Уильям Фолкнер - Когда я умирала
-- Все-то ты знаешь, -- сказал я. А он наблюдал за моим лицом. -- Кто же тогда?
-- А вот это я и собираюсь узнать.
-- Можешь таскаться за ним всю ночь по лесу, если хочешь. Я не хочу.
-- Я за ним не таскаюсь, -- он сказал.
-- А как это называется?
-- Я за ним не таскаюсь. Я по-другому хочу.
И вот через несколько дней я услышал, как Джул встал с постели и вылез в окно, а потом услышал, как Кеш встал и вылез за ним. Утром я пошел в сарай, а Кеш уже там, мулы накормлены, и он помогает Дюи Дэлл доить. И когда я увидел его, я понял, что он все узнал. Я заметил, что он иногда странно поглядывает на Джула, как будто, узнавши, куда ходит Джул и чем занимается, он только тут и задумался всерьез. А посматривал он без тревоги; такой взгляд я замечал у него, когда он делал за Джула какую-то работу по дому, про которую папа думал, что ее делает Джул, а мама думала, что делает Дюи Дэлл. И я ни о чем не спросил его -- надеялся, что, переваривши это, он сам мне скажет. А он так и не сказал.
Однажды утром -- в ноябре, через пять месяцев после того, как это началось, -- Джула в постели не оказалось, и в поле он к нам не пришел. Вот тут только мама и начала понимать, что происходит. Она послала Вардамана искать Джула, а немного погодя пришла к нам сама. Как будто, пока обман шел тихо-мирно, мы все позволяли себя обманывать, соучаствовали по неведению, а может, по трусости, потому что все люди трусы и всякое коварство им больше по сердцу -- ведь видимость у него нежная. А теперь мы все -- будто телепатически согласившись признаться в своем страхе -- сбросили с себя лукавство, словно одеяло на кровати, и сели голенькие, глядя друг на друга и говоря: "Вот она, правда. Он не пришел домой. С ним что-то случилось. И мы это допустили".
А потом увидели его. Он появился у канавы и повернул к нам, напрямик, через поле, -- верхом. Грива и хвост у коня развевались, словно в движении они разметывали пятнистый узор шкуры; казалось, он едет на большой вертушке, с какими бегают дети, -- без седла, с веревочной уздечкой и непокрытой головой. Конь происходил от тех техасских лошадок, которых завез сюда двадцать пять лет назад Флем Снопс и распродал по два доллара за голову -поймать свою сумел только Лон Квик, но подарить потом никому уже не сумел, так что кровь ее сохранилась.
Джул подскакал к нам и остановился, сжав пятками ребра коня, а конь плясал и вертелся так, как будто форма гривы, хвоста и пятен на шкуре не имела никакого отношения к мясному и костяному содержимому; Джул сидел и смотрел на нас.
-- Где ты взял лошадь? -- спросил папа.
-- Купил. У мистера Квика.
-- Купил? На что? Под мое слово купил?
-- На свои деньги, -- сказал Джул. -- Я их заработал. Можешь не волноваться.
-- Джул, -- сказала мама. -- Джул.
-- Все правильно, -- сказал Кеш. -- Деньги он заработал. Расчистил шестнадцать гектаров новой земли у Квика -- те, что он разметил прошлой весной. Один работал, по ночам, с фонарем. Я его видел. Так что конь никому, кроме Джула, ничего не стоил. По-моему, нам не из-за чего волноваться.
-- Джул, -- сказала мама. -- Джул... -- Потом она сказала: -- Сейчас же иди домой и ложись спать.
-- Нет, -- сказал Джул. -- Некогда. Мне еще нужно седло и уздечку. Мистер Квик сказал...
-- Джул, -- сказала мама, глядя на него. -- Я дам... я дам... дам... -- И заплакала. Заплакала горько, не пряча лица -- стояла в линялом халате и глядела на него, а он глядел на нее с коня, и лицо у него постепенно сделалось холодным и больным, он отвел взгляд, а к маме подошел Кеш и тронул ее за руку.
-- Иди домой, -- сказал Кеш. -- Тебе нельзя тут, земля сырая. Ну, иди.
Тогда она закрыла лицо руками, постояла немного и пошла, спотыкаясь о борозды. Она не оглядывалась. У канавы остановилась и позвала Вардамана. Он стоял возле коня, смотрел на него и приплясывал.
-- Джул, дай прокатиться, -- сказал он. -- Джул, дай прокатиться.
Джул туго натягивал повод; он посмотрел на Вардамана и опять отвел взгляд. Папа наблюдал за ним, жамкая жвачку.
-- Значит, ты купил лошадь, -- сказал он. -- Тайком от меня купил лошадь. Со мной не посоветовался; ты знаешь, как нам туго приходится, и купил лошадь мне на шею. Свалил работу на родных и за их счет купил лошадь.
Джул посмотрел на папу, и глаза у него были еще светлее, чем всегда.
-- Твоего он горсти не съест. Горсти. Я его убью вперед. И не думай даже. Не думай.
