Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы
1955.
После стольких дней
(Перевод Н. Горской)
…а теперь вырви из моей памяти
растоптанную радость тех дней…
Мануэла.В тот вечер к нам приехал человек из селения, где я родился, и мы принялись расспрашивать его о тамошних новостях. Мой отец — он уже вышел в отставку и сейчас хлопочет о пенсии — задает первый вопрос:
— Как поживают Хименесы? Как у них дела с усадьбой?
— Немного они с нее получают, дон Браулио. Видать, земле не нравится такое обращение.
Моя мачеха, старая молчаливая женщина, поднимает голову и тоже хочет о чем-то спросить, но, так и не произнеся ни слова, берет пузырек с лекарством и принимается внимательно изучать этикетку. Отец, продолжая начатый разговор, качает головой:
— Да… Вот мой родитель, тот умел извлекать пользу из земли.
Я стою в дверях, собираясь уйти, но меня останавливает внезапно возникшее воспоминание, и я тоже спрашиваю:
— А что Сусаиа? Все еще в селении?
Прежде чем знакомый успевает ответить, мачеха хмурится и бросает на меня взгляд, достаточно быстрый, чтобы уловить выражение моего лица и остаться незамеченным. Однако я ждал этого взгляда.
— Сусана умерла в прошлом году.
— Умерла! — Я вскидываю руки, словно желая отогнать эту весть, и невольно повторяю: — Умерла! Не может быть!
Отец прерывает меня:
— А тебе, сынок, хотелось, чтобы она пожила еще?
— Да, — отвечаю я и умолкаю, но меня охватывает острое, почти болезненное желание — узнать, что скажет мачеха; сейчас она уже стара и больше не командует в нашем доме.
— А вы что думаете об этом, Мануэла?
Она ничего не думает, ничего не говорит, даже не поднимает взгляда от пузырька с лекарством, и я замечаю на лице отца легкую тень тревоги: он боится, что произойдет взрыв. Так и не получив ответа, я поворачиваюсь к нашему знакомому, только что положившему на стол сверток с лимонами — деревенский гостинец.
— Откуда вы узнали, что она умерла? Вы бывали у нее?
— Бог знает, что ты говоришь, — бормочет отец. — Он же не родственник Сусаны и даже не сосед…
Окончательно смешавшись, отец пытается за неловкой улыбкой скрыть беспокойство. Я делаю вид, что ничего не понимаю, гость сидит не шелохнувшись, а мачеха продолжает разглядывать лекарство, вертя пузырек старыми узловатыми пальцами.
— Представьте себе, дон Браулио, именно так…
— Что — именно так? — спрашивает отец, и гость отвечает:
— А то, что хоть я ей не родственник, не сосед и даже не просто знакомый, но присутствовал при ее кончине. Такая уж мне выпала судьба.
Я искоса бросаю взгляд на мачеху, надеясь, что она откликнется на эти слова, однако Мануэла молчит. Потом наклоняется вперед, ставит пузырек на стол и говорит отцу:
— Это лекарство должно мне помочь.
Отец хочет что-то добавить, но я пугаюсь, что разговор примет другой оборот, и спрашиваю резко, прямо, с таким расчетом, чтобы сказанное дошло до Мануэлы:
— А Сусана умерла случайно не от голода?
— Голод никогда не был случайностью в доме Сусаны.
— Значит, у нее не было даже горсточки риса, чтобы хоть как-нибудь продержаться?
Наконец-то, наконец-то удар, который я готовил так долго, попал в цель… Мачеха оборачивается ко мне прежде, чем гость успевает ответить. В ее глазах отчаяние, она смотрит на меня долгим страдальческим взглядом, и в нем все горе, вся скорбь старого больного существа; она чуть не плачет. Я замечаю, что отец делает беспокойное движение. Он хорошо знает Мануэлу и понимает прекрасно, о чем она сейчас думает, чего хочет. Проходит мгновение, за взглядом Мануэлы так ничего и не последовало, она снова замыкается в себе. Отец тоже молчит, и мы слышим голос гостя:
— Сусана вся высохла, бедняжка. Она ведь жила впроголодь, а то и вовсе голодала. Детей у нее было много, все мальчики. Только они разъехались кто куда. И младший, семнадцатилетний, тоже уехал… Да что там рис! Просто чудо, что вода у нее была в этой развалюхе, где и помереть-то страшно. И знаете, она никогда не жаловалась на детей. Говорила — они, мол, далеко и у каждого свои дела.
Теперь мачеха опускает голову. Очевидно, не все ей по силам, но я хочу доконать ее и спрашиваю:
— А будь у нее хоть немного риса, она смогла бы продержаться, как вы думаете?
Тут Мануэла выпрямляется. Я понимаю, что мои старания не пропали даром, в глубине души она, конечно, горько сожалеет о своем давнишнем поступке, но ее голос, вся ее осанка вдруг приобретают непреклонную силу прежних дней, и, овладев вниманием почтительно умолкшего гостя, уверившись, что отец не спускает с нее глаз, она произносит:
— Сусана была воровкой.
