Лео Перуц - Снег Святого Петра
* * *
В восемь часов утра я постучал ей в окно. Внутри ничто не шелохнулось. Я постучал еще раз.
Двери дома раскрылись, и на улицу выскочил мальчик лет одиннадцати, неся в руках два пустых кувшина из-под молока.
Он посмотрел на меня с подозрением.
- Барышня спит,- сказал он.- Приказала не будить.
Желая придать своим словам особенное значение, он приложил палец к губам, а затем пустился бежать и скоро скрылся из виду.
Еще несколько секунд сквозь густой туман до меня доносился скрип его удаляющихся шагов.
Глава XI
Мне думается, в тот момент, когда я разбил стеклянную трубочку и вылил ее содержимое на ковер, я упустил случай, которому не суждено больше повториться: я упустил возможность решающего вмешательства в ход событий. Какое-то неопределенное, смутное чувство подсказывает мне, что если бы я исполнил тогда желание барона фон Малхина, то, может быть, дело приняло бы совершенно иной оборот. Я этого не сделал и тем самым, сдается мне, сам исключил себя из цепи последующих событий. Сейчас, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что всегда оставался всего лишь зрителем, страстно волнуемым всем, что узнавал и видел, но не принимавшим никакого активного участия в происходящем. И в том, что именно я стал жертвой того невероятного и необъяснимого оборота, который приняли события, что именно я получил ранения и угодил в больничную палату, где мне еще долго предстоит валяться в горячечной лихорадке и полубреду,- во всем этом я вижу зловещую иронию судьбы.
С другой стороны, я не имею права жаловаться: я-то хоть остался жив. Не знаю, какая судьба постигла остальных героев драмы. Удалось ли барону спастись от разыгравшейся в последний момент бури? Что случилось с Федерико? А она - что сталось с ней? В том, что она осталась жива и находится в безопасности, у меня не возникало сомнений.
В больнице есть человек, который мог бы дать мне ответ на все эти вопросы. Праксатин, почти неузнаваемый в своем белом балахоне, каждые несколько часов прокрадывается в мою палату с метлой в руках и украдкой поглядывает на меня. Однажды я нарочито громко сказал сестре милосердия, что охотно сыграл бы партию в trente-et-un*, но он сделал вид, что не расслышал моих слов. Он труслив, безгранично труслив, и я ненавижу его так же сильно, как ненавидел тогда, когда неожиданно столкнулся с ним у Бибиш.
Он приветствовал меня и пригласил сесть. Он довлел над разговором. Я сразу же настроился крайне враждебно по отношению к нему. Особенно меня возмутило то, что он держался как дома. У меня было такое ощущение, что я пришел в гости к нему, а не к Бибиш. Помимо него там находился пастор старый господин с костлявым лицом и седыми волосами.
- В моем лице,- сказал Праксатин, когда Бибиш разливала чай,- вы видите человека, которому выпал нелегкий денек. Я имею полное право утверждать это. У барона сегодня гости из заграницы. Нас здесь часто навещают. Но знаете ли вы, что это означает для меня? У меня едва оставалось время передохнуть. "Аркадий Федорович,-сказал мне мой благодетель-барон,- позаботьтесь о завтраке и обеде".- "Охотно,- ответил я.- Конечно, позабочусь". Само собой разумеется, я позаботился и даже своими собственными руками приготовил рыбный салат, ибо на здешних поваров нельзя положиться в этом отношении. И что же произошло? Батюшка-барон уединился со своими гостями и беспрестанно совещался с ними о чем-то. Я его не видал целый день, так что вся работа выпала на мою долю. Должен признаться, в подобные дни я понимаю, насколько прав был мой дед, утверждая, что работа низводит человека до положения животного. Когда я привел с вокзала сэра Реджинальда...
- Аркадий Федорович,- перебила его Бибиш,- вы ведь знаете, что барон не любит, чтобы...
- Да, да, конечно! - поспешил ответить русский.-Когда вы морщите лоб, Каллисто, показывая, что недовольны мною, я испытываю такое ощущение, как если бы солнце вдруг скрылось с неба. Я знаю, что эти господа желают сохранить свое инкогнито. Но ведь в Англии наверняка существует не менее дюжины сэров Реджинальдов.
Он снова повернулся ко мне.
- Вы смотрите на меня так испытующе, доктор. Я бы сказал, глазами научного исследователя. Мне просто жутко становится от вашего взгляда. Вы, должно быть, думаете про себя: низкий лоб, выдающиеся скулы, слабый, безвольный человек. Я угадал, не правда ли? Тщеславный человек, пустомеля, на которого нельзя положиться, эгоист, который думает только о себе. В прежние беззаботные и медоисполненные времена я и был таким человеком, но теперь... Жизнь обошлась со мной очень сурово, она беспощадно била меня. Я стал совершенно иным. Теперь я думаю почти исключительно о других и только в самую последнюю очередь о самом себе. Вот, например, сейчас меня угнетает - угнетает сильнее, чем я это могу выразить словами,- ваше дурное настроение. Послушайте, что это вы сидите таким сычом и даже чая не выпьете? Каллисто, мы должны предпринять что-нибудь для развлечения наших гостей. Организуйте какую-нибудь игру-игорочку!
Бибиш коснулась ладонью моей руки и прошептала:
- Что с вами? У вас плохое настроение? Праксатин уже вытащил из кармана карты.
