Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
— Иди к ней, она хочет тебя видеть! — приказывает отец. Голос его звучит сурово.
Я подчиняюсь беспрекословно. Поворачиваюсь и иду. Мимоходом бросаю взгляд на гостя из нашего селения. Лицо его ничего не выражает, но он здесь, в гостиной. Случись радость или беда, он все равно останется на месте. «Такая уж ему выпала судьба — присутствовать», — внезапно думаю я, глядя на его недвижную понурую фигуру. Наконец я нажимаю на дверную ручку и вхожу. Комната обрушивается на меня — стены, кровать, картины. Воздух пропитан лекарствами. В нос бьет резкий запах недавно открытой ампулы.
Постепенно меня охватывает желание посмотреть на Мануэлу. Я начинаю с ног, покрытых простыней, скольжу взглядом дальше и задерживаюсь на груди. Здесь — понимаю я. Здесь трепещет жизнь, не желая уходить. Дыхание рывками вздымает простыню. Поднявшись, простыня замирает, словно это был последний глоток воздуха, которого жаждала грудь, но тут же опускается, падает вниз, последний раз вниз… И опять медленно, судорожными рывками идет вверх.
Я хочу уйти, но Мануэла начинает говорить, тихо, с трудом, невнятно, и вдруг смущенно спрашивает:
— Как бы все сложилось, если бы Сусаны вообще не было?
— Не знаю…
— А я знаю, — продолжает она, и мне кажется, что ей вдруг полегчало, мысли ее прояснились, словно она почувствовала приток свежего воздуха.
— Тогда все было бы по-другому, вся жизнь…
Она открывает глаза, устремляет взгляд вверх и замирает.
— Ты помнишь, как это было?
— Да, помню, — жестко говорю я, потому что мои воспоминания совсем не похожи на ее.
— Не было необходимости делать это, правда?
— Ни малейшей! Все произошло из-за тебя. Подумай только, что творилось в душе женщины, которая в сорок лет плакала от стыда? Ты помнишь ее лицо?
Я говорю горячо, зло, не в силах сдержаться. Даже придвигаюсь ближе, чтобы разом выложить все. Но черты ее не меняются. Может, она экономит остаток сил, а может, воспоминания уже не причиняют ей боли. Во всяком случае, Мануэла продолжает говорить, словно не слыша моих слов:
— Я не помню ее лица. Тогда я смотрела на тебя. И слышала ее плач. Знаешь, я могла бы и не смотреть на тебя, мне и так было ясно, что с тобой творится.
— Однако ты прекрасно все видела!
— Ты был очень обижен.
— Я был взбешен!
— Я помню…
— Ты же знала, что Сусана выкормила меня вместе со своим последним сыном. Она была мне матерью или почти матерью.
На это Мануэла ничего не отвечает… Потом спрашивает… Поворачивает голову, чтобы лучше видеть меня, и спрашивает очень мягко:
— Хочешь, я скажу?
— Да! — Я соглашаюсь, киваю головой, что еще мне остается делать? И она говорит все тем же странным голосом:
— До твоей матери была я. И лишь по чужой прихоти все изменилось…Это произошло на земле твоего деда… В его усадьбе… Твой отец — сын хозяина, я — служанка… Мы были одного возраста. Кругом простирались поля… Весна соединяла всех тварей, и вот…за корралями[16]… Он не владел собой… У меня не было сил отказать… А потом мама собрала пожитки, и твой дед выставил нас за дверь… Мама шла и шла вперед, боясь, что нас кто-нибудь нагонит… А я, я об этом не думала… Я думала о ребенке, который мог бы родиться… Твой дед пришел бы однажды к малышу… И мы бы все начали заново, по-другому, по-хорошему…Но…я навсегда осталась ни на что не годной, как пустой стручок фасоли, навсегда… Зеленая и бесплодная, ни зернышка внутри…
Она замолкает и, кажется, лишается чувств. Это уже не Мануэла. Думая, что она ничего больше не скажет, я медленно поворачиваюсь к выходу, но рука ее поднимается над простыней, и я замираю на месте.
— Видишь? Я не такая, как твоя мать, можешь сравнить…
Я вскидываю голову и вглядываюсь в портрет на стене. Да, они не похожи. Шея у моей матери словно создана для драгоценностей. И драгоценности созданы для нее. У Мануэлы никогда не было такой шеи. И еще на портрете видны порода и благородство, как у отца, когда Мануэлы нет поблизости. Да, Мануэла совсем другая, и даже дыхание смерти не может стереть с ее лица следов работы, — однообразной, долгой, повторяющейся изо дня в день.
— Твои мать и отец были одного круга. Вскоре они поженились, и родился ты… Твоя мать умерла в тот же день… Я была далеко и не знала… Сусана тогда уже жила в вашем доме… У нее был сын, совсем маленький… И грудь, полная молока… А потом твой отец отыскал меня… И взял к себе… Казалось бы, чего мне еще желать? Но я, пойми, Даниэль, — в голосе Мануэлы вдруг прорывается отчаяние, она ищет меня полными скорби глазами, — я так и осталась бесплодной, как пустой стручок…
Теперь Мануэла и в самом деле теряет сознание, только откинутая рука еще вздрагивает на белой простыне. Машинально, не отдавая себе отчета, я принимаюсь считать — одна, две, десять, двадцать секунд — и все понимаю.
