Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– Она ни за что не расстанется с ним, – заявила Молли.
– Гм! Ничего не могу сказать, пока лично не увижусь с нею, – ответил ее отец, – хотя некоторые женщины пошли бы на это. О нем достойно позаботятся, судя по твоим словам. К тому же она иностранка и, скорее всего, захочет вернуться домой, к родне. Словом, обеим сторонам будет что сказать по этому поводу.
– Ты всегда так говоришь, папа. Но в этом случае, думаю, ты убедишься, что я права. Я сужу по ее письмам и уверена в своей правоте.
– И ты тоже всегда так говоришь, дочь моя. Поживем – увидим. Значит, ребенок – мальчик? Миссис Гибсон поручила мне узнать это в точности. Будет непросто примирить ее с тем, что Синтия порвала с Роджером. Но, разумеется, так лучше для них обоих, хотя он, пожалуй, еще нескоро согласится со мной. Они ведь не подходили друг другу. Бедный Роджер! Вчера мне было нелегко написать ему, да и кто знает, что с ним станется! Впрочем, ему надо жить дальше. Кстати, я рад, что малыш оказался наследником. Мне бы не понравилось, достанься наследство ирландским Хэмли, которые являются следующими по праву наследования, как однажды рассказывал мне Осборн. Ладно, садись и пиши письмо этой бедной маленькой француженке, Молли. Оно подготовит ее к самому худшему, и ради Осборна мы обязаны позаботиться о том, чтобы избавить ее от шока.
Написать письмо оказалось нелегкой задачей для девушки, и она изорвала два или три черновика, прежде чем сочла свое послание удовлетворительным. Наконец, придя в отчаяние оттого, что ей едва ли удастся сделать его лучше, она отправила письмо, даже не перечитывая. На следующий день ей было уже легче; она коротко и осторожно сообщила о смерти Осборна. Но, когда второе письмо было уже отправлено, сердце Молли готово было разорваться от жалости к несчастной женщине, лишившейся своего мужа, оставшейся одной в чужой стране и не имевшей возможности присутствовать на похоронах, чтобы последним долгим взглядом запечатлеть в памяти любимые черты. Молли, мыслями то и дело возвращавшаяся к этой незнакомой ей Эйми, в тот день много говорила о ней сквайру. А тот готов был выслушивать даже самые дикие предположения насчет собственного внука, зато неизменно морщился при малейшем упоминании «этой француженки», как он называл ее; он не имел в виду ничего дурного, просто для него она всегда оставалась обычной француженкой – темноглазой болтуньей, несдержанной и экспансивной и, быть может, даже нарумяненной. Он готов был отнестись к ней со всем уважением, подобающим вдове его сына, и даже пытался не думать о женских хитростях, к которым, по его мнению, она прибегла, дабы заполучить Осборна в мужья. Он полагал своим долгом назначить ей содержание, но при этом надеялся и верил, что ему не придется встречаться с нею. Для этой цели он готов был призвать своего поверенного, доктора Гибсона и вообще всех и каждого, чтобы они встали непреодолимой стеной между ним и этой неведомой угрозой.
Все это время невысокая молодая сероглазая женщина шла своим путем – не к нему, а к его мертвому сыну, коего полагала своим еще живым супругом. Она знала, что нарушает недвусмысленно высказанное им пожелание на сей счет; но он никогда не досаждал ей страхами по поводу собственного здоровья, и она, полная жизни, и подумать не могла о том, что смерть отнимет у нее того, кого она так сильно любила. Он был болен, очень болен, как извещала ее в письме незнакомая девушка, однако Эйми довелось ухаживать за своими родителями, и она знала, что такое болезнь. Французский доктор превозносил до небес ее сноровку и ловкость в качестве сиделки, и, даже будь она криворукой неумехой, разве не был он ее супругом – всем, что у нее было? И разве не была она его женой, чье место и долг – находиться подле его постели? И потому без долгих рассуждений, кои мы привели выше, Эйми занялась приготовлениями, глотая слезы, которые наворачивались ей на глаза и падали в маленький сундучок, который она аккуратно укладывала. А рядом с нею, на полу, сидел малыш, которому исполнилось уже почти два годика, и для него у Эйми всегда находились улыбка и ласковое слово. Служанка молодой матери – женщина, пребывающая в том возрасте, в коем люди приобретают обширный опыт общения с себе подобными, – любила ее и верила ей. Эйми сообщила ей, что ее супруг заболел, а та достаточно хорошо была знакома с историей семейной жизни своей госпожи, чтобы понимать: признанной официальной женой она еще не стала. Но она с сочувствием отнеслась к решению Эйми немедленно отправиться к супругу, где бы он ни находился. Опыт подразумевает осторожность, и потому Эйми не терзалась сомнениями. Правда, добрая женщина умоляла ее не брать с собой малыша. «Он еще очень маленький, и мне с ним так хорошо, – говорила она. – Но в поездке он станет обузой для своей матери. Не исключено, что отец его окажется слишком болен, чтобы увидеться с ним». На что Эйми ответила: «Вам с ним хорошо, а мне будет еще лучше. Женщина не может устать от своего собственного дитя». Разумеется, то была неправда, но в этом утверждении содержалось достаточно правды, чтобы и хозяйка, и служанка поверили в него. «И если monsieur[138] способен что-либо чувствовать, то он лишь обрадуется, услышав лепет своего маленького сына», – заявила она далее.
