Валентина Немова - Изъято при обыске
— Давайте, не таясь, поговорим, выясним причину, почему мероприятие получилось такое неактивное. Как будто это пенсионеры собрались о своих болезнях говорить, а не комсомольцы.
Я вытаращила глаза: неужели правда хочет до причины докопаться и на критику в свой адрес напрашивается?
Как бы не так!
Классные руководители, расслабившись, молчали. Татьяна Павловна, не стала, конечно, как только что учеников, тянуть их за язык. Сама ответила на свой вопрос:
— Плохо мы выступающих подготовили.
Никто не возразил.
Она продолжила:
— Вот докладчика я подготовила. Правда, хороший был доклад?
— Конечно! — единодушно и одобрительно откликнулись педагоги, которые, как я поняла, ничего бы не потеряли, если бы этого собрания вовсе не было.
— В следующий раз и выступающих надо будет так же подготовить. — Директор говорила просто, почти задушевно, каким-то домашним голосом, как будто перед нею сидели ее близкие друзья или даже родственники. И никто, безусловно, не стал перечить ей.
— Давайте перед следующим собранием, — не вставая с места, замахала руками перед собой, точно обучаясь плаванию, географ, Галина Сергеевна, высокая, угловатая, — всех выступающих между учителями распределим.
— Это я и называю подготовить выступающих, — согласилась с учительницей Татьяна Павловна.
На этом предложения исчерпались.
Слово попросила я.
— По-моему, — сказала я, — все надо делать совсем наоборот. Надо комсомольцам дать больше свободы. Они ведь уже почти взрослые. И мыслят правильно. Чего мы боимся?
— Вы хотите пустить собрание на самотек? — опять замахала руками Галина Сергеевна.
— Нет, проверять, руководить, безусловно, надо. Но делать это следует незаметно, исподволь. Чтобы им казалось, что они сами все придумывают. Иначе…Иначе они никогда не будут гореть. Как не горит пламя в закупоренном сосуде. А без горения нет комсомольца!
Я старалась говорить мягко и сдержанно, поэтому меня слушали сравнительно терпеливо. А когда я замолчала, Платова, никак не прореагировав на мои слова, объявила, что совещание окончено и что можно расходиться по домам.
— А за аккуратное посещение комсомольских собраний, за хорошую дисциплину — всем награда. По конфетке. Угощайтесь. — и она высыпала из сумки на стол "золотой ключик"…
***
Неразговорчивые, чуть-чуть сконфуженные учителя входят в учительскую небольшими группами и по двое, по трое усаживаются за столы. Если они и глядят сейчас в глаза друг другу, то очень недолго, мельком. Даже завуч, Анастасия Фроловна Лоскутова, которую, казалось бы, сама должность обязывает владеть собой в присутствии подчиненных, очень неловко себя чувствует: никак не может найти под столом удобную для ног позицию. Щеки ее горят. Не хочется ей, как видно, выступать с докладом по статье Хрущева о литературе. Или, может быть, она всегда так волнуется, если ей предстоит держать речь на собрании?..
Так или иначе, совершенно свободно, спокойно держится, начиная заседание, одна лишь Татьяна Павловна Платова. Она уперлась грудью и животом в стол, хотя сидит вовсе не на краешке стула. Делает какие-то пометки в своей "амбарной" книге. Наверное, отмечает отсутствующих.
Я открыто наблюдаю за ней, всматриваюсь в ее глаза.
В них нет ничего от себя. Не мерцая, не вспыхивая ярче, они матово светятся, будто даже не по законам психики, а по законам физики. Словно "включил" их кто-то. И мне кажется: если кто-нибудь доберется до высоко расположенного выключателя и "выключит" этот, идущий сверху "свет", глаза ее перестанут "гореть" без всякого со- противления с ее стороны, как бы автоматически.
О! Как я ненавидела эти ее автоматические, казенные глаза! Хотелось ударить ее, уколоть чем-нибудь, чтобы эти глаза выразили наконец чувство человеческое, идущее от нее самой — боль.
Меня терзала внутренняя дрожь. Я заранее знала, что на этом открытом заседании секции словесников ко мне будут приставать, требовать, чтобы я выступила по поводу этой "великой" статьи "вождя".
Знала, что именно мне скажут:
— Вы же литератор.