- Ваше преподобие,- обратился он к пастору.- Партийку в trente-et-un шутки ради? Вы ведь не откажетесь? Я буду держать банк.
- Вы очень устали? Или у вас какая-нибудь неприятность? - тихо спросила меня Бибиш.
- Нет уж, вы меня извините, но я играть не стану,- сказал пастор.Прежде я, бывало, поигрывал по вечерам в скат с моими мужичками или в пикет с помещиком. Но теперь...
- Я играю и в пикет,- поторопился заметить русский.
- Я хочу быть вполне откровенным. Мои материальные обстоятельства не позволяют мне более рисковать возможностью проигрыша в карты. Даже в том случае, если играют по самой маленькой. Видите ли, у меня каждый грош на счету.
Пастор говорил правду. Я уже слышал о том, что на свои скромные доходы он содержит многодетную семью брата, недавно уволенного со службы. Для того чтобы как-то свести концы с концами, он сдал почти все комнаты своего дома Бибиш, а сам ютился чуть ли не на чердаке. В той комнате, где Бибиш устроила лабораторию, красовавшиеся на стене распятие и запечатленное неизвестным художником "Святое семейство" с удивлением взирали на колбы, реторты, электрические трубочки, лакмусовую бумагу, комья ваты и наполненные желатином мисочки.
- Ваше преподобие, в том случае, если проиграете, вы всегда можете выдать мне долговое обязательство,- предложил русский.
- Это значило бы злоупотреблять вашей любезностью,- заметил пастор с легкой усмешкой.- Долговое обязательство, снабженное моей подписью, представляет собой меньше ценности, чем чистый лист бумаги. Нет, право, мне не хочется играть.
Русский спрятал карты обратно в карман.
- В таком случае, ваше преподобие, возьмите еще кусочек этого пирога,сказал он.- Он начинен толченой сиренью и ежевичным вареньем. Да и вам, доктор, следовало бы его отведать. Этим вы окажете мне большую честь. Это мое собственное "креасьон" **, работа моих рук. Вы должны знать, что мы празднуем сегодня, так сказать, "знаменательное событие".
- Да,- подтвердил пастор.- Мы тут устроили небольшое импровизированное празднество.
- Дело в том,-продолжал Праксатин,-что сегодня ровно год с того дня, как наше одиночество украсилось появлением Каллисто. Каллисто, разве я не отдал вам свою душу в первый же момент, как увидел вас?
- О да, вы мне ее тотчас же поднесли,- сказала Бибиш,- и она, должно быть, и по сию пору хранится под стеклянным колпаком в лаборатории, если, конечно, не испарилась с того времени.
В ее словах было нечто такое, что пристыдило меня и заставило покраснеть. Разве я, в свою очередь, не "поднес ей свою душу" в первый же момент, как увидел ее? С первого дня мысли мои беспрестанно витали вокруг нее. Ей это было известно, я сам ей в этом сознался. Но раньше я был горд и сдержан. А теперь? Без малейших усилий, несколькими словами, одним подаренным мне взглядом она сокрушила всю мою гордость. Она видела, что я безоружен, и это доставляло ей искреннее удовольствие. Иногда ей нравилось заставлять меня верить в то, что я представляю для нее известный интерес. Но эту веру она внушала мне на какое-то мгновение, после чего неизменно ускользала от меня, как фокусница. Почему же мне стало ясно только сейчас, что ее насмешки относились вовсе не к князю Праксатину?
Я поднялся со стула. Волна грусти и озлобления захлестнула меня.
- Ах, так у вас интимное торжество,- сказал я.- В таком случае я не хочу ему дольше мешать.
Она посмотрела на меня с нескрываемым изумлением.
- Вы уходите? Но почему? Останьтесь еще ненадолго. Что, не можете? Даже если я вас об этом попрошу?
Я не остался. Коротко простившись, я вышел за дверь. С чувством горького удовлетворения я констатировал, что Бибиш больше не делала попыток удержать меня.
Дома я бросился на диван. Все предстало передо мной совершенно в ином свете. Я был сбит с толку, беспомощен и недоволен собой. Я воскрешал в памяти каждое произнесенное Бибиш слово, взвешивал его, так и сяк прокручивал в уме - словом, мучился, как влюбленный первокурсник. У меня раскалывалась голова, и, возможно, меня даже лихорадило. "Даже если я вас об этом попрошу?" - сказала она. Но я все же ушел. Я обидел ее, задел ее самолюбие... "У вас плохое настроение?"... Да, теперь ей не нравится мое плохое настроение... Если бы только я мог загладить нанесенную ей обиду! Что, если прямо сейчас вернуться туда? Захватить с собою немного цветов? "Я только хотел занести вам эти розы, Бибиш. Ведь сегодня годовщина вашего пребывания здесь. Только потому-то я и ушел, а не по какой-либо другой причине". Но где в этой глуши достать розы, да еще зимой? В моей вазе стоят искусственные цветы. Они безобразны и запылены. Почему у барона нет оранжереи? Если бы вместо лаборатории он завел оранжерею... Да, но в таком случае Бибиш не было бы здесь. Сегодня я где-то видел сирень, белую сирень... Где это было? Нет, то была "толченая сирень", его "креасьон". А что если поднести ей мою душу? Она посадит ее под стеклянный колпак и будет разглядывать в микроскоп.
