Элизабет Гаскелл - Жены и дочери
– Ах, Молли, ты должна дать моей праведности отдохнуть под па́ром[134]! В этом году она принесла замечательный урожай. Я вела себя так хорошо, ах, если бы ты только знала!
Или:
– Нет, в самом деле, Молли, моей добродетели пора спуститься с небес на землю! В Лондоне она подверглась сильнейшим искушениям, и я вдруг поняла, что добродетель похожа на воздушного змея, – некоторое время парит в вышине, после чего камнем падает вниз, запутываясь в колючих кустах шиповника. Это, разумеется, аллегория, разве что ты сможешь заставить себя поверить в мою чрезвычайную правильность, пока меня не было здесь, – и дать мне право хотя бы на время застрять в маминых колючках.
Но после истории с мистером Престоном Молли уже успела привыкнуть к тому, что Синтия постоянно намекает на некую тайну, которую не желает открывать, и хотя временами ее охватывало любопытство, она зачастую пропускала мимо ушей все недомолвки и намеки Синтии на нечто большее. Но однажды тайна все-таки прорвалась наружу и предстала в виде предложения руки и сердца, которое сделал Синтии мистер Гендерсон, – и получил отказ. Учитывая обстоятельства, Молли никак не могла восторгаться героической добродетелью, которую подразумевала подруга. Само же признание состоялось следующим образом. Миссис Гибсон вкушала завтрак в постели, что проделывала неизменно с тех пор, как подхватила инфлюэнцу; соответственно, все ее приватные письма попадали к ней на подносе вместе с завтраком. Однажды утром она вошла в гостиную раньше обычного, держа в руке вскрытое письмо.
– Я получила его от тети Киркпатрик, Синтия. Она прислала мне мои дивиденды – твой дядя слишком занят. Но что она имеет в виду под этим?
С этими словами она протянула письмо Синтии, указав пальцем на какой-то абзац. Та отложила вязание в сторону и взглянула на строчки. Лицо ее вдруг залилось сначала жарким румянцем, а потом покрылось смертельной бледностью. Она беспомощно взглянула на Молли, словно желая обрести мужество в ее спокойной безмятежности.
– Это означает… Мамочка, мне, наверное, стоило сразу же рассказать тебе о том, что, когда я была в Лондоне, мистер Гендерсон сделал мне предложение… и я отказала ему.
– Отказала ему… И не сказала мне ни слова, позволив узнать об этом совершенно случайно! Право слово, Синтия, как это жестоко с твоей стороны. Кстати, что заставило тебя отказать мистеру Гендерсону? Такой славный молодой человек… и какой джентльмен! Помимо всего прочего, как рассказал мне твой дядя, он еще и владеет внушительным состоянием.
– Мама, ты уже забыла, что я пообещала выйти замуж за Роджера Хэмли? – негромко осведомилась Синтия.
– Нет! Разумеется, не забыла! И как ты себе это представляешь, если Молли без конца назойливо повторяет: «Обручение, помолвка»? Но, в конце-то концов, учитывая всю неопределенность – да еще и тот факт, что это не было твердым обещанием, – можно предположить, что он ожидал чего-то подобного.
– Чего именно, мама? – резко бросила Синтия.
– Ну, более достойного предложения. Должно быть, он понимал, что ты можешь передумать и встретить того, кто понравится тебе больше: ты ведь совсем еще не видела жизни.
Синтия нетерпеливо отмахнулась, словно желая, чтобы мать замолчала.
– Я никогда не говорила, что он нравится мне больше. С чего ты взяла, мама? Я собираюсь выйти замуж за Роджера, так что давай поставим на этом точку. Я не желаю более говорить на эту тему. – Девушка поднялась и вышла из комнаты.
– Она, видите ли, собирается выйти замуж за Роджера! Все это, конечно, прекрасно. Но кто может гарантировать, что он вернется домой живым? А если даже и вернется, на что они будут жить, хотела бы я знать? Нет, я вовсе не говорю, что она должна была непременно принять предложение мистера Гендерсона, хотя он мне и нравится. Настоящая любовь все равно проложит себе дорогу, если только ей не мешать. Но она не должна была отказывать ему окончательно – до тех пор, пока мы бы не увидели, как обстоят дела. А тут еще мое недомогание! От такой новости у меня ужасно усилилось сердцебиение. Я полагаю, что Синтия поступила жестоко и бесчувственно.
– Разумеется, – начала было Молли, но потом вспомнила, что ее приемной матери до выздоровления еще далеко, поэтому ее протест против подобного способа действий, который она полагала единственно правильным, лишь вызовет у нее раздражение.
