Мария Романушко - Карантин
“Почему, Лисичка? Прикол будет!” – и он уже ступил на эти хрупкие ступени…
“Не надо нам твоих приколов!…” – закричала я, вне себя от страха, что лестница сейчас проломится – и он рухнет.
Антошино лицо, такое весёлое и задорное, тут же померкло. Обиделся. “Ах, не надо?…” Он бросил лестницу под окно – и стремительно пошагал прочь от нашего окна. Милый, любимый, родной мой мальчик, я не хотела тебя обидеть! “Антоша! Антоша, вернись!” – кричала я, но ветер заглушал мои слова, и он уходил всё дальше и дальше… “Почему Атося ушёл?…” – плакала Ксюша, прижавшись лицом к решётке.
“Молодой человек, вас зовут, вернитесь!” – крикнул мужчина, чей-то отец, стоящий под соседним окном. – “Вернитесь, молодой человек!”
Наконец, услышал. Вернулся.
Зарёванная Ксюша прилипла личиком к решётке.
“Сынок, как ты мог?!” – “А что?” – смотрел непонимающе.
“Как ты мог не попрощаться с Ксюшей?”
“Ты же сама сказала: не надо!”
Колючий, обиженный взгляд. Господи, совсем ребёнок ещё. Из-за такого пустяка обидеться! Обидеться до такой степени, что без оглядки причинить боль другому. Тому, кто слабее. Тому, кто ни в чём не виноват.
“Прости, сынок, я не хотела тебя обидеть”.
“Ну, и вы с Ксюшей меня простите…”
Вроде помирились. А в сердце – боль и горечь. Господи, как легко рушатся мостики понимания между людьми!… И кто подкладывает мины под эти мостики?
Что же, так всегда и будет теперь – все наши недоразумения будут ударять по Ксюше?…
“Ну, пока!” – ему, вырвавшемуся на свободу, уже не терпелось идти.
“Пока, сынок. Привет папе. Не забудь передать ему письмо”.
“Не забуду. Пока, Ксюха! Не печалься”.
– Пока, Атося, пока!… – кричала Ксюша и махала сквозь решётку ладошкой, пока Антон не скрылся за деревьями.
Всё. Антоша выписался. Грустно…
Ой, нет! Радостно!
* * *
Он ушёл, а я ещё долго смотрела на дорожку, по которой он ушёл, даже не ушёл – а улетел! Стремительный и страстный, переполненный планами и жаждой деятельности: расширение клуба “Переписка”, организация филиалов в разных городах, тематические тусовки, путешествия, СВОЙ журнал!… Литературный журнал клуба “Переписка”!
Дай Бог тебе, сынок, на всё энергии и сил.
Интересно, как сложится наша дальнейшая жизнь в Новом домике? Вроде мы всё обговорили, и не один раз, ты со всем согласился.
Но порой ты соглашаешься лишь для того… чтобы всё сделать по-своему!
Ладно, время покажет, как оно будет. Главное, конечно, не раздражаться друг на друга, если наши взгляды в чём-то не совпадают.
* * *
У нас победа!
Во-первых, нам разрешили прогулки. Ура!!!
Во-вторых: я добилась официального разрешения на посещение нас родственниками! (Как будто мы в тюрьме.) Вымолила со слезами…
Потому что нельзя, невозможно ребёнку не общаться с теми, кого он любит! Тем более, такому непростому ребёнку, как Ксюша.
Убеждала, упрашивала, умоляла – сначала нашего лечащего врача, потом заведующую. А они твердили, как заведённые: “Не положено”. Сюр какой-то! Нигде во всём мире такого нет: чтобы отец не мог навестить своего больного ребёнка, брат – сестру.
Мне-то – легче: я вижусь, общаюсь, хоть по чуть-чуть – но всё же! Изредка звоню по телефону, когда его починяют.
Но каково Ксюнечке! Ей по-прежнему нельзя выходить даже в коридор. Врач увидела, как мы прогуливались к телефону, и отругала нас.
“Не положено, не положено, не положено…”
Почему они сдались, я так и не поняла. Но вдруг плотина рухнула. Разрешили!
* * *
Вскоре прибежал Антончик, принёс нам ещё одного Андерсена и большой грузовик, который запросила Ксюша.
“Антончик, зайдёшь к нам? Разрешили!”
“Ой, Лисичка, лучше – завтра, на подольше, сейчас бегу в институт…”
Убежал.
Вскоре пришла бабушка Лида, принесла внучке очередные вкусности и мешок лоскутков и ниток.
“Мама, может, зайдёшь? Разрешили!”
“Ой, только не сегодня, что-то горло побаливает и кашляю, боюсь Ксюшу заразить”.
Ну, ладно. Завтра Антон придёт на подольше. В палату! Будем играть, веселиться! Ксюша ликует…
* * *
8 октября 1994 года, суббота, 19-й день в больнице.
Первое утро карантина. О котором мы ещё не знаем.