Итак, на ближайшем перекрестке Эйми села на вечерний дилижанс до Лондона, на который и посадила ее Марта, исполняя роль дуэньи и подруги, после чего передала матери крупного и здорового ребенка, уже восторженно щебечущего при виде лошадей. В Лондоне Эйми, в бытность свою служанкой, свела знакомство с хозяйкой одного магазина дамского белья, куда и направилась вместо гостиницы, дабы провести там несколько ночных часов, остающихся до дилижанса на Бирмингем, отправлявшегося ранним утром. Она дремала или бодрствовала в напряженном ожидании на софе в гостиной, поскольку лишней кровати в доме не имелось, но мадам Полина вовремя принесла ей чашку кофе и суп-пюре для мальчика. Вскоре они оба вновь отправились в большой мир на поиски того, кто олицетворял все самое человечное и дорогое для них обоих. Эйми запомнила, как произносится название деревни, в которой, как часто рассказывал ей Осборн, он выходил из дилижанса, чтобы пройтись до дому пешком. И хотя ей вряд ли удалось бы правильно написать странное чужое слово, тем не менее она сумела медленно и отчетливо, едва ли не по слогам произнести его стражнику на ломаном английском, поинтересовавшись, когда они прибудут туда. Не раньше четырех часов. Увы! Кто знает, что может произойти за это время? Оказавшись рядом с ним, она бы уже ничего не боялась; она была уверена, что непременно поставит его на ноги; но до тех пор, пока он не окажется под ее заботливым присмотром, случиться может всякое. В этом отношении Эйми была очень умелой и опытной женщиной, хотя в других вопросах проявляла почти детскую наивность. Она уже выработала план действий, которому будет следовать, когда дилижанс высадит ее в Февершеме. Она попросила слугу отнести ее сундучок и показать ей дорогу в Хэмли-холл.
– Хэмли-холл! – воскликнул владелец гостиницы. – Да уж! Там сейчас творятся сплошные неприятности.
– Знаю, знаю, – отозвалась она, поспешая за ручной тележкой, в которой ехал ее сундучок.
Молодая женщина с трудом переводила дыхание, стараясь не отстать от нее, а руки ей оттягивал заснувший малыш. Кровь шумела у нее в ушах; она почти ничего не видела перед собой. Для нее, чужестранки, задернутые шторы в доме, когда он показался вдали, не значили ничего, и она, спотыкаясь, лишь поспешила дальше.
– Задняя или парадная дверь, миссус[139]? – поинтересовался посыльный из гостиницы.
– Ближайшая, – ответила она, и таковой оказалась парадная дверь.
Молли сидела вместе со сквайром в полутемной гостиной и переводила письма Эйми, адресованные супругу. Сквайр готов был слушать их без устали, с утра до вечера, ибо одни только звуки голоса Молли, негромкого и мелодичного, дарили ему успокоение и утешали. Он останавливал и поправлял ее, словно маленький ребенок, если при повторном чтении одного и того же письма она заменяла одно слово другим. В тот день в доме стояла непривычная тишина, как и на протяжении нескольких последних дней; все до единого слуги, даже если в том не было особой нужды, ходили на цыпочках, едва слышно переговариваясь шепотом, а двери закрывали с чрезвычайной осторожностью. И единственным звуком, свидетельствовавшим о том, что жизнь еще не умерла окончательно, было карканье грачей, возвещавшее о скором приходе весны. И вдруг оглушительную тишину нарушил дверной звонок, который звенел, не переставая, и эхом разлетался по всему дому, повинуясь чьей-то сильной, но невежественной руке. Молли прервала чтение, и они со сквайром в смятении уставились друг на друга. Пожалуй, обоим пришла в голову мысль о том, что это неожиданно (и столь же невероятно) вернулся Роджер, но ни Молли, ни сквайр не проронили ни слова. Они услышали, как Робинсон поспешил ответить на нежданный вызов. Оба напрягали слух, но снизу не доносилось ни одного звука. Вслушиваться больше было не во что. Когда же старый слуга отворил дверь, на пороге стояла женщина с ребенком на руках. Она выпалила заранее заготовленную фразу на английском:
