Квинси Де - Убийство как одно из изящных искусств
Так вот, сюда, в небезопасные для жизни места, субботним декабрьским вечером явился мистер Уильямс - надо полагать, давно уже совершивший свой coup d essai[*первый опыт (фр.)] - явился отнюдь не для прогулки по многолюдным улицам. Сказать - значит сделать. Тем вечером он втайне дал себе слово исполнить замысел, уже в целом набросанный, коему суждено было поразить наутро словно громом "все могучее сердце Лондона" - от сердцевины до окружности. Впоследствии вспоминали, что Уильямс покинул свое жилище ради задуманного мрачного предприятия около одиннадцати часов вечера; приступить к делу столь рано он вовсе не намеревался: необходимо было провести рекогносцировку. Инструменты он скрывал за бортом наглухо застегнутого просторного плаща. Не случайно все встречавшие Уильямса в один голос сходились на том, что манеры его отличались редкостной учтивостью; мягкость характера гармонично согласовалась с утонченным неприятием грубости: хищная душа тигра пряталась под змееподобной маской вкрадчивости и изысканности. Все знакомые Уильямса отдавали такую высокую дань его блестящей способности притворяться, что немало не сомневались: если бы ему случилось, пробираясь сквозь толпу, обычную для бедных окраин субботними вечерами, невзначай толкнуть встречного, он непременно рассыпался бы в самых галантных извинениях: лелея в дьявольском сердце адский умысел, он все же задержался бы ненадолго, желая выразить искреннюю обеспокоенность, не причинил ли неудобства задетому им прохожему тяжелый молоток, таимый под изящным плащом, дабы быть пущенным в ход спустя час-полтора. Кажется, Тициан[156], уж наверняка Рубенс[157] и, возможно, Ван Дейк[158] положили себе за правило браться за кисть только в парадном облачении - кружевной гофрированный воротник, парик с кошельком в сетке, шпага с рукоятью, украшенной бриллиантом; мистер Уильямс, как есть основания полагать, отправляясь устраивать великую резню (в определенном смысле, здесь уместен и оксфордский термин Главный Распорядитель[159]), всегда надевал черные шелковые чулки и лакированные туфли: он ни за что не уронил бы свое достоинство художника, принявшись за работу в халате. Во время исполнения второго его шедевра трясущийся от страха, укрывшийся в углу соглядатай, волей обстоятельств (как читатель увидит ниже) оказавшийся единственным свидетелем злодеяния мистера Уильямса, запомнил, что на нем была широкая синяя накидка из ткани отменного качества на дорогой шелковой подкладке. О мистере Уильямсе ходили слухи, будто он пользовался услугами лучшего дантиста и прибегал к помощи наиболее искусного мастера по педикюру. Специалистов средней руки он не терпел. Несомненно, что и в той рискованной области искусства, в которой Уильямс подвизался, его следует отнести к высшей элите художников, обладавших самой аристократической требовательностью к себе.
Но все-таки кто был намеченной жертвой, к чьему жилищу торопился Уильямс? Вряд ли он мог неблагоразумно пуститься в бесцельное шатание, высматривая наугад, кого бы прикончить? О нет: Уильямс избрал себе жертву заранее - и не кого-нибудь, а старого закадычного друга. По-видимому, он вывел непреложный принцип: для убийства более всего пригоден друг, а за отсутствием такового не всегда он будет в твоем распоряжении - хотя бы просто знакомый; и в том, и в другом случае при первом подступе к объекту подозрение у того не возникнет, тогда как чужой может заподозрить неладное уже в самом обличий убийцы, усмотреть тревожные предвестия и быть настороже. Однако данная жертва, судя по всему, совмещала в себе оба качества: сначала это был друг, ставший затем - не без серьезного повода - врагом. Или же, что еще более вероятно, по словам других лиц, чувства, порождавшие как дружбу, так и вражду, давно утихли. Несчастный звался Марром: именно он (в образе друга или врага) был назначен моделью для сеанса в тот субботний вечер. Относительно связи между Уильямсом и Марром существовало мнение (властями не опровергнутое и не подтвержденное), согласно которому они плыли вместе на одном и том же корабле Ост-Индской компании, идущем в Калькутту[160], и поссорились в открытом море; по другой версии, наоборот, поссорились уже на берегу, а предметом раздора стала миссис Марр, хорошенькая молодая женщина, чьей благосклонности они оба в острой вражде друг к другу добивались. Ряд обстоятельств придает этой истории оттенок правдоподобия. Нередко происходит так, что если убийство не удается объяснить сколько-нибудь удовлетворительным образом, чистота сердечных побуждений не позволяет свидетелям истолковать мотивы кровопролития как сугубо низменные - и тогда, при полном доверии публики, выдвигается теория, согласно которой действия убийцы вдохновлены неким возвышенным порывом; никак нельзя было вообразить, будто Уильямс свирепо лил кровь единственно в погоне за наживой; потому охотно было принято на веру, что убийцей двигала главным образом смертельная ненависть, а источником ее служило одухотворенное благородством соперничество за расположение дамы. Объяснение во многом сомнительное, но весьма вероятно, что миссис Марр явилась подлинной причиной неприязни, causa teterrima[*страшной причиной (лат.], столкнувшей двух мужчин. Меж тем мгновения уже сочтены, песчинки в часах, отмеряющие срок этой вражды в нашем бренном мире, движутся неумолимо. Нынешним вечером эта вражда прекратится. Следом наступит день, называемый в Англии воскресеньем, а в Шотландии носящий иудейское наименование "шабаш"[161]. Для обоих народов, пусть под разными именами, этот день имеет одинаковое назначение: и там, и тут он отведен для отдыха. Тебя, Марр, тоже ждет отдых; так предначертано свыше; и ты, младший Марр, отдохнешь и ты вместе со всем семейством, отдохнет и незнакомец, что вступил в ваш дом. Но почиете вы в ином краю, лежащем по ту сторону могилы. По эту сторону могилы вы спали последний раз.
Вечер выдался на редкость темным, однако в этом убогом квартале Лондона, в любую погоду и при любом освещении, все лавки по субботам бывали открыты, по крайней мере, до самой полуночи, а иные и до половины первого. Суровых педантических предписаний иудеев относительно точных пределов праздничного дня здесь не существовало. В худшем случае воскресенье длилось с часа ночи до восьми часов утра следующего дня, охватывая тридцать один час кряду. Срок, безусловно, достаточно долгий. Марр, как раз тем субботним вечером, был не прочь его и сократить, лишь бы поскорее покинуть прилавок, где он трудился уже шестнадцать часов. Место в жизни он занимал скромное - торговал чулочными изделиями в принадлежащем ему магазинчике, устройство которого, включая стоимость товара, обошлось владельцу приблизительно в 180 фунтов. Как всякого негоцианта, его преследовали тревоги и опасения. Торговлю Марр открыл недавно, но уже успел залезть в долги: назревали счета, несоразмерные с получаемыми доходами. Но, будучи от природы жизнерадостным оптимистом, Марр не терял надежды на лучшее. Это был крепко сложенный, цветущий здоровьем молодой человек двадцати семи лет; в тот вечер финансовые нелады порой омрачали его чело, но все же он не терял привычной оживленности, особенно подогреваемой предвкушением (увы, тщетным) того, как с наступлением воскресной ночи, да и ночи последующей, преклонит усталую голову на преданную грудь обожаемой им юной супруги. В семействе Марров насчитывалось пятеро домочадцев. Во-первых, сам хозяин, у которого в случае провала (если понимать таковой в узком коммерческом - смысле) вполне достало бы энергии воспрянуть вновь и взмыть ввысь с погребального костра подобно фениксу - даже после многократно повторяемой гибели. Да-да, бедняга Марр, так оно и произошло бы, будь ты без помех предоставлен собственной предприимчивости; но вот на противоположной стороне улицы уже явился посланец ада, готовясь жестокой рукой беспощадно пресечь все эти радужные перспективы. Второй в перечне домочадцев значится очаровательная миссис Марр - упоенная счастьем, как все новоиспеченные жены, ибо ей минуло только двадцать два: если она и бывает чем-то озабочена, то только состоянием своего ненаглядного дитяти. Восьмимесячный младенец, в списке домашних третий по счету, тихонько посапывает в покачиваемой юной матерью колыбели у очага, на уютно прибранной кухоньке, расположенной девятью футами ниже уровня улицы. Свадьбу супруги Марр справили девятнадцать месяцев тому назад; это их первенец. Не печальтесь же о ребенке, коему суждено вкусить долгий отдых субботний в нездешних пределах: стоит ли несчастному сироте, без отца и матери тонуть в безвылазной нищете, влачить жалкое существование на земле, где вокруг для него только вражда и гибель? Четвертым идет подручный-ученик, он родом из Девоншира[162], с приятными чертами лица, как многие девонширские юноши; очень довольный своим положением: работой он не обременен, хозяевами обласкан - и сам прекрасно это понимает. Пятой, и последней, замыкает состав мирного семейства взрослая девушка-служанка, на редкость отзывчивая и добросердечная: она сделалась своей хозяйке (как часто случается в домашнем кругу, где не претендуют на знатность) почти что сестрой. В настоящую пору (1854), на протяжении уже двух десятков лет, в британском обществе происходят большие демократические перемены. Множество людей начинает стыдиться ссылок на "моего хозяина" или "мою хозяйку": это обозначение медленно, но верно вытесняется термином "наниматель". В Соединенных Штатах это словцо, как выражение надменного демократизма, коробящее ненужной демонстрацией независимости, и без того никем не оспариваемой, не оказывает, впрочем, сколько-нибудь заметного отрицательного влияния. Там домашняя прислуга в целом, как правило, столь быстро и уверенно переходит в разряд полноправных распорядителей собственного хозяйства, действующих по своему усмотрению, что они просто игнорируют форму отношений, которая и без того вот-вот должна исчезнуть сама по себе. Но в Англии, где нет таких ресурсов, как неосвоенные территории, тенденция вытеснения "хозяина" "нанимателем" протекает довольно болезненно. Словесная замена несет с собой грубое и угрюмое попрание уз, нимало не тягостных, а во многих случаях и благотворных. Ниже я поясню свою мысль более развернуто. Здесь же, под началом миссис Марр, подразумеваемый нами альянс осуществлялся более чем наглядно. Мэри, служанка, питала к хозяйке самое сердечное и неподдельное уважение: она видела ее постоянно погруженной с головой в домашние хлопоты: наделенная какой-никакой властью, миссис Марр никогда не выказывала и тени капризности и ничем не обнаруживала своего верховенства. Соседи в один голос свидетельствовали, что Мэри, чураясь приторной угодливости, держалась с госпожой почтительно-ровно и при малейшей возможности охотно и совершенно по-сестрински вызывалась облегчить ей груз материнских обязанностей.