Побежала к автомату, звоню Антоше: “Ну, как? едешь к нам?” – “Еду!” – “Скоро?” – “Скоро! Часа через полтора буду.” – “Не забудь белый халат и маску”. – “Уже взял”. – “Ждём тебя, миленький. Ксюша в таком нетерпении!… У неё целая программа: что она хочет тебе показать. Без конца приговаривает: представляю, как удивится Антоша!” – “Еду, еду!”
На обходе предупреждаю дежурного врача: “Сегодня у нас будет посетитель. Мой старший сын. Заведующая нам разрешила свидания”.
– Никаких свиданий! Всё отменяется. Разве вас не предупредил ваш лечащий врач?
– О чём? Почему отменяется?… Я только ВЧЕРА говорила с заведующей. Она РАЗРЕШИЛА.
– Вчера в пять вечера объявили карантин. Всё отменяется.
– Какой карантин? И при чём тут мой сын?
– КАРАНТИН ПО ЧУМЕ! Вы что? хотите, чтобы ваши родственники заболели чумой?!!
– Нет… не хочу. Но дочка уже ждёт. А сын уже едет.
– Ничем не могу вам помочь. У ворот – омоновцы. Пропускают только врачей с пропусками.
Врач уходит. Ксюша сидит у меня на коленях и молчит. Я жду вопросов – но она ни о чём не спрашивает. Меня душат слёзы, и я ухожу в тамбур к умывальнику плакать…
Когда я вернулась, Ксюша тихонько посасывала соску и вырезала очередную зверушку.
– Давай вместе вырезать, – сказала она. – Можешь вырезать вот этого медвежонка?
– Могу.
Она как будто не видит, что я плакала: по-прежнему не задаёт никаких вопросов. Внешне – совершенно спокойна. Ничего не поняла? Или – напротив – ВСЁ поняла? Или пытается понять САМА – как ту историю с ограблением? Когда мы пришли домой, а дверь была изнутри закрыта на цепочку…
Ксюша тогда ни о чём не спросила меня, ни одного вопроса не задала: ни когда два милиционера с автоматами взламывали нашу дверь, ни когда следователь и фотограф обмеряли квартиру и фотографировали распахнутые шкафы… Ни о чём не спросила. Сидела в уголке дивана и жевала соску, глядя в пространство отсутствующим взглядом… А потом прошло полтора года. И недавно, когда мы подошли к двери своей квартиры, и я вставила ключ в замочную скважину, она вдруг спросила: “Лисичка, а что это значило: когда мы пришли однажды домой, а дверь была закрыта изнутри на цепочку? Я всё думаю, думаю… и никак не могу понять…” – “Боже мой! Ксюнечка, ты что, всё время про это думаешь?” – “Не всё время, но часто…”
После этого случая я поняла, что Ксюше нужно всё объяснять. Сразу. Даже если она не задаёт никаких вопросов. Чтобы она не ломала потом год или два над этим голову. Свою детскую невинную головку, в которой нет ответов на такие вопросы…
И, может, сейчас, вырезая зелёного зайца из старенькой азбуки, она (втайне от меня) пытается понять, что значат слова: карантин по чуме. Нет, пожалуй, скажу.
И я тихонько, будничным голосом рассказываю о том, что сама успела узнать в коридоре от медсестры Тани. В Индии такая болезнь разбушевалась – бубонная чума. И всех, кто прилетает из Индии, прямо из Шереметьева везут в нашу больницу и заточают в боксах третьего корпуса. Если за неделю никто не заболеет – всех отпустят домой и карантин снимут.
– И тогда к нам придёт Антоша! – говорю я. – Подождём недельку?
– Подождём, – неожиданно спокойно говорит Ксюша.
– Ведь мы не будем скучать?
– Не-е-ет!… Скучать не будем! – смеётся она.
– А к тому мальчику, Андрюше Набокову, который из детского дома, к нему вообще никто не ходит, – говорю я, умышленно переводя разговор на того, кому горше, чем нам.
– Совсем-совсем никто?
В эту минуту по отделению разнеслись детские крики: “Порезался! порезался! кровь!…”
– Кто? Кто? Кто порезался?! – с испуганным криком медсестра Света побежала вглубь коридора.
Мы приникли к стеклянной двери нашего тамбура. И увидели, как Света ведёт, придерживая за воротник рубашки, мальчика.
“Набоков, ну, зачем, зачем ты туда полез?!” – кричала она пронзительным голосом.
Руки у мальчика были в крови. Лицо искажено судорогой страха. Он неотрывно глядел на свои окровавленные руки, держа их перед собой на весу. Ноги у мальчика заплетались, и Света не столько вела, сколько тащила его. Меня поразило, как он был одет: рубашонка едва доходила до пупа, а старые, дырявые на пятках колготы со слабой резинкой доставали лишь до середины попки. Под колготками, как и под рубашкой, ничего не было: в средней части туловища мальчик был голый и посиневший от холода. Ночь была очень холодная, утро пасмурное, батареи не грели, дежурный врач, вошедший утром в нашу палату, поёжился: “О, у вас холоднее, чем на улице!”
