Генри Фильдинг - История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса
Бедный Адамс был крайне угнетен крушением своей надежды и не знал, какой бы еще попробовать способ. Он незамедлительно прибег к своей трубке, верному другу и утешителю во всех огорчениях, и, склонившись над перилами, предался раздумью, черпая бодрость и вдохновение в клубах табачного дыма.
На пасторе был ночной колпак, натянутый поверх парика, и короткое полукафтанье, не покрывавшее долгополой рясы; такая одежда в сочетании с несколько смешным складом лица придавала его фигуре вид, способный привлечь взоры тех, кто вообще-то не слишком склонен к наблюдению.
Пока он, стоя в такой позе, курил свою трубку, во двор гостиницы въехала карета цугом с многочисленной свитой. Из кареты вышел молодой человек со сворой гончих, а вслед за ним соскочил с козел другой молодой человек и пожал первому руку; тотчас же их обоих, с собаками вместе, мистер Тау-Вауз повел в комнаты; и пока они шли, между ними происходил нижеследующий быстрый и шутливый диалог:
- А вы у нас отменный кучер, Джек! - говорил тот, что вышел из кареты. - Едва не опрокинули нас у самых ворот!
- Чума на вас! - говорит кучер. - Если бы я свернул вам голову, это только избавило бы от такого труда кого-нибудь другого, но мне жалко было бы гончих.
- Ах, с... сын! - отозвался первый. - Да если бы никто на свете не стрелял лучше вас, гончие были бы ни к чему.
- Провались я на этом месте! - говорит кучер. - Давайте буду вам стрелять на пари: пять гиней с выстрела.
- К черту! К дьяволу! - говорит первый. - Плачу пять гиней, если вы мне попадете в мягкую часть!
- По рукам! - говорит кучер. - Я вас отделаю, как вас не отделывала и Дженни Баунсер.
- Отделайте вашу бабушку! - говорит первый. - Наш Тау-Вауз постоит перед вами мишенью за шиллинг с выстрела.
- Ну нет, я лучше знаю их честь, - вскричал Тау-Вауз, - я в жизни не видывал более меткого стрелка по куропаткам! Промахнуться, конечно, каждому случается; но если бы я стрелял хоть вполовину так хорошо, как их честь, я бы и думать не стал о лучшем доходе и жил бы тем, что мне давало бы ружье.
- Чума на вас! - сказал кучер. - Ваша голова того не стоит, сколько вы перестреляли дичи! Эх, вот у меня сука, ТауВауз! Черт меня подери, если она хоть раз в жизни проморгала {"Проморгать" птицу (to blink) - термин, употребляемый охотниками для обозначения того, что собака прошла мимо птицы, не сделав стойку. (Примеч. автора.)} птицу.
- А у меня щенок! - кричит второй джентльмен. - Ему еще нет и года, а на охоте он забьет вашу суку - хоть спорь на сто гиней!
- По рукам! - говорит кучер. - Только вы ведь скорей повеситесь, чем и впрямь пойдете на пари. Но все же, - вскричал он, - если вы намерены биться об заклад, я ставлю сотню на своего чернопегого против вашей белой суки! Идет?
- По рукам! - говорит другой. - И я ставлю еще сотню на своего Нахала против вашего Разгильдяя.
- Не пройдет! - кричит соскочивший с козел. - А вот поставить на Мисс Дженни против вашего Нахала я рискнул бы, или против Ганнибала.
- К дьяволу! - кричит вышедший из кареты. - Так я и принял любое пари, ждите! Предлагаю тысячу на Ганнибала против Разгильдяя, и если вы рискнете, я первый скажу "по рукам"!
Они уже дошли, и читатель будет очень рад оставить их и вернуться на кухню, где Барнабас, врач и некий акцизный чиновник покуривали свои трубки над сидром и куда явились теперь и слуги, сопровождавшие двух благородных джентльменов, которые только что у нас на глазах первыми оставили карету.
- Том, - кричит один из лакеев, - вон там пастор Адамс курит на галерее свою трубку!
- Да, - говорит Том, - я ему поклонился, и пастор поговорил со мной.
- Как, значит, джентльмен - служитель церкви? - говорит Барнабас (когда мистер Адамс впервые приехал, ряса под его полукафтаньем была у него подобрана).
- Да, сэр, - ответил лакей, - и немного найдется таких, как он.
- Вот как! - сказал Барнабас. - Знал бы я раньше, я бы давно стал искать его общества; я всегда склонен выказать должное почтение к сану. Как вы скажете, доктор, что, если нам перейти в комнату и пригласить его выпить с нами стакан пунша?
Врач тотчас согласился; и когда пастор Адамс принимал приглашение, много любезных слов было высказано обоими служителями церкви, которые в один голос изъявили свое высокое уважение к сану. Не успели они пробыть вместе и несколько минут, как между ними завязалась беседа о малой десятине, продолжавшаяся добрый час; и за этот час ни врачу, ни акцизному не представилось случая ввернуть хоть слово.
