Артюр Рембо - Пьяный корабль. Cтихотворения
Потом в свой черед запели жены дровосеков под рокот ручья в лесу разоренном, бубенцы коров зазвенели под оклик долин и крики степей.
Ради ее младенческих лет содрогнулись меха и тени – и бедняцкие спины, и легенды небес.
И очи ее и пляска превыше брызг драгоценных, превыше холодных влияний, превыше услад неповторимого места и мига.
Перевод Ю. СтефановаXXXII. Война
Ребёнком – случились небеса, отточившие мне зрение; и всевозможные черты добавились в мой облик. И все Явленья всколыхнулись. – Теперь – извечная уклончивость мгновений и бесконечность математики гонят меня по миру, изнуряя всеми видами житейских преуспеяний, я уважаем за странность детства и непомерность отклонений. – Мне видится война, по праву иль по силе, где замыслы непредсказуемы.
Всё это не сложнее музыкальной фразы.
Перевод Я. СтарцеваXXXIII. Юность
I
Воскресенье
Расчеты в сторону, неуклонимое сошествие небес, приход воспоминаний, сеанс ритмичности охватывают дом, и голову, и область духа.
– Срывается конь, беговая дорожка – и мимо посевов, и реденьких рощиц, истыкан угольной чумой. Несчастная женщина, как из романа, неведомо где, вздыхает о невероятных разлуках. Бандиты в томлении после грозы, попойки и ран. И дети глотают проклятия по-вдоль реки.
– Вернемся к ученью под шум разрушительной стройки, растущей и зреющей в массах.
II
Сонет
Обычного сложенья человек, и плоть
повешенный в саду, не так ли, плод, – о,
дни порожденья! – тело дар, который тратят
влет – о,
любовь, напасть или энергия Души? И склоны
обильно плодородили артистами и принцами,
генеалогия и раса вас толкали на
злодейства и на траур: целый мир вам счастие,
и вам
погибель. Но теперь, труды свершив, ты и твои
расчеты,
ты, нетерпение твое – всего-то ваше пение и
ваши танцы, привольны, преходящи, хоть бы
разом
изобретенье и преуспеяние причиной
для братства всех людей, так скромно
во вселенной
без образов; – но мощь и право отражают ваш
танец, ваше пение, нашедшие признанье лишь
теперь.
III
Двадцатилетие
Отослано стогласье назиданий… Телесная наивность горько осажена… – Адажио – Ах! Бесконечный эгоизм подростка, прилежный оптимизм: как мир был полон цветами этим летом! Умирание форм и созвучий… – И хор для утешенья немощи и пустоты! И хор фужеров, и ночных мелодий…
На деле, нервы вмиг сорвутся в гон.
IV
Ты все еще в поре антониевых искушений. Забавы половинного задора, позывы подростковой спеси, опустошение и ужас. Но ты за этот труд возьмешься: возможности архитектуры и гармоний восколыхнутся у твоего подножья. И совершенные, нежданные созданья откроются твоим пытаньям. Мечтательно прихлынет близ тебя все любопытство древних толпищ и роскоши досужей. И память с чувствами твои всецело будут пищей для творческого рвения. А что до мира – чем он станет, когда ты выйдешь? Во всяком случае, не тем, что видно ныне.
Перевод Я. СтарцеваXXXIV. Мыс
Золотая заря и зябкое повечерье встречают наш бриг в открытом море, в виду этой виллы со всеми ее пристройками, которыми занят весь мыс – а он не уступит Эпиру и Пелопонесу, или главному из Японских островов, а то и Аравии! Святилища озаряются при возвращении процессий; неоглядные виды современных береговых укреплений; дюны в убранстве жарких цветов и вакханалий; исполинские каналы Карфагена и сваи обманной Венеции; вялые извержения Этны и расщелины в ледниках, где полно воды и цветов; мостки, осененные тополями Германии; откосы диковинных парков, где клонятся кроны японских дерев; и круговые фасады роскошных отелей Скарборо или Бруклина; и рельсы надземки, что опоясывают, пронизывают и перекрывают постройки этого Отеля, возведенные по образцу самых изящных и колоссальных зданий Италии, Америки и Азии, – постройки, чьи окна и террасы, полные вечером света, хмеля и свежего ветра, открыты для путешественников и для знати, – а днем позволяют и береговым тарантеллам, и даже ритурнелям из долов, славных искусством, дивно украсить фасады Мыса-Дворца.
