Жюль Ренар - Дневник (1887-1910)
Не думайте о семье! Никогда вы ее не удовлетворите. Отец однажды слушал мою пьесу. Какой-то господин, сидевший рядом с ним, сказал: "Скука", - и мой добрый отец сейчас же признал это суждение окончательным, и потом уже ни успех пьесы, ни статьи в газетах, ничто не смогло изменить это мнение, которым он был обязан какому-то глупцу... А однажды мой сын провел вечер в обществе нескольких моих врагов, которые, нисколько не стесняясь, меня ругали. Он мне потом наговорил такого... Я все это записал в свою книжку, и когда-нибудь он, мой бедный мальчик, узнает, что я о нем думал в тот вечер. Эта тетрадь - для него, и я не хочу, чтобы ее когда-либо опубликовали. Он прочтет это после моей смерти.
Вы добьетесь своего, Ренар. Я в этом уверен, и вы будете зарабатывать деньги, но для этого нужно все-таки, чтобы вы время от времени давали себе пинка в зад!..
Символисты, - что за нелепые и жалкие люди! Не говорите мне о них! Никакой мистики нет. Всякий одаренный человек пробивается, и я фанатически верю, что каждое усилие будет вознаграждено.
Я горячо пожал руку Доде и сказал ему: "Дорогой мэтр, теперь я заряжен надолго".
3 марта. Пытаться очистить авгиевы конюшни с помощью зубной щетки.
5 марта. Вчера у Доде: Гонкур, Рони, Каррьер, Жеффруа, супруги Тудуз и супруги Роденбах. Почему я вышел оттуда с чувством омерзения? Должно быть, раньше я считал, что Гонкур не такой, как все мы, грешные. Неужели старики так же мелки, как и молодые? Не довольно ли мудрить над бедным Золя? Они обвиняют его теперь в склонности к символизму... А Банвиль, "этот старый верблюд", как его зовет Доде, все еще острит, и на сей раз довольно удачно. "Если бы я строил, - говорит он, - генеалогическое древо Золя, я бы повесился в один прекрасный день на этом древе".
Гонкур похож на толстого военного в отставке. Я не заметил его остроумия, он, очевидно, приберегает его на следующий раз. По первому впечатлению, это мастер повторений, которые мне претят и в творчестве Гонкуров. Рони - ученый болтун, ему доставляет удовольствие цитировать Шатобриана, особенно "Загробные записки".
Роденбах - поэт, который находит, что нам не хватает наивности, который принял всерьез статью Рейно о Мореасе и который не узнает себя больше в иронических замечаниях Барреса. Его просили что-нибудь прочесть. Он начал ломаться. Мы настаивали. Он сделал вид, что вспоминает стихи; но о просьбе забыли, заговорили о чем-то другом, а он так и не прочел своих стихов.
Скверный был вчера день. В "Эко де Пари" нашли, что моя новелла "Незадачливый скульптор" слишком тонка, а я вот не нашел слишком тонкими наших великих людей. Новеллу не приняли.
У них есть альбомчик, который мадам Дардуаз подарила Люсьену, младшему сыну Доде: всех прибывших просят написать что-нибудь. Я написал вот что:
"Луч солнца скользит по паркету. Ребенок замечает его и наклоняется, надеясь схватить. Но только ломает ногти. Он отчаянно кричит: "Хочу солнечный луч!" - и начинает плакать, гневно топая ножками.
Но солнечный луч исчезает..."
Что я хотел этим сказать - сам не знаю.
Мадам Дардуаз. Теперь любовь к юности и жизни можно обнаружить только у очень пожилых женщин.
Роденбах рассказывает, что Шарль Морис, представляясь господину Перрэну, издателю "Ревю Блё", заявил: "Сударь, мне нужно сказать так много. Так много нужно сказать именно сейчас". После чего вытащил из кармана клочок бумажки: 1. Символизм. 2. Расин, мой обожаемый Расин (здесь эффектная пауза). 3. Природа и символ. 4. Символ и природа. Это ведь не одно и то же. Всего будет тридцать шесть статей".
Доде говорит:
- Школы - это специальность французов... Я имел бы куда больше успеха, если бы открыл лавочку напротив лавочки Золя. Но по какому-то равнодушию мы с ним не объединились, и сейчас вся пресса говорит только о Золя. Слава принадлежит только ему.
Потом он заговорил о романе Банвиля "Марсель Рабль". Нападал на него за то, что тот хочет делать роман, не опираясь на документы. Гонкур замечает:
- Я лично еще не решаюсь погрузиться в это густое тесто.
Роденбах сказал:
- Так как поколение Анатоля Франса его не признает, он обратился к молодым и заявил им: "Знайте, я - ваш".
7 марта. Мозг не знает стыда.
"Призраки". Сюжет, который Ольмес рассказал Мендесу, а Мендес - Швобу, чтобы тот написал новеллу. Швоб заявил, что ничего из этого сделать не может.