— Вы же ведущий литератор…
Я дала себе слово промолчать. На кой черт я буду высказываться перед ними? Зачем я буду говорить то, что они прекрасно понимают и сами, думают втайне? Блеснуть смелостью, похвалиться ею? Глупо. Их разбирает любопытство. Им скучно жить так, как они живут. Им хочется поразвлечься, шута горохового из меня норовят сделать. Не выйдет! Хотят, чтобы я оконфузилась со своей смелостью. Прошлась бы не очень высоко по канату и хлопнулась вниз, носом в грязь. У них на глазах. Им на смех. И на утешение. Нет, миленькие, этого не будет. И не потому, что я решила стать такой же, как вы, благоразумной. Нет. Я останусь такой, какая я есть, безрассудной. Но смелость буду свою проявлять там и тогда, где и когда сама сочту нужным, а не по указке трусов. Тогда я ее проявлю, когда она, храбрость моя, будет не смешна вам, а страшна…
— Итак, товарищи, начинаем. Слово для доклада имеет Анастасия Фроловна, — промолвила Татьяна Павловна. Слова выскакивают из ее рта, как горошины из битком набитого мешка. Но горошины эти не отлетают от педагогов, как от стенки. Стыдливо потупившись, учителя дисциплинированно проглатывают их.
Анастасия Фроловна так же, дисциплинированно встает, послушно выходит к доске и начинает четко, без запинки, тыча пальцем в стол, повторять то, что не сама придумала.
Всем известное пересказывает она чересчур уж убежденно, прочувствованно, даже сердито, точно старается заглушить какой-то внутренний, противоречащий тому, что она говорит вслух, голос. Щеки ее от напряжения горят. (А может быть, они просто-напросто отражают алый цвет ее кофты?)
— Мы, советские учителя, особенно словесники, должны положить статью Никиты Сергеевича в основу нашего преподавания, — торжественно закончила Лоскутова и села на свое место. И снова стала искать под столом удобную для ног позицию.
(Видимо, она так и не переспорила самое себя. Или ей всего-навсего туфли жмут?)
— Приступаем к обсуждению, — опять звучит официальный, но уже со слабым оттенком веселости голос директора. — Давайте выскажемся…Хорошая статья?…
Все серьезны. Молчание.
— Или плохая? — она как будто слегка подтрунивает над учителями. Но этого, в страхе, никто не ощущает.
Шевельнулись. Продолжают молчать. Рук поднятых нет.
— Да, попробуй скажи, что плохая… — как бы в забытьи пробормотал кто-то и, словно очнувшись от звука собственного голоса, затих.
Платова, сделав вид, что не слышала этого тоскливого вздоха, царственно улыбнулась:
— Кто просит слово?
Поднялось сразу несколько рук.
Учителя наперебой, как ученики во время фронтального опроса, стараясь заслужить одобрение снисходительного директора, принялись повторять то, что слышали от докладчицы, цитировать Хрущева.
И хотя бы одно произведение, написанное в последние годы, было проанализировано. Нет, вспомнили одного автора. Дудинцева.
— По-моему, это ужасная книга — "Не хлебом единым", — заявила вдруг учительница младших классов со следами переутомления на лице, с жирными волосами, заплетенными в жидкие косички.
— А вы читали ее? — вспылив, но стараясь придать голосу мягкость, спросила я.
— Нет, не читала, — не обидевшись, ответила женщина, чем-то очень похожая на ребенка, доверчивостью, что ли? — И еще мне хотелось сказать, — продолжила она, — нам трудно судить о литературе. Нам некогда читать. Я честно скажу: так устаю на работе и дома (ведь ребятишек- то трое), что только возьмусь за книгу, так уже спать хочется. Газеты некогда просматривать…
— Спать хочется? — звонким голосом, не то сочувственно, не то насмешливо, как бы шаля, переспросила Платова и улыбнулась.
— Хочется, — не смущаясь, думая о своем, жалобно проговорила женщина и села.
Лишь учитель математики, Владимир Алексеевич, всегда и всем приветливо улыбающийся, коснулся в своем выступлении художественного произведения. "Жатвы" Галины Николаевой.
Меня удивила память молодого преподавателя. Как хорошо помнит он все подробности сюжета.
Платова тоже обратила на это внимание и поинтересовалась, когда Владимир Алексеевич перечитал книгу.
Учитель не стал скрывать, что не перечитал он роман, а впервые, к своему стыду, прочитал несколько дней назад.
Было чего стыдиться.
И все-таки выступление математика произвело на меня хорошее впечатление. Он энергично, со знанием дела доказывал, что нам "нужны Гоголи и Салтыковы-Щедрины", что нужна правда и критика.
И хотя Хрущев в своем "труде" утверждал совершенно противоположное, никто из собравшихся не поправил Владимира Алексеевича, ни в чем не стал его уличать, в том числе и директор, которой, в чем я убедилась потом, лишь мои "политические" взгляды были небезразличны. На взгляды других смотрела она, само собой разумеется, сквозь пальцы, разыгрывая при этом лояльность и демократизм…