Перевод Ю. СтефановаXXXV. Сцены
Как прежде Комедия держит аккорды и делит Идиллии:
Сплошные бульвары подмосток.
Долгий пирс деревянный от края до края булыжного поля, где варвары толпою проплывают среди ободранных деревьев.
В проходах черной саржи, в ритм прогулочного шага, под фонари с листвою.
И птицы из мистерий бьются об известчатый понтон, трясомый островным скопленьем из лодок зрителей.
И флейта с барабаном аккомпанируют лирические сцены, клонящиеся в ниши там, под потолком, вокруг салонов современных клубов и зал античного Востока.
Феерия лавирует на вышине амфитеатра, увенчанного порослью, – иль вьется и снует для стоеросов, на бровке межкультурья, в тени от колыхания лесин.
И водевили делятся на сцене по бровке стыка десяти кулис, идущих от рядов и до огней.
Перевод Я. СтарцеваXXXVI. Исторический вечер
В какой бы вечер, предположим, ни обнаружился наивнейший турист, сбежавший от наших экономических кошмаров, касанье мастера одушевляет клавесин лужаек; играют в карты в глубине пруда – зерцала, проявляющего королев и фавориток, тут и святые девы, и вуали, и сыновья гармонии, и хроматизмы легендарные к закату.
Его бросает в дрожь, когда проносятся охоты с кутерьмою. Комедия сочится на парковых подмостках. Но как нелепы мелкий люд и бедняки в таких дурацких перспективах!
В его покорном взоре – Германия под луны громоздится; завиднелись татарские пустыни – старинные бунты кишат посередине Поднебесной; по лестницам и королевским тронам – невзрачный бледноватенький народец, Магриб и Запады, себя воздвигнет. Потом известные балеты морей с ночами, недорогая химия и нелады мелодий.
Все та же магия буржуазии во всех концах, куда б ни занесла нас почта! И лекарь-недоучка сразу чует, что невозможно дольше поддаваться столь индивидуальному настрою, и мареву телесных угрызений, уже одно признание которых горько.
Нет! – Время пропарки, подъятых морей, подземного пламени, сноса планеты и методичнейших истреблений, – всего, что незлобиво намечено и Библией и Норнами, а ныне поднадзорно существу вполне серьёзному. – На этот раз вершится не легенда.
Перевод Я. СтарцеваXXXVII. Bottom[2]
Хотя и была действительность слишком терниста для моего норова, я очутился все же у моей дамы – большущей серо-голубоватой птицей, обсыхающей средь лепнин потолка и тянущей крылья в затеми вечера.
Я был – у ног балдахина, несущего ее возлюбленные жемчуга и ее совершенства телесные, – большущим медведем с лиловыми деснами и шерстью в сединах печали, с хрусталем серебром консолей в глазах.
Все стало – тьма и жгучий аквариум. Поутру – задорной июньской зарей – я унесся, осел, в поля, трубя, потрясая своей обидой, покуда сабинянки из предместья не бросились мне на сивую грудь.
Перевод В. КозовогоXXXVIII. Г
Все чудовищности уродуют свирепую хватку Гортензии. Ее уединенность – механика эротическая. Ее утомленность – динамика любящая. Под присмотром детства она – в многочисленные эпохи – была пламенной гигиеной рас. Ее двери распахнуты нищете. Там нравственность современного люда развоплощается в ее страсть или власть. – О, трепет нещадный желторотых любвей на почве кровавой и в кислородном светле! найдите Гортензию.
Перевод В. КозовогоXXXIX. Движение
Извилистый бег по откосу речных водопадов,
Зияние по ахтерштевню,
Проворство уклона,
Ход необъятный потока
Влекут неизведанным светом
И новейшею химией
Путников через долинные смерчи,
Через торнадо.
Они – покорители мира,
В поисках формулы личной удачи;
Спорт и комфорт путешествуют с ними,
Они привозят воспитание
Народов, классов, диких тварей на этом Корабле.
Дурнота и покой
С допотопным еще освещеньем,
С вечерами учений унылых.
Поскольку болтовни среди устройств – кровь,
украшения, огонь, цветы,
Взведенные счета на беглом судне,
– И можно разглядеть как бы катящуюся
дамбу за водномеханическим путем,
Чудовищный пакгауз их отчетов – непрестанно
лучезарен;
Их, загнанных в героику открытий
И в гармонический экстаз.
Среди врасплох пришедших атмосферных
неудобств
Из юности двое, уединившись в ковчеге,
– Прощаем ли древнюю дикость? —
Поют неусыпно.
XL. Поклонение