Затем предложено было перейти на общий разговор, и акцизный заговорил для начала о внешней политике; но некстати оброненное одним из собеседников слово повело к обсуждению того, сколь жестокую нужду терпят младшие служители церкви, и длительное это обсуждение завершилось тем, что были упомянуты девять томов проповедей. Барнабас привел бедного Адамса в полное уныние: мы живем, сказал он, в такой испорченный век, что никто сейчас проповедей не читает.
- Подумайте только, мистер Адамс! Я и сам (так он сказал) хотел однажды издать том своих проповедей, и у меня был на них одобрительный отзыв двух или трех епископов; но как вы полагаете, что предложил мне за них книгопродавец?
- Да, уж верно, двенадцать гиней! - воскликнул Адамс.
- Даже двенадцати пенсов не предложил, вот как! - сказал Барнабас. Да, этот скареда отказался дать мне в обмен хотя бы изданный им справочник к Библии. В конце концов я предложил ему напечатать их даром, лишь бы книга вышла с посвящением тому самому джентльмену, который только что пожаловал сюда в собственной карете; и представьте себе, книгопродавец имел наглость отклонить мое предложение, и я, таким образом, потерял хороший приход, который впоследствии был отдан в обмен за легавого щенка человеку, который... но я не хочу ничего говорить против лица, облеченного в сан. Так что вы понимаете, мистер Адамс, на что вы можете рассчитывать; потому что если бы проповеди имели хождение, то я полагаю... не хочу хвалить себя, но, чтобы долго не распространяться, скажу: три епископа нашли, что это лучшие проповеди, какие только были написаны; но поистине проповедей напечатано весьма изрядное количество, и они еще не все раскуплены.
- Простите, сэр, - сказал Адамс, - как вы полагаете, сколько их напечатано?
- Сэр, - ответил Барнабас, - один книгопродавец говорил мне, что, по его счету, пять тысяч томов, не меньше.
- Пять тысяч! - вмешался врач. - О чем же они могут быть написаны? Помнится, когда я был мальчишкой, мне доводилось читать некоего Тиллотсона; и право, если бы человек осуществлял хоть половину того, что проповедуется хотя бы в одной из этих проповедей, он попал бы прямехонько в рай.
- Доктор! - вскричал Барнабас. - Вы богохульствуете, и я должен поставить это вам в укор. Как бы часто ни внушался человеку его долг, здесь повторение не может быть излишним. А что касается Тиллотсона, то он, конечно, хороший автор и превосходно излагает вещи, но - к чему сравнения? И другой человек может написать не хуже... Я думаю, иные из моих проповедей... - и тут он поднес свечу к своей трубке.
- Я думаю, что и среди моих найдутся такие, - воскликнул Адамс, которые любой епископ признал бы не совсем недостойными издания; и мне говорили, что я могу выручить за них весьма изрядную (даже огромную!) сумму.
- Едва ли так, - ответил Барнабас, - однако если вы хотите получить за них малую толику денег, то, может быть, вам удастся их продать, предлагая их как "рукопись проповедей одного священнослужителя, недавно скончавшегося, доселе не опубликованных, и с полным ручательством за подлинность каждой". А знаете, мне пришла мысль: я буду вам очень обязан, если у вас найдется среди них надгробное слово и вы мне разрешите позаимствовать его у вас; мне сегодня предстоит говорить проповедь на похоронах, а я не набросал еще ни строчки, хотя мне обещана двойная плата.
Адамс отвечал, что такая речь у него только одна, но он боится, что она не подойдет Барнабасу, так как посвящена памяти некоего судьи, который проявлял необычайное усердие в охране нравственности своих ближних настолько, что в приходе, где он жил, не осталось ни одного кабака и ни одной распутной женщины.
- Да, - сказал Барнабас, - это мне не совсем подойдет: покойный, чьи добродетели я должен буду славить в моей речи, был чрезмерно привержен к возлияниям и открыто держал любовницу. Пожалуй, мне лучше взять обычную проповедь и, положившись на память, ввернуть что-нибудь приятное о нем.
- Положитесь лучше на изобретательность, - сказал доктор, - память, чего доброго, только подведет вас: ни один человек на земле не припомнит о покойном ничего хорошего.
В беседе о такого рода высоких материях они осушили чашу пунша, заплатили по счету и разошлись: Адамс и врач пошли наверх к Джозефу; пастор Барнабас отправился славословить упомянутого выше покойника; акцизный же спустился в погреб - перемеривать бочки.
Джозеф был теперь готов приступить к бараньему филе и поджидал мистера Адамса, когда тот вошел к нему с доктором. Доктор, пощупав у больного пульс и осмотрев его раны, объявил, что находит значительное улучшение, которое он приписывает своей наркотической микстуре, - лекарству, коего целебные свойства были, по его словам, неоценимы. И воистину они были весьма велики, если Джозеф был обязан им в той мере, как это воображал врач, - ибо лишь те испарения, какие пропускала пробка, могли содействовать выздоровлению больного: микстура, как ее принесли, так и стояла, нетронутая, на окне.
