Уильям Сирз - Бог любит смех
Г Л А В А 14. АВТОР НА РАДИО: "ВАМ НУЖЕН ХОРОШИЙ СЦЕНАРИЙ ИЛИ ВАМ НУЖЕН СЦЕНАРИЙ К ЧЕТВЕРГУ?"
За несколько последующих лет я написал и опубликовал девять одноактных пьес. Я был уже женат и имел имел двух сыновей. Уильяма Бернарда Патрика Майкла Теренса Восьмого и Майкла Томаса. Моя жена, Кэтлин, была очень милой, нежной и смелой женщиной. После рождения Майкла она серьезно заболела, и оба они долгие месяцы находились в больнице. Так начался тот мрачный период, когда я написал пьесу под названием "Черная жатва". Она отражала мои настроения, точно такие же, что и у многих моих соотечественников в те дни, когда жесткой нормой было воздерживаться от жалости к себе. Один приятель, талантливый музыкант, который никогда не имел возможности реализовать обещанное, говорил: "Кости выпали паршиво для этого поколения". Родившиеся в канун первой мировой войны, пошедшие в школу во время войны и в период последовавшей за ней "депрессии", бывшие студенты в "ревущие двадцатые", начавшие карьеру одновременно с банкротством рынка и Великой Депрессией, устроившиеся как раз вовремя, чтобы оставить все ради участия во Второй Мировой войне, они не чувствовали, что их судьбы могли бы стать предметом зависти. Они чувствовали себя скорее лошадью на скачках, вроде тех, о которых я вел передачу однажды летом. Гнедой жеребец по кличке Левый Берег, пробежав уже свыше мили с четвертью, отстал, когда, получив по голове подковой, брошенной самым нечестным образом другим наездником, споткнулся на дистанции; его жоккей растерялся, и седло соскользнуло. И кончилось тем, что им пришлось закончить гонку раньше времени. Когда я обрел работу, которая, как я полагал, даст мне финансовую возможность собрать вместе всю семью, Кэтлин умерла, а Майкл был помещен в санаторий. По прогнозам врачей ему предстояло провести там еще несколько лет. Я писал каждый день по двенадцать-восемьнадцать часов, но все еще не избавился от сомнений. Одна из моих пьес -- "Джиллис умерла" принесла мне большую награду, но очень мало денег. Другая была выбрана для публикации в книге "Лучшие пьесы года". Я послал экземпляр деду. Телеграмма пригшла немедленно. Я думал: "Как, должно быть, гордится мной старик". И действительно, в тот момент сам я собой очень гордился. Телеграмма гласила: "Смотри! Ты можешь выронить фонарь". Дед был прав. Только он напутал с временами -- я уже выронил его. Я был затерян в долине тьмы, как и все остальные. С каждым днем я был все дальше от своей мечты, и все ближе и ближе к миру, где мало заботятся о духовном.Когда я не писал, то сидел на песке Брэдфордского пляжа, смотрел, как набегают белые бурунчики, и терзал сам себя. Если бы только они могли выбросить к моим ногам немного мудрости! Часто я закрывал глаза и пытался вспомнить то чудо моего видения. Я жаждал услышать звук того мелодичного голоса, который обращался ко мне так много лет назад. Однажды ночью я играл в карты у своего друга. Вдруг зазвонил телефон. Молодой человек, назвавшийся Годфри, с радиостанции ВОМТ в Манитовоке предлагал мне работу. Он был директором на радио. Теперь, спасибо за его доброту, я тоже должен был им стать. Какое ужасное падение! Вечером, накануне отъезда в Манитовок, я принял ванну, тщательно вымылся, надел чистую пижаму и залез под белые простыни, надеясь, что мне удастся опять увидеть тот мой сон. Очнулся я от сна без всяких сновидений, как раз вовремя, чтобы успеть на поезд. Я сидел в "Северо-Западном" пассажирском вагоне, когда он грохотал мимо берега озера Мичиган, нырял под Проспект-Авеню и вилял вдоль залива Уайтфиш, и думал о том, что мое видение исчезло навсегда. В стуке колес, казалось, слышалось: "Прощай! Прощай! Прощай!" Я начал свою карьеру на радио в ВОМТ уже на следующий день. Первое приветствие от главного диктора немного походило на консультацию: "Радиодикторов -- на гривенник дюжина. Но с неделю можно продержаться. Держи свои гласные открытыми -- и ты будешь в порядке ВОМТ сейчас прекрасная, современная, преуспевающая станция, но в те далекие дни это было дитя, борящееся за выживание. Студия помещалась