Андре Ремакль - Время жить
Ксавье берется за бутылку с виски.
-- Самую малость, благодарю вас.
Мари пьет редко -- разве что за обедом немного вина, разведенного водой. А виски только у Жизель в Марселе или когда та приезжает погостить к ним в Мартиг.
Ксавье продолжает стоять. Он читает на заостренном к подбородку лице Мари тревогу, какой прежде не замечал. Да разве до сегодняшнего дня он смотрел на молодую женщину? Поскольку он часто думает цитатами из книг, ему приходит на память фраза Камю: "Легкое подташнивание перед предстоящим, называемое тревогой". Эта женщина, продолжающая играть роль спокойной, взыскательной матери, кажется ему хрупкой и необыкновенно близкой.
Мари никак не может привыкнуть к вкусу вина. Она застыла в созерцании стакана -- в газированной воде поднимаются пузырьки, они медленно раздуваются, потом лопаются.
-- Вам нравится в Мартиге? -- спрашивает Мари.
-- Да, очень. Это моя первая работа. Я был рад, что меня направили в Прованс. Я родом из Тулона и люблю солнце.
-- Ваши родители живут в Тулоне?
-- Отец да. Мне было восемь лет, когда умерла моя мама.
У Мари растроганный вид, какой бывает у всех женщин, когда мужчина вспоминает свою умершую мать. "Комплекс Иокасты", -- думает Ксавье.
Допив сок, дети вернулись к своим занятиям: Жан-Жак уткнулся в книгу, Симона продолжает осмотр полок. Ив разглядывает рисунок на ковре и водит мизинцем по его завиткам.
Молчание обступает Мари и Ксавье. Оно их возвращает к тому, от чего им так хотелось уйти, -- к обоюдному узнаванию.
Мари рада, что на ней тельняшка и брюки. Как бы ей было неловко сидеть в кресле, выставив напоказ голые колени!
Они избегают смотреть друг на друга. Пытаются ускользнуть от всего, что удаляет их от детей и сближает между собой.
Мари боится себя. Не виски бросает ее в жар и не желание, подавленное в тот вечер, когда Луи заснул. За ней, как и за каждой миловидной женщиной, ухаживало немало мужчин, но эти ухаживания не вызывали в ней ничего, кроме скуки и желания посмеяться. Ей никогда не приходилось защищаться от себя самой. Раздираемая хлопотами по хозяйству и заботой о детях, она не заводила романов. Теперь перед ней открывалась неведомая земля, страна зыбучих песков, которые ее мягко засасывали и делали всякое сопротивление тщетным.
Как и люстра, что оставляет неосвещенными дальние уголки этой набитой книгами комнаты, молчание что-то и проясняет в их отношениях, и затемняет. Ксавье тоже не понимает охватившего его волнения. Он смотрит на Мари, на ее острую мордочку и печальные глаза. Он не испытывает той страсти, какую возбуждали в нем многие девушки; просто ему хочется, чтобы она была рядом, чтобы он мог взять ее на руки, нежно баюкать и отогнать от нее все напасти. Нужно прервать молчание.
-- Мартиг очень интересный город. Дело не только в живописных каналах, что связывают три общины, из которых он сложился, и не в знаменитом трехцветном знамени, а в том, что он постепенно становится микрокосмосом современного мира. За сорок лет население Мартига увеличилось вчетверо. А ведь его долго обгоняли другие города. Во второй половине XIX века Мартиг растерял свыше трех тысяч жителей. Он стал просто большой деревней, пять-шесть тысяч душ -- и все. А население его старшего соседа, Марселя, за это же самое время умножилось в пять раз. Мартигу, с его холмами и заливом, так, казалось, и вековать в полном забвенье -- заштатная рыбацкая деревушка, которая славилась разве что живописными домиками, черепичные кровли и охровые фасады которых отражались на глади каналов, нежным вкусом преследуемой тартанами [Тартана -- одномачтовое судно] кефали или свежепросоленной икры лобана и еще, пожалуй, своими спорщиками и местным фольклором. Городок дремал как кот на солнышке. Знаете ли вы, что за 1930 год в городе состоялось всего пять разводов? И вот здесь обнаружили нефть. Сегодня Мартиг -- четвертый по величине город в департаменте. Он обскакал Салон, Обань, Шаторенар, Ла-Сьоту, Тараскон! Двадцать пять тысяч жителей -в четыре раза больше, чем прежде, -- и это всего за какие-то сорок лет. Ближайшие соседи -- Берр и Пор-де-Бук -- выросли так же быстро. Просто поразительно, правда?
-- Да, -- бормочет Мари.
Она отвыкла от живой речи. Ее общение с Луи давно свелось к разговорам о домашнем хозяйстве, здоровье детей, событиях повседневной жизни. В первое время у них еще была потребность обменяться впечатлениями или сопоставить свои точки зрения, но постепенно эта потребность исчезла.
