Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
- Другой твой дед, мой отец, - говорит донья Херонима, - дон Хулио Анфриани, и мать моя, Изабелла Баттальони-Вичентелло из Кальви на Корсике.
- Тот самый дон Хулио, который похитил Изабеллу из монастыря, убив придверника...
- У корсиканцев и испанцев горячая кровь, - быстро перебивает Мигеля мать. - Но оба равны в одном: превыше всего они чтят бога и бдительно берегут свою честь.
Рядом - портреты трех братьев дона Хулио: Педро, Антонио Педро и аббат Хуан Батиста. Три лица, говорящие о том, чем они жили: кровь, приключения и снова кровь.
А вот и прадеды: дон Тиберио Маньяра и супруга его Антония Педруччи, мессер Терамо Анфриани и его благоверная Сесилия Касабьянка ди Монтичелло.
Затем ряд других предков, Джудиччо ди Лека с Анной Маньяра, Франческо ди Лека, Адриано ди Лека и - великий Никколо Анфриани, граф Чинарка, в котором сходятся линии обоих родов - Маньяра и Анфриани Вичентелло-и-Лека.
Против входа висит изображение основателя рода: вот он, могущественный граф Уго Колонна, из римского княжеского рода Колонна, прославленный полководец, который, посланный папой Стефаном IV, изгнал в 816 году сарацин с Корсики.
- Велик и славен твой род, Мигель, - с гордостью говорит отец. - В нем благородство сочеталось со смелостью мысли и честностью. Всегда поступай в духе предков твоих во славу божию и во имя собственной чести.
Молча обходит Мигель вереницу портретов, запечатлевших лица, исполненные страстей. В сторонке же, словно это бледное лицо терпят здесь лишь из милости, - мессер Терамо Анфриани, проклятая душа, добыча ада!
Мигель внимательно вглядывается в его черты. А, это тот нечестивец, который бросил жену и детей, похитил шестнадцатилетнюю дворянскую дочь Клаудию и бежал с нею в горы Корсики, где месяцами скрывался со своею добычей в пещерах. Вся родня девушки кинулась преследовать насильника, и лишь через три месяца удалось его застрелить, когда он вышел на поиски еды. Клаудию же, запятнанную бесчестьем, заколол родной брат, и долго кровная месть сталкивала лбами оба рода, и снова текли потоки крови.
Донья Херонима и муж ее переводят глаза с портрета на лицо сына, и им становится страшно. Какое сходство между мессером Терамо и его правнуком!
Черные, густые, волнистые волосы над высоким лбом. Выступающие скулы, и широкий раздвоенный подбородок. Под резким носом, заканчивающимся чуткими широкими ноздрями, - мясистые, чувственные губы. А глаза! Беспокойные зрачки, окруженные темной радужной оболочкой, фосфоресцируют, словно тлеющие угольки. Глаза, сверкающие ослепительно, неистовые глаза - как у всех, кто всегда ставит все на свою страсть, кто ни в чем не знает меры, кто сжигает себя дотла внутренним огнем...
- Не кажется ли вам, что я похож на дона Терамо? - тихо произносит Мигель.
Молчание. Дон Томас засмеялся неуверенно:
- Немножко... Конечно же, ты похож на всех здесь!
- Не думай ни о чем, Мигель, - внушает мать. - Ни о чем, кроме бога, не думай, когда останешься здесь один и начнешь учение. Помни - бог хочет тебя целиком. Ты должен отдать себя богу без остатка, тогда и он будет весь твой, в тебе и с тобой. О todo, o nada. Все или ничего.
- Я это запомню, матушка, - сказал Мигель, целуя ей руку.
* * *
Мигель проснулся.
Над головой - полог белого атласа, вокруг - дамасские ткани, эбеновое дерево, мрамор и занавеси апельсинного цвета. Готические окна и потолок, резные кружева в мавританском стиле, золото, цветные пятна пестрых азулехос*, и посреди комнаты весело журчит, щебечет фонтанчик.
______________
* Цветные изразцы (исп.).
О живая вода, кровь мавританских жилищ, охлаждающая разгоряченные виски, музыка, подобная шепоту возлюбленной, прелестнейший образ арабского эпикурейства и искусства жить!
Нет такого знойного дня, нет такой душной ночи, чтоб не освежили их твои лепечущие струйки, текущие из покоев в покои. Есть страны, где полыхающее пламя камина - душа дома. Здесь эта душа - поющие воды.
Роскошь спальни рассекает молния мрачного креста, на котором корчится в муках Христос. Но песнь апельсинного бархата и золота заглушает тихие стоны Распятого, языческое солнце гасит густой цвет крови на его ранах, и радостное утро потоком льется в новое жилище Мигеля, столь непохожее на его монашескую келью в Маньяре.
После долгих наставлений и многих советов сыну донья Херонима уезжает в Маньяру, а дон Томас определяет порядок дня, перемежая свои распоряжения вздохами над судьбою сына и воспоминаниями о давних временах, проведенных в этом дворце.
