Джером Джером - Мое знакомство с бульдогами (сборник)
Я сказал, что эти сведения мне пригодятся, и теперь я постараюсь, пока живу, выкурить как можно больше табака. Я решил приступить к этому без промедления и сказал, что за компанию закурю трубку, а он ответил:
– Правильно, дружище, закурим.
Я протянул руку к пиджаку, достал из кармана все, что полагается, и зажег трубку.
После этого мы и вовсе перешли на дружескую ногу, и он открыл мне все свои преступления.
Он рассказал, что когда-то жил по соседству с одной молодой девицей, которая училась играть на гитаре, а в доме напротив жил молодой джентльмен, увлекавшийся игрой на контрабасе. Лелея коварные и злобные планы, он познакомил ничего не подозревавших молодых людей и убедил их соединиться и бежать из дому против воли родителей, захватив с собой музыкальные инструменты. Они так и сделали, и еще до истечения медового месяца она проломила ему голову контрабасом, а он навсегда изувечил ее, пытаясь запихнуть ей в рот гитару.
Мой новый друг сообщил мне также, что он частенько заманивал разносчиков сдобных булок, надоедавших ему своими выкриками, в темную прихожую и там заталкивал им в горло их изделия, пока они не погибали от удушья. Он уверял, что ему удалось угомонить таким образом восемнадцать крикунов.
Затем он взялся за молодых людей обоего пола, которые на вечеринках декламировали длинные и скучные поэмы, а также за развязных подростков, разгуливающих ночью по улицам, играя на гармонике. Они не стоили того, чтобы с ними возиться поодиночке, и он собирал их по десять штук вместе и приканчивал с помощью какого-нибудь яда. Ораторов из Гайд-парка и лекторов общества трезвости он запирал по шесть человек в маленькую комнату, оставляя каждому по стакану воды и по кружке для сбора пожертвований. Таким образом он предоставлял им полную возможность заговорить друг друга до смерти.
Слушать его было большим наслаждением.
Я спросил его, когда он ожидает появления остальных духов – певца, кларнетиста и трубачей духового оркестра, о которых упоминал дядя Джон. Он улыбнулся и сказал, что ни один из них больше сюда не придет.
Я спросил:
– Разве не правда, что они каждый год в Сочельник встречаются здесь, чтобы подраться с вами?
Он ответил, что это было правдой. В течение двадцати пяти лет они ежегодно собирались здесь и сводили счеты, но больше этого не будет. Он сумел их всех по очереди искромсать, выпотрошить и сделать совершенно непригодными для рождественских выступлений. Последний, кто сегодня еще появился, был дух одного из оркестрантов. С ним он расправился только что, перед самым моим приходом, и выбросил то, что от него осталось, через щель между оконными рамами. Он сказал, что остатки находятся в таком состоянии, что уже никогда больше не смогут называться привидением.
– Но я надеюсь, что вы сами не прекратите свои обычные визиты, – сказал я. – Хозяева дома будут опечалены, если вы перестанете навещать их.
– Ах, право, не могу обещать, – ответил он. – Не вижу в этом большого смысла. Разве что, – любезно добавил он, – если вы будете здесь. Если в следующий Сочельник вы будете спать в этой комнате, я приду.
Ваше общество доставило мне большое удовольствие, – продолжал он, – вы не удираете, испуская вопли, когда видите гостя, и ваши волосы не встают дыбом. Вы не можете себе представить, – воскликнул он, – как мне надоели эти встающие дыбом волосы!
Он сказал, что людская трусость донельзя раздражает его.
Как раз в этот момент какой-то легкий звук донесся к нам со двора. Он вздрогнул и смертельно почернел.
– Вам худо? – воскликнул я, бросаясь к нему. – Скажите, как вам помочь? Не выпить ли мне немного водки, чтобы вас подкрепил ее дух?
Он не ответил и несколько мгновений напряженно прислушивался, а затем с облегчением вздохнул, и тень вновь заиграла на его щеках.
– Все в порядке, – пробормотал он. – Я боялся, что это петух.
– О, теперь еще слишком рано, – запротестовал я, – еще глубокая ночь.
– Разве это куриное отродье с чем-нибудь считается? – с горечью возразил он. – Они с одинаковым успехом начинают кукарекать в самой середине ночи, и даже раньше, если могут этим испортить человеку его вечернюю прогулку. Я убежден, что они делают это нарочно.
Он сказал, что один из его друзей, дух человека, убившего агента водопроводной компании, любил появляться в доме, в подвале которого хозяева держали кур, и стоило полицейскому пройти мимо дома и зажечь свой карманный фонарик, как старый петух, в полной уверенности, что взошло солнце, принимался кукарекать словно сумасшедший, и тогда бедный дух должен был исчезать. Случалось, он возвращался к себе уже в час ночи, взбешенный тем, что все его выступление продолжалось не больше часа.