Разговоры Мари с матерью всегда ограничивались самым необходимым.
Вне дома они вертелись лишь вокруг неизменных тем -- дороговизны жизни, уличных заторов, усиливающегося шума, обычных сетований на то, на се.
Интереснее всего ей было общаться с детьми. Жан-Жак много рассказывал, иногда размышлял вслух, и это стало для Мари наиболее прочной связью с миром.
Уже сколько лет подряд ее одолевают одни лишь домашние хлопоты и заботы, хотя у нее есть и автомобиль, и холодильник, и прочее тому подобное. Иногда она вырывается в Марсель, чтобы повидаться с Жизель -- у той детей нет, да и Антуан ее не очень стесняет; Жизель всегда готова на любое приключение и охотно рассказывает ей про свои романы.
Общение с внешним миром почти полностью ограничено для Мари отсветами телеэкрана, который приносит ей каждый вечер целую охапку грустных новостей и тусклых зрелищ.
-- В мире, в котором мы живем, задыхаешься все больше и больше, -продолжает Ксавье. -- По-моему, в Мартиге, где людям так тесно в ветхих домах и узких улочках, где непрестанно громыхают грузовики, где местных захлестнула толпа иностранцев со всего света, -- которых привлекают здешние крекинг-установки и трубчатые печи, как путников в пустыне -- мираж, словно в фокусе отразились тревоги нашего времени. Не испытывали ли вы ощущения, что вас как бы и нет, что действительность вас обогнала, забыла на обочине дороги, бросила одну в толпе?
-- Да, -- отвечает Мари почти про себя.
Она слушает Ксавье, Он говорит, рассуждает, анализирует, и она начинает понимать, почему ей и большинству ее знакомых так тяжко жить, почему разрушается ее семейный очаг.
"Одна в толпе". Тысячи тысяч таких одиночеств слагаются в огромное общее одиночество ничем не связанных друг с другом людей, которые, сидя у телевизоров, поглощают одну и ту же духовную пищу.
С тех пор как телевидение вошло в ее быт, реакции Мари частично определяются им.
Людям очень редко удается выразить свою внутреннюю сущность. Человек не в силах по-настоящему проявить себя ни когда он преодолевает тяготы жизни, ни когда, вырвавшись из заводских стен, из тесного жилья, освободившись от повседневных забот, удирает в конце недели на переполненные пляжи или на базы зимнего спорта -- всюду, даже на забитых автомобилями дорогах, он ощущает все ту же усталость и скуку.
В словах Ксавье -- они кажутся ей немного учеными -- находит Мари объяснение тому чувству, что гнало ее в тот вечер по городу, зажатому, как кольцом, каруселью мчащихся одна за другой машин.
-- Здесь всюду видишь анахронизмы и противоречия. Мы присутствуем при столкновении прошлого, все еще цепляющегося за древние камни в бесплодных усилиях приспособиться, и настоящего зарева пожара, которое нефтеочистительные заводы отбрасывают по вечерам на гладь залива. Промышленность, прогресс, наука покушаются на пространство и опережают время. Никогда еще человек не располагал столькими средствами для достижения счастья, никогда не имел такой возможности утолить свою жажду наслаждений и комфорта, и никогда ему не было так трудно достичь счастья. Порой у меня такое впечатление, что все мы набились в поезд, который мчится на полной скорости и никогда не останавливается на станции, где нам бы хотелось сойти. Но я докучаю вам своей обывательской философией.
-- Нет, вы правы. Я это часто ощущаю сама. Вот, например, постоишь минутку на новом мосту, и чувствуешь себя не то как лист на ветру, не то как узник в камере, где стены из автомобильных кузовов...
-- И вдруг в тебе что-то дрогнет, -- неожиданно подхватывает Ксавье. -Оттого ли, что пляж бледнее, море зеленее, а солнце нежнее обычного, но только внутри вдруг что-то дрогнет.
Мари чувствует, что он близок к признанию. Фразы обвивают ее, обнимают, как руки, раздувают еще не угасший внутренний огонь. Она не хочет. Она наклоняется за Ивом и прижимает его к груди.
-- Да, -- повторяет он, -- что-то дрогнет...
Стараясь прогнать теснящиеся в нем мысли, что так и рвутся наружу, Ксавье спрашивает:
-- Еще немного виски?
-- Пожалуй.
Мари отвечает машинально, только бы уйти от опасных объяснений. За полуприкрытыми ставнями угасает солнце. Ксавье наливает виски, добавляет содовой, протягивает ей стакан.
-- Вы любите музыку?
-- Да, мосье, хотя я и плохо в ней разбираюсь.
-- Хотите послушать пластинку? Например, "Море"...
Она не отвечает.
