Джордж Элиот - Мидлмарч: Картины провинциальной жизни
Банкир чувствовал, что облегчил свое положение, а между тем на душе у него не становится легче. Стараясь заручиться расположением Лидгейта, он не задумывался над тем, руководствовался ли он добрыми или дурными побуждениями, но дурные побуждения таились в нем, отравляли его кровь. Человек дает клятву, но не отрезает себе путь к ее нарушению. Значит ли это, что он сознательно решил ее нарушить? Вовсе нет. Но смутное желание, побуждающее его к нарушению клятвы, зреет в нем, завладевает его сознанием, и его воля цепенеет в тот самый миг, когда он твердит себе, что клятву необходимо исполнить. Еще несколько дней – и Рафлс выздоровеет и снова примется его мучить – как мог Булстрод этого желать? Он испытывал успокоение, только представляя себе умершего Рафлса, и, не высказывая этого прямо, возносил мольбы о том, чтобы, если можно, над остатком его дней не нависала угроза бесчестья, которое помешает ему служить орудием божьей воли. Судя по заключению Лидгейта, эта просьба не будет исполнена; и в Булстроде возбуждала все большее раздражение живучесть этого человека, которому столь уместно было бы замолкнуть навсегда. Негодяй давно уже перестал бы существовать, если бы возможно было убивать одной силой желания. И Булстрод сказал себе, что он слишком устал, а поэтому на ночь лучше поручить больного заботам миссис Эйбл, а та, если понадобится, кликнет мужа.
В течение дня Рафлс лишь несколько раз забылся недолгим тревожным сном, и в шесть часов, когда его сонливость полностью развеялась и он снова принялся вопить, что проваливается, Булстрод, следуя указанию Лидгейта, стал давать ему опий. Через полчаса с небольшим он позвал миссис Эйбл и сказал, что не в состоянии больше дежурить возле больного. Придется препоручить его ее попечению, вслед за тем он повторил ей указания Лидгейта по поводу размеров каждой дозы. До этих пор миссис Эйбл ничего не знала о предписаниях врача; она просто готовила и приносила то, что велел Булстрод, и делала то, что он ей приказывал. Сейчас она поинтересовалась, что еще, кроме опия, должна она давать больному.
– Пока ничего, разве только предложите ему супу и содовой воды; если у вас возникнут какие-то вопросы, обращайтесь ко мне. Я оставляю вас здесь до утра и приду, только если произойдет нечто серьезное. В случае нужды зовите на помощь мужа. Я должен лечь пораньше.
– Конечно, сэр, вы в этом так нуждаетесь, – сказала миссис Эйбл. – И подкрепитесь как следует.
Булстрод удалился, уже не тревожась о том, не проговорится ли Рафлс в бреду; едва ли станут прислушиваться к его бессвязному бормотанию. А прислушаются – что поделаешь. Он спустился в гостиную, и ему пришло в голову, не велеть ли оседлать лошадь и не вернуться ли домой, не дожидаясь утра и позабыв все суетное. Потом он пожалел, что не попросил утром Лидгейта заглянуть еше раз, ближе к вечеру. Возможно, врач бы обнаружил, что Рафлсу стало хуже. Не послать ли за ним сейчас? Если состояние Рафлса и впрямь ухудшилось и он умирает, Булстрод, узнав об этом, сможет спокойно отойти ко сну, полный благодарности провидению. Но хуже ли ему? Что, если Лидгейт просто скажет, что все идет, как он ожидал, и, хорошо выспавшись, больной поправится? Стоит ли в таком случае посылать за врачом? У Булстрода заныло сердце. Никакими ухищрениями логики ему не удавалось убедить себя, что, выздоровев, Рафлс не превратится в прежнего мучителя, который вынудит его бежать из здешних мест и обречь миссис Булстрод на жизнь вдали от близких, что, вероятно, вызовет с ее стороны отчужденное и недоверчивое отношение к мужу.
Охваченный раздумьем, он просидел возле камина около полутора часов, как вдруг, внезапно что-то вспомнив, вскочил и зажег свечку. Вспомнил он о том, что не сказал миссис Эйбл, когда прекратить давать опий.
Схватив подсвечник, он долго стоял неподвижно. Миссис Эйбл, возможно, уже успела дать больному больше опия, чем разрешил Лидгейт. Впрочем, его забывчивость извинительна – он падает с ног от усталости. Со свечой в руке Булстрод поднялся на второй этаж, еще и сам не зная, направится ли прямо в спальню или зайдет к больному, чтобы исправить свое упущение. Он приостановился в коридоре и задержался у двери комнаты, где находился Рафлс и откуда доносились его стоны и бормотание. Рафлс, стало быть, не спит. Кто может знать, не лучше ли было бы ослушаться Лидгейта, коль скоро опий не усыпил больного?
