Ян Отченашек - Хромой Орфей
- Продолжение следует. Не воображай, что ты уже отделался. Это была бы ошибка, мой дорогой.
И с силой, которую в нем трудно было предполагать, он ухватил Гонзу за плечи, повернул к дощатой стене и толкнул так, что Гонза ударился лбом в стену и охнул.
- За любую попытку удрать недосчитаешься ребер. Без фокусов! Можешь пока на досуге подумать обо всем. Долго ждать не придется.
Дверь хлопнула, прихрамывающие шаги стали удаляться.
Не двигаться! Он слышал, как заскрипел стул под тем, вторым. Надо собраться с силами для следующего круга. Как назло, началась боль - господи Иисусе! - она становилась все сильней и сильней. Закрой глаза, попробуй пошевелить мышцами лица. Ой! Перед ним прыгали красные, желтые, фиолетовые пятна. Ладно, не двигаться! Под ложечкой сосет и мутит, хочется помочиться. Если он вернется и опять станет бить, я поступлю, как младенец. Ну и что ж! Гонза ощупывает рот языком, рот полон сладковатой слюны, зубы чудом уцелели, но когда он попытался облизать верхнюю губу, то едва не застонал от боли. Живое мясо! Перед ним была деревянная стена, напоминавшая карту какой-то местности, - слоистые разводы, темные кружочки сучков. Это было неинтересно, и он прищурил заплывший глаз. Меня здесь нет. И все-таки он был здесь. Что же дальше? Это я. Я. Мое "я" находится здесь. Он чувствовал это "я", чувствовал напряженно, по-особенному: обычно человек не думает о своем "я", оно живет в нем скромно, непритязательно, заглушенное звуками извне, и только подстерегает. Терпеливо ждет и вдруг дает о себе знать мурашками холода по спине. Во время болезни, а порой и в миг наслаждения. А при смерти? Вот я твое "я". От меня не избавишься - куда там! - мой час настал. Настал он и сейчас. Думай обо мне, и прежде всего обо мне, потому что у тебя больше ничего нет, никаких шансов, никаких надежд, только "я", твое избитое, запуганное, ужасающе одинокое "я", слышишь? "Я" - каземат, из глубины которого никого не дозовешься, треснутая раковина, и в ней гудит предчувствие близкой гибели. "Я" - это слабый фитилек и сладкая тщета между первым и последним вздохом, "я" это наслаждение и ужас перед небытием, перед "не я", это призрак, повисший в пустоте, балка, не выдерживающая тяжести, "я" - это все то незнаемое и неоткрытое, из чего состоишь ты и что есть в тебе, - твои поступки, мысли, слезы, измена и подлость, величие и гордость. "Я" - это жизнь и смерть, и осознание этого самого "я" - твое единственное сознание и единственный свет для твоих глаз. Ты чувствуешь его? Я, я! Все остальное - обман, ложь, видимость, фразы, скорбный жест из-за призрачной рампы и зов с того берега, мир, в который ты брошен, ничего не понимая. Ты мечешься в нем и все равно волей такого же бессмысленного случая будешь изгнан, так и не поняв ничего. Внешний мир - это другие люди в скафандрах собственных "я", ты не знаешь их радостей и печалей, тебе не умирать их смертью... Твое "я" даже не включает в себя человека, из плоти которого ты вышел, от которого ты отделился, даже не любимая, даже не самое близкое тебе существо. В твоем "я" - ты один, один, неизбежно и неизменно один, обреченный узник своего "я". Весь смысл "я" - в самом себе, ибо какое тебе дело до других "я", до "я" нации, класса, расы, чего угодно, когда твое собственное "я" болит, когда оно на краю смерти и дрожит от страха?
И вот это твое "я" сейчас здесь - твое, а не чужое. А могло бы и не быть здесь... для этого нужно только открыть рот и выкрикнуть в тоске одно-единственное слово, одно имя... Кто посмел возложить на твое "я" страшное бремя решений? Тот, кто, как я сейчас, не держал в кулаке это свое несчастное, извивающееся "я", - тот не вправе болтать и осуждать! Ну, хватит, хватит! Молчи и не думай! Но почему же, скажи мне, Душан, почему? Совесть? Мораль? Верность? Измена? К дьяволу все это, ты же знаешь, как лопаются здесь жалкие выдуманные понятия. Душан, ты был прав, тысячу раз прав, теперь я понимаю... И все-таки ты, Гонза, не можешь выдать! Не можешь? Почему? Почему? Начинаю докапываться, что тебе замкнуло уста: Пишкот, как ты, сумел молчать, веснушчатый Пишкот - ведь ты наверняка знал! Стало быть, есть что-то выше, чем "я"? Вздор, выдумки! Говори! Говорите же, Павел, Милан, Войта, Мелихар - мне это нужно знать прежде, чем вернется Башке, иначе я не ручаюсь за себя. Я обливаюсь потом от страха, ноги у меня подкашиваются, свалюсь я здесь на пол и начну плакать, орать. Нет, не смейтесь! Надо убежать от своего "я", от самого себя!.. Скорей бы он пришел, это нестерпимо, я чуть ли не мечтаю о новых ударах, потому что эти думы еще хуже, куда хуже!..