Англичанин хочет вступить во владение купленной фермой. Являются призраки прежних хозяев, толпятся вокруг очага. Англичанин говорит им: убирайтесь вон. Призраки отказываются уйти. Фермер зовет полицейского, потом пастора, который кропит комнаты святой водой. Призраки не хотят уходить. Является представитель власти и читает им договор об аренде: призраки уходят.
8 марта. Был сегодня у Доде, от него мы должны были пойти к Родену, потом к Гонкуру. Я имел, несомненно, великое несчастье не понравиться Доде. Не знаю, впрочем, что это такое на меня нашло: мне бы следовало сказать ему хотя бы два-три комплимента по поводу его книг, которых я не читал. Он строго поклонился, был вежлив как раз настолько, насколько полагается, ни граном больше; ни звука о том, чтобы бывать у него, ни одного слова привета от его жены моей жене и ребенку. Милый мой, ты, по-видимому, провалился! Ох, как наступает нам на ноги жизнь... Доде рассказывает нам о щегольстве своего сына Люсьена, о своем собственном наплевательском отношении ко всему, что касается туалетов... о каких-то особых туфлях-носках, которые он себе заказал... И мы уходим.
* У Родена откровение и волшебство - это его "Врата ада" и "Вечный кумир". Маленькая вещица, размером в ладонь: мужчина, заложив руки за спину, побежденный, целует женщину ниже грудей, прильнув губами к ее телу, а женщина кажется очень грустной. "Старая женщина" - бронза, вещь страшной красоты. Я с трудом отрываюсь от нее. У старухи плоские груди, истерзанный живот и все еще прекрасная голова. Затем сплетение тел, переплетение рук, "Первородный грех": женщина, впившаяся в Адама, тянет его к себе всем своим существом; женщина в объятиях Сатира: он раздирает ее, одна его рука у нее между ног, и всюду контрасты мускулистых мужских икр и женских ног. Господи, дай мне силы восхищаться всем этим!
Во дворе глыбы мрамора, еще не ожившие, поражают своей формой, можно сказать, своим желанием жить. Забавно: я как будто берусь открывать Родена.
Роден, с внешностью пастора, резцом передающий муки сладострастия, наивно советуется с Доде, спрашивает, как ему назвать свои ошеломляющие творения. Ему самому приходят на ум только шаблонные названия, например, из мифологии. Голый Виктор Гюго в гипсе... То есть что-то совершенно нелепое.
У Гонкура музей от крыши до подвала. Но как я ни стараюсь, ничего не вижу. Ничего не замечаю. Гонкур здесь в своей стихии: тип старого коллекционера, равнодушного ко всему, что не относится к его страсти. Я рассматриваю нескольких Домье. Гонкур сам подхватывает альбом, который чуть не вываливается у меня из рук: "Так, знаете ли, можно испортить". Он говорит мне:
- Если вам неинтересно, не обязательно это рассматривать.
Дом какой-то непрочный. Дверь "Чердака" плохо закрывается, беспрестанно хлопает, и, насмотревшись на все эти чудеса, вы начинаете чувствовать себя как в самом пышном павильоне Всемирной выставки.
9 марта. Писать так, как Роден лепит.
Когда мне показывают рисунок, я разглядываю его ровно столько, сколько нужно для того, чтобы придумать отзыв.
11 марта. Вчера у меня обедал Альсид Герен. Вот что значит приглашать авторов статей! Лысенький господинчик с лицом еврея-ханжи. Говорят, что он только и делает, что молится, ходит к обедне, причащается, постится по пятницам. Когда он разглагольствует об отчизне, он тут же произносит слова "душевное прискорбие" с каким-то горловым бульканьем, чуть ли не воркуя.
Голос кастрата...
Он говорит: "Я-то лично, я ничто, и всегда буду ничтожеством". Сказав, ждет, чтобы присутствующие запротестовали, но все молчат, и его лицемерие вынуждено уползать, как мерзкий слизняк в раковину.
Мы спорим с Рейно о Малларме. Я говорю: "Какая глупость". Он говорит: "Какая прелесть". И наш спор как две капли воды похож на любую литературную дискуссию.
23 марта. Бальзак, пожалуй, единственный, кто имеет право писать плохо.
24 марта. Символизм. Похоже на классическую фразу путешественников, отъезжающих в одно и то же время: "Значит, едем вместе". А по прибытии расходятся в разные стороны.
7 апреля. Стиль - это забвение всех стилей.
13 апреля. Один из сотни существующих приемов отвечать на комплимент: "Ваши слова мне особенно дороги, поскольку я знаю - вы человек независимо мыслящий!"
15 апреля. Доде, в ударе, рассказывает нам о сборах Гогена, который решил ехать на Таити, чтобы не видеть людей, и никак не мог собраться. Он до того тянул, что даже лучшие его друзья говорили: "Пора вам уезжать, голубчик, пора уезжать!"
* Критик - это ботаник. А я - садовник.