-- Джул, дай прокатиться, -- сказал Вардаман. -- Джул, дай прокатиться. -Голос, словно кузнечик в траве, маленький. -- Джул, дай прокатиться.
В ту ночь я застал маму у его кровати. Она плакала в темноте, плакала горько, может быть, потому, что приходилось плакать тихо; может быть, потому, что плакала, как обманывала -- проклиная себя за это, проклиная его за то, что приходится плакать. И тогда я понял то, что понял. Понял это так же ясно, как потом другое -- про Дюи Дэлл.
ТАЛЛ
В конце концов они заставили Анса сказать, чего он хочет, и он с дочкой и мальчиком вылез из повозки. Уж мы к мосту подошли, а он все оглядывался, словно думал, что стоит ему вылезти из повозки, и все это рассеется, и он опять очутится у себя на поле, а она будет лежать и ждать смерти у себя на кровати, и все придется начинать сызнова.
-- Отдал бы ты им мула, -- говорит он, а мост дрожит и шатается под нами, он уходит в быструю воду так, словно выйти должен на другой стороне земли, а другой конец -- будто и не от этого моста, и те, кто выберется из воды на другом берегу, вылезут из глуби земной. Но мост был цел -- чувствовалось по тому, что наш конец шатался, а другой -- будто бы нет: будто тот берег и деревья на нем медленно качались, как маятник больших часов. А бревна били и скребли по затопленной части, вставали торчком, совсем выскакивали из воды, ныряли в гладкую, пенную, стерегущую круговерть и уносилась к броду.
-- А какой от него толк? -- я спросил. Если твои мулы брода не найдут и не перетащат повозку, что толку в третьем муле или в десяти мулах?
-- Я у тебя не прошу, -- он говорит, -- я всегда сам обойдусь. Я не прошу тебя рисковать мулом. Покойница ведь не твоя; я тебя не упрекаю.
-- Им вернуться надо и до завтра потерпеть, -- я говорю.
Вода была холодная. Она была густая, как снежная слякоть. Только как будто живая. Ты и понимал вроде, что это просто вода, та же самая, что многие годы текла под мостом, но когда она выплевывала бревна, ты не удивлялся -- они как будто были частью воды, ее стерегущей угрозы.
Удивился я только тогда, когда мы переправились, вышли из воды и встали на твердую землю. Мы словно и не ожидали, что мост достанет до того берега, до чего-то укрощенного, до твердой земли, которую мы исходили ногами и хорошо знали. Неужели я мог попасть сюда? Неужели хватило глупости полезть в эту прорву? А когда поглядел назад, увидел моего мула на другом берегу, где я сам стоял недавно, и подумал, что мне еще надо вернуться туда, я понял, что этого быть не могло -- ни за какие коврижки я и раз не прошел бы по мосту. И однако -- вот я где, и если кто может пройти по мосту второй раз, то кто-то другой, а не я -- даже если Кора прикажет.
И все из-за мальчонки. Я сказал: "А ну дай мне руку" -- и он дождался меня и дал. Да нет, черт возьми: получилось, что будто бы вернулся за мной; будто сказал: невредимым пройдешь. Будто рассказывал про чудесное место -там что ни день, то праздник, и зимой, и летом, и весной, и если за него буду держаться, тоже не пропаду.
Я посмотрел на мула, словно в подзорную трубу посмотрел: я увидел через мула весь простор земли и посредине мой дом, взошедший на поте -- словно чем больше пота, тем просторней земля; чем больше пота, тем крепче дом, потому что крепкий нужен дом для Коры, иначе не удержит Кору -- как кувшин молока в студеном роднике: крепкий имей кувшин или же нужен сильный родник, ну а коли родник большой, так есть для чего заводить крепкие, надежные кувшины -потому что молоко-то -- твое, хоть кислое, хоть какое, потому что молоко, которое может скиснуть, интересней того, которое не киснет, потому что ты -мужчина.
Он держал меня за руку, а рука у него горячая и уверенная, так что хотелось сказать: Смотри-ка. Видишь вон там мула? Ему здесь делать было нечего, вот он и не пошел, ведь он мул всего-навсего. Человек иногда понимает, что у детей больше разума, чем у него. Но он им в этом не признается, пока у них не отрастет борода. Когда борода отросла, они чересчур озабоченные, потому что не знают, смогут ли вернуться туда, где у них разум был, а бороды не было; тут-то тебе нетрудно признаться людям, так же беспокоящимся о том, о чем беспокоиться не стоит, что ты -- это ты.
И вот перешли мы, стоим и смотрим, как Кеш разворачивает повозку. Видим, как он едет по дороге назад, к тому месту, где от дороги к броду отходит колея. Скоро повозка скрылась из виду.
-- Надо пойти к броду, помочь если что, -- я сказал.
-- Я дал ей слово, -- говорит Анс. Для меня оно свято. Я знаю, ты недоволен, но она благословит тебя на небесах.
-- Ладно, -- говорю, -- им сперва надо сушу обогнуть, чтобы в воду броситься. Пошли.