Мигель, однако, не выказывает интереса к минувшим дням, не проявляет никакого участия в настоящем - он весь устремлен в будущее.
Отец и сын вступили в ворота Осуны, севильского университета.
Мигель идет молча, склонив голову, словно овца, ведомая на заклание. Томас вздыхает. Поистине имя нового слушателя философского курса - не из последних, ибо едва оно было произнесено, как уже полетело из уст в уста: дон Мигель граф Маньяра Вичентелло-и-Лека, единственный сын богатейшего из андалузских дворян!
Шелест льстивых приветствий.
Дон Томас кладет на стол кошелек с золотыми эскудо - дар святому Иисусову ордену, в чьем ведении находится университет. Толстый ректор с гордым видом сгребает золото, пережевывает вежливые слова и провожает отца с сыном до самых ворот.
Улицами, звенящими жизнью, направляются они ко дворцу архиепископа. На груди Мигеля - золотой крест с рубинами, подарок его преосвященства.
Сегодня у архиепископа неприемный день, но имя Томаса открывает все двери.
В сумраке покоя разглядел Мигель шелк, атлас, бархат и золото. Роскошь? Нет, нет! Здесь, у одного из высших слуг господних, нет места дьяволу прихоти. Здесь его козни бессильны.
После ласковых слов привета честь совместного завтрака. Текут воспоминания о прошлом, течет терпкое солнечное вино, возвышенные речи вьются вокруг событий и лиц, касаясь их тонкими остриями, чтобы тотчас соскользнуть на другой предмет.
Множество прекрасных и лестных слов было сказано с обеих сторон.
Архиепископ обещал отечески заботиться о Мигеле и беречь его, попросил Мигеля регулярно навещать его, очертил образ жизни для юноши и с благословением отпустил гостей.
* * *
Каталинон перевернул вверх дном спокойный доселе дворец. Он шумит в коридорах, привыкших к нежилой тишине, подгоняет латников, прибывших из Маньяры, чтобы стать телохранителями Мигеля; расшевелил старика Висенте, разбудил его сонную жену, заставил мелькать ноги слуг - удивительно, как от его энергии еще не заплясали рыцарские доспехи, торчащие на лестничной площадке.
- Сеньор дворецкий, я готовлю дом для нашей жизни здесь, - поясняет Каталинон старому Висенте, - и я хочу, чтоб нам тут было хорошо. Ты - душа этого дома, а ведь говорится, что все надо начинать с души. Первое: ты будешь будить меня с восходом солнца, а уж я тотчас пойду будить господина.
- Боже милостивый, о чем ты толкуешь? - в ужасе шепелявит старик. Вставать с восходом солнца? Такой привычки здесь никогда еще...
- Такова, однако, привычка - не скажу похвальная - моего господина. Его милость встает с солнцем, и ко времени утренней зари он уже на молитве. Да ты об этом не размышляй, просто повинуйся, и дело с концом. Второе: пусть на столе за завтраком всегда стоят свежие цветы. Понял? Третье: то, что я скажу, закон.
- Но, может, его милость...
- Это одно и то же, старичок. Что он, что я. Что один из нас скажет, то священно, и никаких отговорок. Четвертое: ах, черт, что же четвертое? А, вспомнил. Это тебя не касается. Об этом я поговорю с поваром. А теперь прибери-ка здесь получше, душенька...
- Кто? Я? - оскорбленной фистулой пискнул старик. - Я дворецкий, а ты... ты...
- Лучше не договаривай, чтоб нам не поссориться. А коли ты дворецкий, старый гордец, то возьми да прикажи здесь убрать. Я пошел на кухню.
Старик таращит ему вслед водянистые глаза, шепча бранные слова. А Каталинон уже бушует в кухне:
- Это называется вымытое блюдо? К чертям рогатым! Кто тут моет посуду?
- Я, - боязливо отвечает черноволосая девушка.
- Ты? А ты хорошенькая, гром и молния! Как тебя звать?
- Анита.
- Хорошо. Мой лучше, заслужишь мое одобрение. Повар!
- Слушаю, ваша милость...
- Каждое утро - вареное яйцо. Поджаренный хлеб, масло, птица и фрукты. Каждое утро будешь докладывать мне, что готовишь на целый день.
- Слушаюсь, сеньор!
* * *
Каталинон садится во главе стола:
- Здесь будет мое место, твое, старушка, справа от меня, а старичка слева. Мы вместе ведем дворец, значит, и сидеть нам вместе.
Старикам это нравится. Правда, этот ветрогон обижает их и насмешничает, но в конце концов он знает, что полагается.
Поели, чокнулись не раз, потолковали. Но рассказы Каталинона о приключениях в Новом Свете рассчитаны на долгое дыхание, и они скоро одолели жену дворецкого - старушка задремала на стуле. Анита внесла еще кувшин вина.