Итак, она сменила тему, предложив несколько снадобий для того, чтобы унять сердцебиение, и умерила пыл, хотя по-прежнему горела желанием выразить свое негодование по поводу предполагаемой неверности Роджеру. Но, когда они остались одни и Синтия опять завела разговор на эту тему, давешнего милосердия Молли не выказала. Синтия сказала:
– Ну вот, Молли, теперь ты знаешь все! Я давно хотела рассказать тебе об этом, но почему-то не могла.
– Полагаю, это было повторение истории мистера Кокса, – безжалостно заметила Молли. – Ты была с ним приветлива и любезна, а он принял это за нечто большее.
– Не знаю, – вздохнула Синтия. – Я имею в виду, что не знаю, было ли мое поведение приветливым и любезным. Он был чрезвычайно добр и очень мил, но я никак не ожидала, что все закончится именно так. Однако теперь не имеет смысла рассуждать и беспокоиться об этом.
– Да! – просто ответила Молли, потому что, по ее разумению, самый милый и приятный человек на свете все равно не мог сравниться с Роджером, который стоял особняком, оставаясь единственным и неповторимым.
Вскоре Синтия заговорила снова – на этот раз совсем на другую тему, – но весьма обиженным тоном. И она больше не отпускала печальных шуточек по поводу своих недавних попыток соблюсти добродетельность.
Вскоре миссис Гибсон почувствовала себя в состоянии принять регулярно повторяемое приглашение посетить Тауэрз и погостить в имении денек-другой. Леди Гарриет уверила ее, что она сделает одолжение леди Камнор, если приедет и скрасит ей утомительное одиночество, в коем миледи вынужденно пребывала до сих пор. Миссис Гибсон испытала тайное удовлетворение и благодарность, оттого что почувствовала себя действительно нужной, а не просто предающейся приятному самообману в отношении собственной необходимости. А леди Камнор пребывала на той стадии выздоровления, что является обычной для многих больных. В ней вновь пробудилась жажда жизни, а вместе с нею вернулись и прежние желания, прожекты и планы, к которым она совершенно потеряла интерес во время обострения своего недуга. Но поскольку физически она еще окрепла недостаточно, дабы исполнить все, чего требовал от нее энергичный ум, то необходимость сопрягать несовместимые тело и волю – одно из которых оставалось вялым и апатичным, а другая была сильной и властной – зачастую вызывала у нее одно лишь раздражение. Но миссис Гибсон и сама чувствовала себя не настолько здоровой, чтобы исполнять роль souffre-douleur[135], и потому визит в Тауэрз в целом оказался далеко не таким удачным, как она того ожидала. Леди Куксхэйвен и леди Гарриет, прекрасно помня о состоянии здоровья и расположении духа своей матери и упоминая о них в разговорах друг с другом ровно в той мере, в коей это было абсолютно необходимо, старались не оставлять Клэр надолго с леди Камнор. Но несколько раз, отправляясь на смену караула, они заставали Клэр в слезах, а леди Камнор – разглагольствующей по какому-либо вопросу, который занимал ее мысли во время долгих часов болезни и в отношении которого она полагала себя рожденной для того, чтобы поставить окружающий мир на путь истинный. Миссис же Гибсон воспринимала ее сентенции на собственный счет, считая их критикой ошибок, допущенных ею в прошлом, и потому защищала их как могла. Во второй и последний день ее пребывания в Тауэрз леди Гарриет, войдя в комнату матери, обнаружила ее держащей страстную речь, в то время как Клэр окончательно смешалась и выглядела жалкой и подавленной.
– Что случилось, мамочка? Тебя не утомляют столь долгие разговоры?
– Нет, ничуть! Я всего лишь рассуждала о глупости людей, кои стремятся нарядами повысить собственный социальный статус. Я рассказывала Клэр о моде, принятой во времена моей бабушки, когда у каждого класса имелось предписание относительно одежды и слуги не подражали торговцам, торговцы – чиновникам и так далее. А эта глупая женщина не нашла ничего лучшего, как начать оправдываться, словно я обвиняла ее саму или вообще думала о ней. Какой вздор! Право слово, Клэр, ваш супруг изрядно испортил вас, если вы не способны более выслушать никого, не заподозрив, что они имеют в виду именно вас! Некоторые люди, конечно, могут льстить себе, полагая, что остальным больше делать нечего, кроме как выискивать у них недостатки, и наивно верят, что весь мир вертится вокруг них, размышляя над их достоинствами и добродетелями.
– Мне сказали, леди Камнор, что этот атлас упал в цене. Я купила его в «Ватерлоо-Хаус» после завершения сезона, – сообщила миссис Гибсон и разгладила воображаемые складки своего очень симпатичного платья, противореча сердитым рассуждениям леди Камнор и явно приводя ее в еще большее раздражение.
