Симона Бовуар - Мандарины
— Каждый раз, когда вас упрекают в том, чего вы не делаете, вы это делаете?
— А почему вы приняли мое приглашение? — спросил Анри.
Она бросила на него столь простодушно вызывающий взгляд, что он смутился; неужели правда, как уверяет Поль, что, завидев мужчину, Надин готова сразу предложить ему себя?
— Ни от чего не следует отказываться, — сказала она поучительным тоном. Какое-то время Надин молча пила свое шампанское, потом разговор кое-как
возобновился, но иногда Надин многозначительно умолкала, пристально глядя на Анри, и при этом лицо ее выражало недоуменный упрек. «Не могу же я пойти с ней», — думал он. Не так уж она ему нравилась, Анри слишком хорошо ее знал, это было чересчур просто, к тому же его бы это стесняло — из-за Дюбрея; он пытался заполнить паузы, но она дважды нарочито зевала. Для него тоже время тянулось медленно. Несколько пар танцевали: в особенности американцы с наемными танцовщицами, и еще одна — две лжесупружеские пары из провинции. Анри решил уйти, как только танцовщицы покажут свой номер, и почувствовал облегчение, когда они наконец появились. Их было шесть — в покрытых блестками лифчиках и трусиках, в цилиндрах цветов французского и американского флагов; они танцевали ни хорошо, ни плохо и были не слишком уродливы: неинтересное зрелище не располагало к веселью, так почему у Надин был такой радостный вид? Когда девушки расстегнули лифчики, обнажив свои парафинированные груди, она украдкой бросила взгляд на Анри:
— Которая вам больше нравится?
— Все одинаковы.
— Блондинка слева, вы не находите, что у нее прелестный маленький пупок?
— И очень грустная физиономия.
Надин умолкла; она рассматривала женщин взглядом немного пресыщенного знатока; когда они, пятясь, ушли, размахивая трусиками в одной руке, а другой прикрывая трехцветным цилиндром причинное место, Надин спросила:
— Что важнее: иметь хорошенькую мордашку или быть хорошо сложенной?
— Это зависит от разных обстоятельств.
— От каких?
— От общего целого, а также от вкусов.
— Какой оценки я заслуживаю в общем и на ваш вкус? Он смерил ее взглядом.
— Я скажу вам это года через три-четыре: вы еще не сформировались окончательно.
— Окончательного ничего не бывает до самой смерти, — сердито сказала она. Ее взгляд блуждал по залу и остановился на танцовщице в черном платьице с грустным лицом, которая подошла и села у стойки. — У нее и правда печальный вид. Вы должны пригласить ее танцевать.
— Вряд ли ее это сильно развеселит.
— Ее подружки с кавалерами, а она вроде осталась на бобах. Пригласите же ее, ну что вам стоит? — попросила Надин с внезапной горячностью; голос ее смягчился, стал умоляющим: — Всего-то один раз!
— Если вам так хочется, — сказал Анри.
Блондинка без восторга последовала за ним на площадку; она была обыкновенной дурочкой, и он никак не мог понять, почему Надин интересуется ею; по правде говоря, капризы Надин начали надоедать ему. Когда он, вернувшись, подсел к ней, она задумчиво созерцала два наполненных ею бокала шампанского.
— Вы очень милы, — сказала она, глядя на него влюбленными глазами, и вдруг улыбнулась: — Вы бываете смешным, когда выпьете?
— Когда выпью, я кажусь себе очень смешным.
— А другие, что они об этом думают?
— Когда я пьян, мне все равно, что думают другие. Она показала на бутылку:
— Напейтесь.
— С шампанским я далеко не уеду.
— Сколько бокалов вы можете выпить не опьянев?
— Много.
— Больше трех?
— Конечно.
Она взглянула на него с недоверием:
— Хотелось бы посмотреть на это. Вы выпьете залпом два бокала — и с вами ничего не будет?
— Решительно ничего.
— Тогда попробуйте.
— Зачем?
— Люди всегда хвастают: надо ставить их на место.
— После этого вы попросите меня пройтись на голове? — спросил Анри.
— После вы сможете пойти спать. Пейте, один за другим.
Он выпил один бокал и почувствовал удар под ложечкой; она сунула ему в руку второй бокал:
— Договорились один за другим. Он выпил второй бокал.
Проснулся он в кровати, голый, рядом с обнаженной женщиной, которая трясла его, схватив за волосы.
— Кто это?
— Надин. Просыпайся, уже поздно.
Он открыл глаза и увидел при электрическом свете незнакомую комнату — гостиничный номер; вспомнил регистратуру, лестницу; до этого он выпил шампанского, страшно болела голова.
— Что произошло? Я не понимаю.
