Анастасия Вербицкая - Дух времени
— Ну что ж ты зевал, коли были? — возражала Фимочка. — И я бы за другого пошла, коли б знала, что ты такой ирод…
Уступив веяниям времени во всем, что касалось внешнего режима — в обстановке, костюме, затеях жены, кончившей пансион с грехом пополам, — Капитон в душе был привержен обычаям старины и старался по возможности не отступать от традиций Таганки. Вставал он неизменно в шесть часов (Фимочка подымалась к одиннадцати); пил с матерью и Николаем чай при огне, в столовой; обедал в двенадцать. Впрочем, семейным обедом никто не смел манкировать. Анна Порфирьевна очень была довольна узнать, что и за границей все деловые люди обедают в эти часы и что от двенадцати до двух все присутственные места поэтому закрыты.
В четыре часа Капитон пил чай в конторе, с приказчиками (в складчику), всегда вприкуску, иногда со старыми баранками, которыми ни с кем не делился, даже с братом, и которые тщательно запирал в конторке. Пил помногу, по сибирской привычке. Магазин запирали в семь часов. Они с братом выходили из конторы последними, унося всю денную выручку, собственноручно оглядев ставни… В восемь ужинали дома, опять-таки всей семьей. (В сущности, это был второй обед с горячим, с обилием мясного.) А в девять Анна Порфирьевна шла в моленную, оттуда на покой. Верх запирался, погружался во мрак, а внизу начиналась своя жизнь.
Оба брата страстно любили карты. Они ехали в гости, в клуб, изредка принимали у себя, Фимочка играла в стуколку[58] или тоже винтила[59] с азартом. Потом подавали роскошный ужин, с обилием закусок и дешевыми винами, в которых никто не знал толку и от которых Тобольцев приходил в ужас. Ели много, жадно; пили бестолково и некрасиво напивались. Женщины не отставали от мужей. Мужчины сквернословили. Дамы, в будуаре Фимочки, тянули ликеры и вперебой, с увлечением рассказывали скабрезные анекдоты. Разъезжались часто на заре. Николай, слабый и «подверженный к вину», как выражалась нянюшка, напивался до бесчувствия и засыпал тут же, на диване, одетым. Но в шесть часов Капитон уже будил его, и они ехали, сумрачные и зеленые, в контору.
Анна Порфирьевна делала вид, что не замечает жизни внизу. Но требовала, чтоб под великие праздники приемов не было.
«Какая убогая жизнь! — думал Тобольцев. — А они даже не задыхаются…» Но он ошибался. В этом доме было существо, которое задыхалось от убогой жизни и страстно грезило об иной…
Высокая, стройная, чернобровая Лиза, с смуглым худым лицом — «цыганка», как ее прозвала нянюшка, — принесла с собой пятьдесят тысяч приданого, выйдя беспрекословно, по воле самодура отца, за некрасивого, сластолюбивого, вечно хихикающего и ничтожного человечка. Казалось, ей было все равно, за кого выйти, лишь бы вырваться из родительского дома, где мать пила запоем, а отец, озверев от тоски и горя, бил под пьяную руку всех, кто попадал ему на глаза.
Гордыни Лиза была непомерной. Молчаливая, почти угрюмая, за целый год замужества она ни с кем из семьи Тобольцевых не сказала и двух слов. Одна во всем доме она не боялась свекрови… Мужа она презирала. И презрения своего скрыть не хотела после того, как выгнала его из спальни в первую же ночь брака. Когда же он, набравшись храбрости, пьяненький явился к ней требовать своих супружеских прав, ее зеленые глаза вдруг засверкали. Она кинулась ему на грудь, как кошка, и ее тонкие пальцы судорожно вцепились ему в горло.
Он бежал позорно, сквернословя и грозя ей кулаками в бессильном бешенстве. Он пожаловался матери… Анна Порфирьевна вызвала к себе невестку и целый час говорила с нею о Боге, о браке, о долге… Поджав тонкие губы, сдвинув тонкие черные брови, неподвижно стояла перед нею молодая женщина и слушала, казалось, бесстрастно и покорно, не поднимая длинных черных ресниц. «Точно каменная…»
Когда Анна Порфирьевна истощила все свои доводы и смолкла, Лиза вдруг прерывисто вздохнула. С непередаваемой тоской глянула она в темный, прекрасный «лик» свекрови и сказала своим глухим голосом:
— Не люб он мне, маменька. Легче в могилу лечь, чем с ним сойтись. Разве знала я, когда замуж шла, чего ему от меня нужно?
— Так Бог велит!..
— Нет! — с неожиданной страстностью перебила Лиза. — Нет, маменька… Не пойду я на это… Я лучше руки на себя наложу, но женой его не буду…
Анна Порфирьевна в ужасе всплеснула руками.
— Что ты? Что ты?.. Замолчи… Опомнись!..
Но Лиза и так уже молчала, потупившись, опустив черные ресницы, поджав тонкие губы. И только острый подбородок ее, с маленькой черной родинкой, чуть вздрагивал от волнения.
Анна Порфирьевна махнула ей рукой. Лиза поклонилась в пояс и вышла бесшумно. А свекровь тяжело заплакала. Вспомнилась ей собственная юность; все, что дремало в душе и что всколыхнула эта несчастная Лиза. Ей было жутко.
Николай растерялся, когда мать передала ему результат переговоров. Он пробовал кипятиться, напоминал о законе, правах, грозил избить Лизу.
— Не тронь, говорю!.. Обожди, дай привыкнуть!.. Молода она еще… Не знали мы ее с тобою. Берегись, Николай! Ты не гляди, что она тихоня… Не вышло бы греха… Я в глаза ей поглядела, меня оторопь взяла.
— Чего же вы боитесь, маменька? Зарезать она меня, что ли, собирается?
Анна Порфирьевна ответила не сразу. И этого было довольно, чтобы зерно страха и ненависти к жене запало в его душу.
— Говорю, оставь!.. Может, и обойдется… в лета войдет…
— А мне как же прикажете?.. Женатому без жены жить?.. Ловко!.. Этакую кобылу необъезженную в дом взяли…
Глаза Анны Порфирьевны сверкнули.
— С кем говоришь?.. Забыл? — Но видя, что он виновато молчит и что задор сбежал с его растерянной физиономии, она добавила уже мягче: — А ты будь к ней поласковее… Когда — подарок, когда — доброе слово… Смотри, Николай! Коли сбежит она от тебя, я со стыда умру, помни!.. А тебя вся Москва засмеет…
Лиза так и устроилась с тех пор в своем «будуаре» (как выражалась Фимочка). Каждую ночь прислуга стелила ей на двухспальной кровати. Но она сама, дождавшись часа, когда дом погружался в сон, устраивала себе постель на кушетке, запиралась на ночь и читала до зари. Она целомудренно хранила тайну своих отношений от Фимочки и прислуги. Николаю же и самому было нелестно об этом рассказывать, и он покорился скрепя сердце. В сущности, они оставались чужими и через два года свадьбы. На деньги жены Николай предавался самому широкому разврату, когда находила на него такая полоса, но Лизу не трогал. Она внушала ему только страх.
С тех пор и Лиза стала как-то мягче со свекровью и Фимочкой; выходила к гостям, садилась винтить. Играла она рассеянно, проигрывала и выигрывала равнодушно. Когда все пили, пила и она. Но никто не замечал, чтоб на нее действовало вино. Разве иногда, слушая скабрезные анекдоты в будуаре Фимочки, она начинала громко и долго хохотать. Но она никогда не уставала их слушать, как будто все порочное неотразимо влекло к себе это дикое и целомудренное существо.
Фимочка в промежутках между сном и едой гуляла в пассажах, приценяясь бесцельно к товарам, или часами просиживала в магазине «Lyon»[60], смотря на модели, на заказчиц, изредка примеряя и заказывая сама. Она всегда брала с собой Лизу, которая на все глядела с той же загадочной безучастностью.
— Лиза, давай закажем платья!.. Одинаковые… Видишь, какие теперь юбки носят! — вдруг загоралась Фимочка.
— Ну, что ж?.. Закажем, — флегматично соглашалась Лиза.
Или:
— Ах, Лиза! Какую я шляпку видела в Столешниковом переулке! Знаешь: тут вот так… А тут этак… Перо наперед страусовое. Ты себе купи нынче, а я к своему ироду пристану, чтобы и мне такую же заказать… Поедем!
— Ну, что ж?.. Поедем, — бесстрастно соглашалась Лиза.
У Лизы были всегда свои деньги. Это она выговорила перед свадьбой. Только часть капитала ее была вложена в фирму Тобольцевых. Остальные она тратила бесконтрольно. Но Николай не беспокоился. У Лизы не было никаких желаний.
— Счастливица ты! — завидовала ей Фимочка.
Лиза широко открывала глаза, как будто хотела спросить: «Неужто в деньгах счастье!..» И потом усмехалась, не разжимая губ. Такая у нее была манера. Тогда ее черные брови и острый маленький подбородок вздрагивали слегка, и вся она становилась женственнее.
— В тихом омуте черти водятся, — сказал как-то раз Тобольцев. Фимочка рассмеялась, а мать обиделась за Лизу.
Фимочка привязалась к Лизе. Она брала у нее взаймы без отдачи и целый день тормошила ее, Лиза подчинялась пассивно.
— Ты точно сонного зелья хватила. Влюбилась бы, что ли!
— В кого? — Не разжимая губ, Лиза усмехалась, и подбородок ее с черной родинкой вздрагивал.
— Ах, уж и правда, что не в кого! В Поля Конкина разве? Парле франсе, — представляла она, подражая Конкину: — Альфонс Ралле, Брокар, шарман, фиксатуар…[61] Ха-ха-ха!