над мясным магазином, а передатчик был на верхнем этаже здания позади театра Микадо. В те дни, когда в мясном магазине внизу коптили колбасу, дым проникал сквозь пол и прилипал к башмакам. Постепенно он распространялся вверх по ногам. Если, ты работал до полудня -ты пах до колен. Если ты работал до вечера -- то благоухал до пояса. Я передавал новости каждый час с раннего утра до полуночи, поэтому я пах, как бочонок брауншвайгера с головы до пят. Когда я шел домой, собаки выбегали из подъезда, чтобы с надеждой обнюхать мои башмаки. Дикторы всегда определяли свои костюмы по аромату колбасы, которую коптили в последний раз, когда костюм был одет. Перед большим торжеством, -- например, пикником рабочих алюминиевой промышленности, -- тебя спрашивали: "Что ты наденешь, Билл? Свой свободный копченый или свой колбасный габардиновый?" Однажды вечером, когда я брал интервью у мэра, он взглянул неодобрительно поверх микрофона, понюхал воздух и сказал: "Вам бы подошла пара ломтей ржаного хлеба по бокам". На протяжении нескольких лет я работал на ВОМТ в Манитовоке, на ВХБЛ в Шебойгане, ВКББ в Дубьюке, КУТА, КСЛ, и КДИЛ в Солт-Лейк-Сити, КФБК в Сакраменто, КПО в Сан-Франциско, ВПЕН и ВКАУ в Филадельфии, и, наконец, на ВКАУ-Телевидении и на телевидении Си-Би-Эс. В одной из моих ежедневных передач "Сегодня у законодателей" я из первых рук узнал, что имел в виду Сократ, когда говорил: "О, жители Афин! Если бы я занимался политикой, я умер бы гораздо раньше, и ничего бы не значил ни для вас, ни для себя самого". Я все еще слышал, как щелкает зубами в студии преподаватель гражданского права. "Политика -- это дегенеративный ребенок прославленного отца, искусства управлять государством". Один год проходила жестокая политическая компания -- выборы нового члена комиссии по водоснабжению; это должностное лицо обвинялось в том, что в хранилище была упущена нефть. Неделю никто не пил в студии из-под крана. Если бы кто-то из дикторов случайно сделал глоток, ему следовало театрально зашататься, упасть на колени, скорчиться на ковре и громко завопить: "Вызывайте члена комиссии по водоснабжению!" В одно прекрасное утро ко мне подошел спортивный комментатор и сказал: "Хочешь быть спортивным диктором?" "Конечно". "Тогда приступай сегодня вечером. Я хочу открыть пивную. Я могу заработать больше за месяц, продавая "шнапс", чем здесь за год". Он был прав, конечно, за исключением того, что заработал он столько за неделю. Таким образом, в этот вечер на свой страх и риск я впервые вел репортаж о бейсбольном матче. Это была игра на звание чемпиона в турнире Американской Лиги -- наша команда играла против клуба польского городка из Северного Висконсина. Их разыгрывающего звали Борчижиковски, но другие имена были потруднее. Я попросил их мэнеджера послать кого-нибудь, чтобы помочь мне правильно произносить имена. Однако мой "корректировщик" был сражен предательским мячом, как только он уселся возле меня -- его унесли и оставили меня один на один с Борчижиковским. В развлекательном бизнесе я всегда придерживался девиза "шоу должно продолжаться", хотя никто никогда не объяснял мне, почему. Игра уже начиналась, и чтобы использовать хоть какие-то имена для их команды, я подключил в дело всех своих родственников. Я начал с зятя, Джонни Крайовски, пустив его под третьим номером. Он был в прекрасной форме. Мой дяд Клифф Вагнер играл в центре поля, мой кузен Арт Сирз был вторым номером, мой дядя Даффи -- справа, и так далее. И, вот несчастье, мой восьмидесятипятилетний дед в два удара сделал игру! Директор радиостанции, однако, отнесся к этому замечательно. Он вовсе не устроил мне головомойку. Он просто с добродушным смехом заметил: "А ты парень, огонь!" Месяцем позже я лежал в больнице с желтухой, и мои глаза были похожи на два яичных желтка. Дед поддержал мой дух, написав мне забавное письмо. Он очень обрадовался, узнав, что выиграл матч. "Неудивительно, что я чувствовал такую усталость", -- писал он. Дед знал уйму всего насчет болезней. Он ломал свое левое бедро дважды и правое -- один раз. Его лягали лошади -- в живот, плечо, голени, колени