Я согласился, что это действительно несправедливо.
– Ах, в какое нелепое положение мы поставлены, – продолжал он, вне себя от негодования. – Не могу понять, чем руководствовался наш старик, там, наверху, когда придумал этот петушиный сигнал. Сколько раз я ему твердил и повторял: установите определенное время, и каждый из нас будет его придерживаться; скажем, до четырех часов утра летом и до шести утра зимой. Какая прелесть твердое расписание!
– А как вы поступаете, когда вообще поблизости нет петухов? – осведомился я.
Он собирался ответить, но снова вздрогнул и прислушался. На этот раз я сам отчетливо услышал голос петуха, принадлежавшего нашему соседу мистеру Боулсу.
– Ну вот, извольте радоваться, – сказал он, подымаясь и протягивая руку за шляпой. – И приходится мириться, ничего не поделаешь. Интересно, который час все-таки?
Я посмотрел на свои часы и сказал, что половина четвертого.
– Я так и думал, – прошептал он. – Пусть мне только попадется эта гнусная птица: я сверну ей шею.
И он собрался уходить.
– Если бы вы подождали меня минуточку, – сказал я, вскочив с постели, – я бы проводил вас домой.
– Это очень мило с вашей стороны, – поблагодарил он, – но, – и тут он остановился, – мне, право, совестно вытаскивать вас на улицу ночью.
– Какие пустяки, – воскликнул я, – я с удовольствием прогуляюсь!
Я кое-как оделся и захватил зонтик, а он взял меня под руку, и мы вместе вышли на улицу.
У самой калитки палисадника мы встретили Джонса, одного из местных констеблей.
– Добрый вечер, Джонс, – сказал я (в праздники я всегда ощущаю прилив вежливости).
– Добрый вечер, сэр, – ответил он немного грубовато, как мне показалось. – Разрешите спросить, что вы тут делаете?
– Пожалуйста, могу вам сказать, – ответил я, взмахнув зонтиком, – я собираюсь немного проводить моего друга.
Он спросил:
– Какого друга?
– А, да, конечно! – засмеялся я. – Я и забыл. Вам его не видно. Это дух джентльмена, который убил певца. Я провожу его только до угла.
– Гм, на вашем месте, сэр, я бы этого не делал, – сказал Джонс мрачно. – Послушайтесь моего совета, проститесь-ка с вашим другом тут и возвращайтесь домой. Может быть, вам невдомек, что на вас ничего нет, кроме ночной рубашки, ботинок и цилиндра. Где ваши брюки?
Манеры этого человека возмутили меня. Я сказал:
– Джонс, не заставляйте меня писать на вас жалобу. Я вижу, что вы пьяны. Мои брюки там, где им полагается быть: на ногах их хозяина. Я отлично помню, как надевал их.
– Я их не вижу, значит, вы их не надели, – дерзко возразил он.
– Простите, – отчеканил я, – повторяю, я их надел. Полагаю, мне лучше знать, надевал я их или нет.
– Не спорю, – ответил он, – но на этот раз вы, видно, не знаете. Я провожу вас домой, и давайте не будем больше препираться.
В этот момент дядя Джон, которого, очевидно, разбудили наши голоса, открыл парадную дверь, а тетя Мария появилась у окна в ночном чепчике.
Я объяснил им ошибку констебля, разумеется в шутливом тоне, чтобы не навлечь на него неприятности, и обратился к духу, желая, чтобы он подтвердил мои слова.
Увы, он исчез. Он оставил меня, не сказав ни единого слова, даже простого «до свидания». Меня так обидела его черствость, что я разрыдался, и дядя Джон повел меня домой.
Зайдя в свою комнату, я обнаружил, что Джонс был совершенно прав. Я, оказывается, действительно не надел брюк. Они по-прежнему висели на спинке кровати. Очевидно, не желая задерживать гостя, я о них забыл.
Таковы, друзья мои, фактические обстоятельства дела, которые – как скажет каждый доброжелательный и здравомыслящий человек – невозможно истолковать превратно и клеветнически.
Но невозможное все же случилось.
Отдельные личности, – повторяю, отдельные, – оказались неспособными понять простую цепь изложенных мною событий иначе как в ошибочном и оскорбительном свете. На мою репутацию брошена тень, – и кем же? – моими родственниками, людьми одной крови и плоти со мной.
Но я не злопамятен, и лишь для того, чтобы восстановить истину и отмести незаслуженные обвинения, я выпускаю в свет этот отчет о подлинных событиях.