Дом, до самого патио, заставлен стульями; множество роз, они одуряюще пахнут. Отовсюду доносится жужжание голосов, но постепенно его перестаешь замечать. И вдруг я очень ясно осознаю, что случилось. Гость из нашего селения остался на ночь. Его лицо по-прежнему не выражает ни любопытства, ни печали, ни усталости; кажется, он уже много раз присутствовал при чьей-то смерти. Он просто сидит и курит. Его не задевают мимолетные пренебрежительные взгляды других наших знакомых, которые, придя в дом, ищут, с кем бы поговорить, но на него не обращают ни малейшего внимания. Наблюдая за ним, я стараюсь отвлечься от собственных мыслей. Однако из головы не выходит вопрос: «Почему тогда Мануэла смотрела на меня, а не на Сусану?»
Я думаю об этом не переставая — даже в тот момент, когда появляется отец. С шести вечера он так изменился, что его трудно узнать. Отец придвигает стул, садится рядом со мной и говорит сбивчиво, беспорядочно:
— Мануэла никогда никому об этом не рассказывала… Что ж, это ее дело — тайна женщины, не имевшей детей…
Он замолкает и долго, покорно смотрит на гроб, на свечи, потом окидывает взглядом комнату и продолжает:
Она с первого дня заметила, что Сусана ворует… Но я не мог ее выгнать, и Мануэла тоже… Однако потом, со временем все осложнилось. Ты всегда отталкивал Мануэлу, а к Сусане был очень привязан. Вот так обстояли дела. Мужчина считает, что ему нужно иметь ребенка, а женщине ребенок необходим вдвойне. Понимаешь, все произошло внезапно, без умысла. Ей захотелось, чтобы ты увидел недостатки Сусаны… Безнадежный, отчаянный порыв женщины, тоскующей по ребенку! А потом ничего уже нельзя было исправить, и Мануэла всю ночь проплакала над страшной своей ошибкой.
Отец замолкает, и я не знаю, не знаю, что сказать, что сделать. Смотрю по сторонам, словно пытаясь найти какой-нибудь выход. Но где он? Дверь не годится для этого, и убежать некуда… Я понимаю, что от себя не уйдешь, и еще понимаю, что больше не заговорю в нашем доме о Сусане. Я буду вспоминать только Мануэлу, и стану расспрашивать о ней снова и снова, и никогда не забуду, что она жила на свете.
1955.
Ловец лангустов
(Перевод С. Шмидт)
Наша шхуна находилась в пяти-шести милях от кубинского берега. Я возился с якорем у кормы, но невольно следил за человеком, который сидел на веслах в лодке, стоявшей вдалеке от нас — корделя[17] три будет.
Иной раз уставишься в одну точку, сам не зная почему, пока не спохватишься, что глазеешь как дурень.
Так и я вдруг сообразил — ведь я смотрю на человека в лодке невидящим взором, и принялся его разглядывать. Гребец был не близко, и все же я заметил, что он маленького роста, сутулый, его короткие руки крепко сжимают весла, а голова низко опущена. Ажурная тень шляпы из пальмовых волокон падала на лицо. Я не мог понять, сгорбился ли он оттого, что ему постоянно приходится грести, в то время как товарищ ловит лангустов, или же он был сутулым от природы. Так или иначе, вид у него был довольно унылый — словно призрак какой. Впрочем, не знаю, может, все это мне только почудилось. И вот тут-то рыбак, недавно пришедший к нам, такой же ловец лангустов, как и тот, которого я только что рассматривал, произнес у меня за спиной, указывая на гребца:
— Этот тип как-то сказал: «У кого нет жены, тот пусть остается на борту», — и, весело посвистывая, отправился домой, а там он узнал, что жена его ушла с другим.
Рыбак громко захохотал, смеялась и вся команда. Я подумал — когда нет ветра, на море слышно каждое слово, и сказал об этом, с беспокойством оглянувшись на гребца, но тот по-прежнему сидел, низко склонив голову и медленно двигая веслами.
Вскоре начался бриз, и мы подняли якорь, намереваясь возвратиться в порт.
Однако слова рыбака запали всем в душу; мы стали толковать об изменах и о том, что обманутый муж должен либо убить жену, либо уж поступить так, как поступил один парень: застав жену с любовником, он потребовал с него песо, а потом ушел из дома, хотя прожил с женой десять лет, — пусть она знает, чего стоит женщина, которая отдается первому встречному. Затем хозяин шхуны заговорил про то, какое вкусное мясо у морской коровы, на которую запрещено охотиться, и каких трудов стоит убить ее, даром что беззащитная.