— О, вы прекрасно это знаете, Мануэла! Вы знаете, и я знаю, но не кажется ли вам, что голодный вынужден стать вором?
Вот мы и схватились в открытую. Ошеломленный отец смотрит на меня с ужасом, я чувствую его взгляд, однако, начав бой, уже не могу отступить. Сейчас речь пойдет о главном, о том, что стоит за нашими бесконечными мелкими стычками.
— Никто не должен воровать! Сусана получила свое, и ты, дай срок, тоже получишь свое за дурной язык.
— А вы получите свое сейчас! Неужели вам не кажется, Мануэла, что тогда, одиннадцать лет назад, эта несчастная горстка риса могла бы остаться в кармане ее кофты?
Я сказал гораздо больше, чем следовало, — это видно по лицу отца, — и гораздо больше, чем могла вынести мачеха, — об этом говорят ее глаза, ее поникшая фигура. Она поднимается на ноги, дрожа всем телом.
— Что ты наделал! — Отец бросается к Мануэле, чтобы та не упала. Черты ее исказились, она прижимает руку к груди. — Осторожно, Мануэла, обопрись на меня.
Мачеха кашляет, согнувшись пополам от мучительной боли, и делает знак отцу, прося отвести ее в спальню. Все произошло слишком неожиданно. Отец, взволнованный, расстроенный, не спускает с нее глаз, поддерживает, почти несет это жалкое, изъеденное недугом тело.
Я смотрю на гостя. Его лицо выражает подобающее случаю уважительное сочувствие, но за этим стоит нечто другое. Мне кажется, будто он говорит: «Всегда вы были какими-то странными…» Впрочем, так думают все, кто знал нас в селении.
Мне тягостно и стыдно — и вправду натворил я дел! Неожиданно перед глазами встает Сусана. Всегда добродушная, сейчас она укоризненно качает большой черной головой, ей грустно, что я, уже взрослый, устроил такое. Но вот раздаются шаги отца, он возвращается, сейчас на меня хлынет поток упреков. Отец вспыльчив и в гневе способен убить собственного сына.
Однако ничего подобного не происходит. Я слышу, как он спешит в переднюю, и спрашиваю:
— Что случилось?
— Я пошел за доктором, а ты побудь здесь. — Испуганный, потрясенный, он уходит, не упрекнув меня ни единым словом. Произошло непредвиденное. Я все понимаю и с тоской смотрю на закрытую дверь спальни.
Моя мачеха умирает. Я не сомневаюсь в этом. И отец не может сомневаться, иначе он бы так не торопился и обрушился бы на меня с обвинениями. Ведь он ее только что видел. И вообще он слишком хорошо знает свою жену, чтобы заблуждаться. Я в полной растерянности: это ведь совсем разные вещи — догадываться о близости чьей-то кончины и увидеть все собственными глазами. Кроме того, смерть слишком жестокая кара, Мануэла заслужила теперь мученический венец и вышла в нашей борьбе победительницей.
Я вновь вспоминаю… На этот раз вижу Сусану плачущей, вижу, как сыплется рис на ее грубые башмаки и на изящные туфельки моей мачехи. Сейчас мне остается только одно: сесть у двери, за которой все происходит, и ждать. Время то мчится, то тянется невероятно долго. Но вот ожиданию наступает конец — поблизости слышны шаги. Я оборачиваюсь — появляется отец с доктором. Отец проходит вперед, открывает дверь, пропускает доктора, входит сам и закрывает дверь. И снова тянется время. Наш гость проскальзывает мимо меня в патио, берет там свою шляпу и возвращается. Вот доктор уходит, я поднимаю голову и вижу отца.
— Идем, — говорит он, и я следую за ним. Мы входим в кухню. Отец смотрит мне в глаза, пытаясь разгадать, что творится у меня в душе, но я остаюсь самим собой.
— Она умирает, ты это понимаешь? — говорит отец и умолкает, пугаясь собственных слов. Я не знаю, что ответить. И снова в моей памяти всплывает вся наша совместная жизнь, бесконечные стычки и ссоры между мной и Мануэлой. И вдруг я отчетливо вижу ее руки, трясущие, тянущие кофту Сусаны, и струйку риса, разбивающуюся о ботинки…
— Иди к ней, она хочет тебя видеть! — приказывает отец. Голос его звучит сурово.
Я подчиняюсь беспрекословно. Поворачиваюсь и иду. Мимоходом бросаю взгляд на гостя из нашего селения. Лицо его ничего не выражает, но он здесь, в гостиной. Случись радость или беда, он все равно останется на месте. «Такая уж ему выпала судьба — присутствовать», — внезапно думаю я, глядя на его недвижную понурую фигуру. Наконец я нажимаю на дверную ручку и вхожу. Комната обрушивается на меня — стены, кровать, картины. Воздух пропитан лекарствами. В нос бьет резкий запах недавно открытой ампулы.