— Твое шампанское, оно было разбавлено коньяком, — с громким смехом сказала Надин.
— Ты вбухала коньяк в шампанское?
— Немного! Таким трюком я часто пользуюсь с американцами, когда мне надо, чтобы они напились. — Она улыбнулась: — Это был единственный способ заполучить тебя.
— И что, заполучила?
— Если можно так выразиться. Он потрогал голову.
— Я ничего не помню.
— О! И вспоминать нечего.
Она спрыгнула с кровати, достала из сумочки расческу и, обнаженная, начала причесываться перед зеркальным шкафом. Какое юное у нее тело! Неужели он и правда прижимал к себе этот тонкий стан с округлыми плечами и изящной грудью? Она поймала его взгляд.
— Не смотри на меня так!
Схватив комбинацию, она поспешно натянула ее.
— Ты очень красива!
— Не говори глупостей! — надменным тоном сказала она.
— Зачем ты одеваешься, иди ко мне.
Она покачала головой, и он спросил с некоторым беспокойством:
— Ты чем-то недовольна? Знаешь, я был пьян. Она подошла к кровати и поцеловала Анри в щеку:
— Ты был очень мил. Но я не люблю начинать все заново, — добавила она, отходя, — во всяком случае, в тот же день.
Какая досада совсем ничего не помнить; она натягивала носки, и он почувствовал смущение, лежа голый под простыней.
— Я встаю, отвернись.
— Ты хочешь, чтобы я отвернулась?
— Пожалуйста.
Она встала в угол, носом к стене, руки за спину, словно наказанная школьница; и тут же спросила насмешливым тоном:
— Этого недостаточно?
— Достаточно, — ответил он, застегивая ремень брюк. Она с критическим видом смотрела на него.
— До чего же ты мудреный!
— Я?
— Устраиваешь трудности, чтобы лечь в постель и встать с нее.
— Ну и наградила ты меня головной болью! — сказал Анри.
Он сожалел, что она не захотела начать все заново. У нее было красивое тело, и сама она была занятной девчонкой.
Когда они сели перед двумя чашками суррогата кофе в маленьком бистро, просыпавшемся по соседству с Монпарнасским вокзалом, он весело спросил:
— А все-таки почему тебе так хотелось переспать со мной?
— Чтобы познакомиться поближе.
— Ты всегда так знакомишься?
— Когда спишь с кем-нибудь, это разбивает лед; теперь нам вместе гораздо лучше, чем раньше, правда?
— Лед сломан, — со смехом сказал Анри. — Но почему тебе хотелось познакомиться со мной поближе?
— Я хотела понравиться тебе.
— Ты мне очень нравишься.
Она посмотрела на него с лукавым и вместе с тем смущенным видом.
— Я хочу настолько понравиться тебе, чтобы ты взял меня в Португалию.
— Ах, вот оно что! — Он положил ладонь на руку Надин. — Я же говорил тебе, что это невозможно.
— Из-за Поль? Но раз она не едет с тобой, почему бы не поехать мне?
— Потому что это сделает ее очень несчастной.
— Не говори ей.
— Это будет крупная ложь. — Он улыбнулся. — Тем более что она все равно узнает.
— Значит, чтобы не огорчать ее, ты лишаешь меня того, чего мне очень хочется.
— А тебе действительно очень этого хочется?
— Страна, где есть солнце и что поесть, да я бы душу продала, чтобы туда поехать.
— Ты голодала во время войны?
— Еще как! Заметь, что мама в этом отношении творила чудеса; она отмахивала по восемь—десять километров на велосипеде, чтобы привезти нам кило грибов или кусок тухлятины, но все равно. Я чуть с ума не сошла, когда первый американец отдал мне свой ящик с пайками.
— И потому ты так полюбила американцев?
— Да, и потом вначале они меня забавляли. — Надин пожала плечами. — Теперь они слишком организованны, и это уже не смешно. Париж снова стал мрачным. — Она посмотрела на Анри с умоляющим видом: — Возьми меня с собой.
Ему очень хотелось бы доставить ей удовольствие: подарить кому-то истинное счастье — до чего утешительно! Но как заставить примириться с этим Поль?
— Тебе уже случалось заводить романы, — сказала Надин, — и Поль пережила это.
— Кто тебе сказал?
Надин засмеялась с заговорщическим видом:
— Когда женщина рассказывает о своей любви другой женщине, она не скупится на откровения.
Да, Анри признавался Поль в своих изменах, которые она великодушно прощала; теперь же трудность заключалась в том, что любое объяснение неизбежно заставит его либо увязнуть во лжи, которой он не желал больше, либо безжалостно потребовать свободы, а на это у него не хватало мужества.