Булстрод пошел в свою спальню. Не успел он раздеться, как миссис Эйбл громко постучала в дверь; он слегка ее приоткрыл и услышал тихий голос экономки:
– Простите меня, сэр, можно дать бедняге хоть глоточек коньяку? Ему все кажется, что он проваливается, а пить он, кроме коньяку, ничего не желает, да и какая крепость в содовой воде?.. так что я ему даю только опий. А он все твердит, что, мол, проваливается под землю.
К ее удивлению, мистер Булстрод не ответил. Он боролся с собой.
– Я думаю, он скончается от слабости, если так пойдет и дальше. Бедный мистер Робинсон, мой покойный хозяин, когда я за ним ходила, бывало, то и дело подкреплялся рюмкой коньяка или портвейна, – добавила миссис Эйбл с некоторой долей укоризны.
Но мистер Булстрод и на это ничего не сказал, и экономка продолжала:
– Человек вот-вот помрет, как же можно пожалеть для него стаканчик подкрепляющего? Коли так, я уж ему наш ром отдам, у нас с мужем есть бутылочка. Да только не похоже это на вас, сэр, вон вы из-за него целую ночь не спали и чего только не делаете для него…
Тут из-за приоткрытой двери появился ключ и хриплый голос банкира сказал:
– Вот ключ от винного погреба. Там большой запас коньяка.
Рано утром, около шести часов, Булстрод встал и помолился. Всегда ли искренна молитва, возносимая к богу, всегда ли мы чистосердечны, оставаясь с ним наедине? Молитва – речь без слов, а речью мы что-то изображаем: правдиво ли изображаем мы себя, даже перед самими собой? Булстрод ничего ясного не мог сказать о своих побуждениях за последние сутки.
Он снова приостановился у двери больного и услышал хриплое, тяжелое дыхание. Затем он вышел в сад, увидел изморозь на траве и молодой листве. Вернувшись в дом, он встретил миссис Эйбл, и его сердце тревожно забилось.
– Как наш больной, я полагаю, спит? – спросил он притворно бодрым тоном.
– Да, очень крепко, сэр, – ответила миссис Эйбл. – Его стало клонить в сон в четвертом часу ночи. Не угодно ли вам самому зайти взглянуть? Он там остался без присмотра, да ведь ему сейчас никто не нужен. Муж в поле, девочка на кухне у плиты.
Булстрод поднялся по лестнице. С первого взгляда он увидел, что сон, в который погрузился Рафлс, не принесет ему выздоровления, а увлекает его все глубже и глубже в небытие.
Оглядев комнату, он увидел бутылку с остатками коньяка и почти пустой пузырек опия. Он спрятал пузырек, а бутылку отнес в винный погреб.
За завтраком он раздумывал, отправиться ли сразу в Мидлмарч или подождать, пока приедет Лидгейт. Он решил дождаться Лидгейта и сказал миссис Эйбл, что она может заняться своими делами – он посидит возле больного.
Сидя в ожидании, когда навеки замолчит его тиран, он впервые за несколько месяцев почувствовал себя спокойно и легко. И совесть не терзала его, укрытая покровом тайны, милостиво ниспосланной ему свыше. Он вынул записную книжку и просмотрел записи о делах, которые задумал и частично привел в исполнение, собираясь навсегда покинуть Мидлмарч. Сейчас, когда он знал, что его отсутствие будет непродолжительным, Булстрод прикидывал в уме, какие из распоряжений оставить в силе, а какие – отменить. Так, не следовало спешить с возобновлением обязанностей в попечительском совете больницы, поскольку это потребовало бы крупных расходов, которые, как он надеялся, могла взять на себя миссис Кейсобон. Таким размышлениям он предавался, пока изменившееся дыхание больного не напомнило ему об этой уходящей жизни, которая некогда послужила ему на пользу, жизни, оказавшейся, к его удовольствию, столь низменной, что он смог использовать ее для достижения своей цели. И оттого, что он себе на удовольствие использовал ее тогда, он с удовольствием смотрел сейчас, как иссякает эта жизнь.
Но может ли кто-нибудь утверждать, что смерть Рафлса пришла раньше срока? Кто знает, что могло его спасти?
Лидгейт приехал в половине одиннадцатого, как раз вовремя, чтобы увидеть, как испустил дух больной. Войдя в комнату, он не то чтобы удивился, а как бы отметил про себя, что ошибся. Некоторое время он простоял возле постели умирающего, не произнося ни слова, но, судя по его лицу, мысль доктора усиленно работала.
– Когда наступила эта перемена? – спросил он, взглянув на Булстрода.
– Сегодня ночью я с ним не сидел, – ответил Булстрод. – Я был очень утомлен и поручил его заботам миссис Эйбл. По ее словам, уснул он в четвертом часу. Я пришел сюда около восьми и застал его примерно в таком состоянии.
Других вопросов Лидгейт задавать не стал; он молча смотрел на больного, затем сказал:
