блузках девиц, чьи локоны змеятся как живые, напоминая Медузу Горгону — да, эти ноги в обтягивающих чулках, словно в кокетливых шелковых чехольчиках, и изящных миниатюрных туфельках, такие же безупречные и недоступные, как ножки кинозвезд. Ноги. И бедра. Как они ненавидят юбки! Какое лицемерие — носить их! С каким трепетом они ждут очередного порыва ветра или возможности скрестить ноги, сидя в ресторане! А когда бессильный перед соблазном взгляд уже скользит вверх по ляжкам, и сердце полнится тщетной надеждой, когда они пресытились своей циничной игрой — дружное хихиканье и надменный, полный дешевого позерства отказ.
Смех. Серебристый, издевательский, бессердечный или безлично-механический, как монотонное кваканье куклы. Неужели они с рождения наделены подобным ужасным оружием? Неужели этот смех — такая же неотъемлемая часть их естества, как и другие средства нападения — груди, ноги, бедра? Смех, который приберегают всегда и только для него? Ведь даже если они начинали хихикать раньше, лишь после его прихода их поведение становилось по-настоящему осмысленным. Они знали, чего он хочет. Да, знали — и объединились, чтобы помешать ему. Хотя, по правде говоря, в таком состоянии, — разъедаемый язвой своей вины, кастрированный собственным крахом, — он в любом случае не смог бы добиться успеха!
О если бы сразу после рождения их отнесли на вершину высокой горы, чтобы вся их проклятая порода вымерла! Чтобы наконец исчезли эти лица, ноги, бедра, замолк навсегда серебристый, злобный смех!
Он стал чужаком, затерянным в незнакомом городе. Когда брел по улицам, боялся повернуть голову, чтобы не увидеть свое отражение, мелькающее в оконных стеклах. И все же он должен, должен взглянуть и попытаться понять, что с ним не так, чем он отличается от других? А когда больше не мог выдержать, забегал в магазины, но и здесь не находил спасения. Он переходил от полки к полке, притворялся, что рассматривает заголовки книг — но продавцы сразу узнавали его.
Вежливые и обходительные, они становились рядом; он безуспешно пытался вести себя спокойно и раскованно. "Вам чем-то помочь, сэр?" — хотя они всегда так говорят посетителям, тон был совсем иным. Обращенные к нему слова приобретали особый скрытый смысл, а выражение их глаз ясно говорило о том, что его раскусили. Он начинал заикаться и бледнел. Пытался найти некую формулу примирения, но глаза говорили: "Ну-ну, довольно, разве не ясно, что тебе пора уходить? Мы сделали все, что положено, ты нас позабавил, теперь мы хотим вернуться к нормальным людям". Но стоило выйти за пределы заведенного ритуала, попробовать добиться хоть какого-то взаимопонимания, и сколько убийственной насмешки появлялось в их глазах! Сколько издевки в немом смехе!
Он уползал как побитый пес, а пустоту, которая осталась после его ухода, спешила заполнить вездесущая "нормальность". В спину впивались чужие взгляды, и он как всегда не знал, что делать со своими онемевшими конечностями. И вот негнущиеся ноги снова несут его вперед, а вокруг всегда лица, лица и глаза, они мешают идти, парализуют мускулы. Наконец добрался до своей улицы, хочется преодолеть последние метры бегом, лестница извивается как живая, замочная скважина уворачивается от ключа, он задыхается, бешеный стук сердца отдается в ушах — но он прорвался, он уже дома, укрылся за стенами своей квартиры.