и в голову. У него было воспаление поясницы, плевры и бронхов. Бабушка говорила, что ожидает дедушкиной пневмонии так же, как весны и первой малиновки. Старик всегда приканчивал остаток любого лекарства -- не важно, кому его прописывали . Он говорил, что лекарство стоит больших денег, и просто стыд выбрасывать его. Это ему не вредило, кроме одного случая, когда он проспал тридцать семь часов. Но он заявил, что отдых был ему необходим, как бы там ни было. Я думал, что он наконец получил урок, когда по ошибке принял кошачьи пилюли от глистов, и его три дня рвало. "Ради Бога, дед, -- сказал я, -- ты вылечился, наконец?" Он ответил: "У меня не было глистов". Отец всегда говорил, что, если бы дед не был больным всю свою жизнь, то никто не смог бы с ним ужиться, его болезни -это благо для общества. Его письмо помогло мне быстро избавиться от желтухи. Я был немного разочарован, что он не упоминал о моем видении. Никто в семье вообще больше об этом не говорил. Даже матушка прекратила. Она высказывала предположение, что ошибалась, и я был не так уж мал, как они считали, когда впервые имел видение. Отец больше не нервничал, когда я беседовал с ним, потому что я больше никогда не упоминал о Боге. Обычно я просил у него пару долларов до зарплаты. Я думаю, его радовало, что все, что он считал во мне противоестественным, исчезло. "Спасибо Господу, он избавился от этого", -сказал он как-то матери. Но мне почему-то было жаль. Во мне погас внутренний огонь, согревавший меня в самые трудные и холодные годы, и я больше не чувствовал себя одним из Рыцарей Круглого Стола в поисках Святого Грааля. Я был средним, несчастным, несостоявшимся человеком, и жил как все: вставал, шел на работу, ложился в постель, умирал. Однажды утром, когда я наблюдал, как солнце раскрашивает веселым красным цветом холст неба над озером Мичиган, я сказал сам себе: "Либо есть Бог, либо Его нет. Если Его нет, тогда все это не имеет значения, мы -- лишь черви, которые появляются, живут несколько часов под солнцем и погибают. Но если Бог есть, и у нас есть души, мы неправильно ставим акценты". Я все это подробно объяснил как-то Ларри Джэннису во время игры на биллиарде. Он поразмышлял секунду, а потом сказал: "Ты себя нормально чувствуешь?" Я был к этому готов. "Смотри, Ларри, все выглядит таким образом. Существуют каменное, растительное и животное царства, но все они не имеют сознания. Они не ведают и не беспокоятся о смысле жизни. Мы, люди, понимаем и думаем. Мы не можем быть счастливы, если день за днем живем лишь ради плоти -наш мозг работает. К тому же мы живем по другим законам и имеем другую шкалу ценностей, нежели бессознательные существа. Такие вещи, как скромность, терпение, самопожертвование, снисходительность и доброта ставятся выше, чем достоинства животных, но жизнь не позволяет тебе развивать их. Некуда применить их в двадцатом веке. Но что тогда мы оставим после себя? Понимаешь, что я имею в виду? "Твой удар, -- сказал он. -- Посмотрим, сумеешь ли ты положить восьмого в боковую лузу". Я промахнулся, но мне было интересно, не промахнулся ли я в своих рассуждениях тоже. Но если я прав, тогда, как люди, мы имеемошибочный взгляд на жизнь. Достигнув в своей эволюции той стадии, когда мы можем постичь духовные ценности, мы должны развивать духовную сторону своего естества. Вместо этого мы все еще цепляемся за телесные удовольствия, удовольствия более животные, чем человеческие. Я не возражал против всех чудес изобретательного человека, я лишь хотел расставить акценты. Мы тратили миллионы на спиртное, когда тысячи людей нуждались в молоке. Бесконечные автомобили неслись стройными рядами, когда тысячи людей не имели жилья. Мы были обществом выгоды, вместо того, чтобы быть обществом благополучия. Почему? Когда мы будем и тем, и другим? Было недостаточно вставать, идти на работу, ложиться в постель, умирать. И я устал гоняться за горизонтом, потому что он удалялся тем быстрее, чем скорее я мчался к нему. Я был уверен, что так или иначе я отказался от того, что было гораздо важнее всего, за чем я так гонялся. И тогда я встретил Маргарет.