Гонза переступил с ноги на ногу и привлек к себе внимание Вилли. Это его испугало.
- Na was? - послышалось за спиной. - Willst du trinken? Wasser? *[* Хочешь пить? Воды... (нем.).] Он говорит! Гонза даже не подозревал, что этот нескладный робот способен по-человечески разговаривать. Издевается? Излюбленный прием. Мертвяк его проводит с портсигаром. Если ты думаешь, что я попадусь на удочку и тем самым дам повод стукнуть меня, то ты ошибаешься, Вилли! Меня тут вообще нет.
Вилли за его спиной глупо хихикнул, но не встал со стула; видно, берег силы для дальнейшей работы.
- Na was, - проворчал он. - Wie du willst, Mensch? **[** Чего ты хочешь, парень? (нем.).] Где-то пробили часы - бам-м-м! - половина второго. Время таяло в душной комнате, боль усиливалась, а прихрамывающих шагов все не было слышно. Гонза затаил дыхание и прислушался. Дом был весь пронизан звуками; некоторые он разобрал, другие были непонятны. Стук пишущей машинки, телефонные звонки, голоса, заглушаемые журчаньем воды в клозете, хлопанье дверей и рев автомобильного мотора, запущенного на полные обороты. Явно "мерседес". Может, меня повезут в ней... Не часто доводилось мне ездить в автомобиле... Губа нестерпимо болит и все больше опухает. "Опять ты подрался, Еник?" - "Шкара дразнился, мама, что у меня зубы как у белки". Болезненно преувеличенная гордость мальчугана, не знавшего отца, - устойчивый комплекс неполноценности! В столовке уже, наверно, тушат свет... Они сидят рядом над тарелкой рассыпчатого рулета, и Бланка смеется над Гонзой за то, что он сперва съедает картошку, а кусочек мясной начинки оставляет под конец. Привычка детских лет! Слышен гудок паровоза. За стеной кто-то разнузданно гогочет, так обычно смеются похабной остроте. И вот!..
Шаги. Они приближались по скрипучим половицам коридора, неторопливые, ровные, без прихрамывания. Бог весть почему он был уверен, что это за ним, и сердце его бушевало.
Он не ошибся. Дверь скрипнула, кто-то вошел.
Он не посмел обернуться, смотрел в стену. Услышал, как вошедший и скучающий Вилли небрежно обменялись приветствиями, потом человек, видимо, подошел к Вилли и шепотом сказал ему что-то. Гм... "Ja. Ja". Гонза затаил дыхание, но слов было не разобрать.
"Na was, gut... ich bleibe hier, ist gut, na ja..." ***[*** Ну что, хорошо... Я остаюсь здесь, ладно... (нем.).] Это говорил Вилли.
Что же происходит?
Сильный толчок в бок заставил Гонзу очнуться. Меня повезут в город, в Печкарну, на профессиональный допрос. Мотор ревел, пущенный на полные обороты.
- Пошли! - суровая команда сверлила мозг. - Никаких фокусов. Мне приказано при первой попытке...
Гонза не видел лица этого человека, но, поворачиваясь к двери, успел заметить форму веркшуца и пистолет армейского образца. Знаю я его? Судя по голосу и форме... Пошатываясь, Гонза вышел в безлюдный, тускло освещенный коридор со множеством дверей и направился было к выходу в другом конце его, но веркшуц сжал ему локоть.
- Нет, направо. Schnell! Пошевеливайся, а то...
Что происходит? Уж не хочет ли он в темноте пристрелить меня, как собаку? Это не пройдет, я буду кричать, позову Мертвяка. Да и к чему такая бессмысленная спешка?
Дверь в конце коридора раскрылась, за нею темная ночь. Осторожно, тут ступеньки! Морозный воздух жадно лизнул лицо, Гонза содрогнулся от холода, который сразу же проник под пиджак, но это было приятно. Куда же теперь? С ума он сошел? Кто это такой?
- Идти можешь?
- Да. - Доставлю, мол, тебе такое удовольствие. Но каждый шаг причинял невыносимую боль. Гонза не выдержал. - Можно... помочиться?
- Только живо!
Что это должно значить? Гонза заметил, что они удаляются от проходной и идут в потемках все дальше. Он узнал стену котельной, гудящий силуэт электростанции... споткнулся и, наверно, упал бы, если бы спутник не поддержал его.
- Ты что дуришь, черт возьми?
Все было как в кошмарном сне, но Гонза шел и шел. Они очутились перед деревянным бараком, каких много на заводской территории, - видимо, склад веркшуц взялся за ручку двери, с минуту прислушивался. Потом он простучал какой-то сигнал, еще немного подождал и только после этого нажал ручку и подтолкнул Гонзу. Они вошли в сыроватую, кромешную тьму, где пахло тряпьем, мылом и еще чем-то. Когда за ними закрылась дверь и щелкнул замок, помещение скудно осветилось.
Веники, ведра - большие и маленькие, груды мешков и другой хлам, на ящике стоят закопченная спиртовка и две миски, на стене висит слегка надорванный плакат и - красная лапа протянулась к Градчанам, подпись: "Схватит тебя пропадешь!" Рядом что-то приписано мелом - Гонза не разобрал.
