Джон Голсуорси - Последняя глава (Книга 2)
Монашеский лик Стака просиял, когда он отворил Майклу дверь.
- Мистер Монт? Приятно вас видеть, сэр.
- Как поживаете, Стак?
- Малость постарел, а в общем, спасибо, держусь. Мистер Дезерт дома.
Майкл вошел и положил шляпу.
Лежавший на диване Уилфрид сразу сел. На нем был темный халат.
- Кого я вижу!
- Как живешь?
- Стак! Дайте нам чего-нибудь выпить!
- Поздравляю тебя, старина.
- Знаешь, а ведь я первый раз увидел ее у тебя на свадьбе.
- Да, почти десять лет назад. Тебе достался цвет нашей семьи, Уилфрид; мы все влюблены в Динни.
- Поверь, я все это отлично знаю, но не хочу о ней говорить.
- Есть новые стихи?
- Да, завтра сдаю в печать книжку, тому же издателю. А ты помнишь первую?
- А как же! Единственное, на чем мне удалось нажиться.
- Эта лучше. Там есть настоящая поэма.
Вошел Стак, неся поднос с напитками.
- Наливай себе, Майкл.
Майкл налил немного коньяку и чуть-чуть разбавил его водой. Потом закурил и сел.
- Когда же свадьба?
- Зарегистрируемся, и как можно скорее.
- Ах так? Ну, а потом?
- Динни хочет показать мне Англию. Пока светит солнце, мы, наверно, будем где-нибудь тут.
- И снова в Сирию?
Дезерт поерзал на мягком диване.
- Еще не знаю, может быть, двинемся куда-нибудь дальше, - пусть решает она.
Майкл поглядел себе под ноги, на персидский ковер упал пепел.
- Послушай... - начал он.
- Что?
- Ты знаешь такого типа, Телфорда Юла?
- Понаслышке; он, кажется, что-то пишет.
- Только что вернулся не то из Аравии, не то из Судана и привез оттуда один анекдот... - Не поднимая глаз, он почувствовал, что Уилфрид выпрямился. - Он касается тебя; история странная и для тебя неприятная. Юл считает, что ты должен об этом знать.
- Ну?
Майкл невольно вздохнул.
- Короче говоря, дело такое: бедуины говорят, будто ты перешел в мусульманство под дулом пистолета. Эту историю рассказали Юлу в Аравии, а потом и в Ливийской пустыне, назвав имя шейха, место в Дарфуре и твою фамилию. - Все еще не поднимая глаз, он чувствовал, что Уилфрид смотрит на него в упор и что у него самого выступил на лбу пот.
- Ну?
- Юл хочет, чтобы ты знал, поэтому он сегодня рассказал все это в клубе моему отцу, а отец передал мне. Я пообещал, что зайду к тебе. Ты уж меня прости.
Молчание. Майкл поднял голову. Какое удивительное лицо - прекрасное, страдальческое!
- Нечего извиняться; все это правда.
- Ах, дружище! - вырвалось у Майкла, но продолжать он не смог.
Дезерт встал, открыл ящик стола и вынул оттуда рукопись.
- На, прочти.
Двадцать минут, пока Майкл читал поэму, царила мертвая тишина, только шелестели страницы. Майкл наконец отложил рукопись.
- Великолепно!
- Да, но ты бы никогда так не поступил.
- А я понятия не имею, как бы я поступил
- Нет, имеешь. Ты бы никогда не позволил, чтобы какая-то дурацкая заумь или еще бог знает что подавили первое движение твоей души, как это было со мной. Душа мне подсказывала сказать им: "Стреляйте, и будьте вы прокляты". Господи, как я жалею, что этого не сделал! Тогда меня сейчас бы здесь не было. Странная вещь, но если бы они угрожали мне пыткой, я бы устоял. А ведь я, конечно, предпочитаю смерть пытке.
- В пытке есть что-то подлое.
- Фанатики - не подлецы. Из-за меня он пошел бы в ад, но, ей-богу, ему совсем не хотелось меня убивать; он меня умолял; стоял, наведя пистолет, и молил не вынуждать его меня убивать. Его брат - большой мой друг. Фанатизм это поразительная штука! Он готов был спустить курок и молил меня спасти его. В этом было что-то удивительно человечное. Как сейчас вижу его глаза. Он ведь дал обет. Ты себе не представляешь, какое этот человек почувствовал облегчение!
- В поэме обо всем этом не сказано ни слова, - заметил Майкл.
- Жалость к палачу вряд ли может мне служить оправданием. И нечего ею хвастать, особенно потому, что она все же спасла мне жизнь. К тому же я не уверен, что настоящая причина в этом. Если не веришь в бога, любая религия надувательство. А мне ради этого надувательства грозило беспросветное ничто! Уж если суждено умереть, то хоть ради чего-то стоящего!
- А ты не думаешь, что тебе имело бы смысл опровергнуть эту историю? неуверенно спросил Майкл.
- Ничего опровергать я не буду. Если вышла наружу - тут уж ничего не попишешь.
- А Динни знает?
- Да. Она читала поэму. Сначала я не хотел ей рассказывать, но потом все-таки рассказал. Она приняла это так, как не смог бы, наверно, никто другой. Удивительно!
- Но, может, ты должен опровергнуть эту историю, хотя бы ради нее.
- Нет, но с Динни я, видно, должен расстаться.
- Ну об этом надо спросить ее. Если Динни полюбила, то уж не на шутку.
- Я тоже!
Майкл встал и налил себе еще коньяку. Как выбраться из этого тупика?
- Вот именно! - воскликнул Дезерт, не сводя с него глаз. - Подумай, что будет, если об этом пронюхают газеты! - И он горько усмехнулся.
По словам того же Юла, об этом пока говорят только в пустыне, - пытаясь его приободрить, сказал Майк.
- Сегодня - в пустыне, завтра - на базарах. Пропащее дело. Придется испить чашу до дна.
Майкл положил руку ему на плечо.
- На меня ты всегда можешь положиться. Помни: только не вешай головы. Но я себе представляю, сколько ты еще хлебнешь горя!
- "Трус"! На мне будет это клеймо: может предать в любую минуту. И они будут правы.
- Чепуха! - воскликнул Майкл.
Уилфрид не обратил на него внимания.
- И вместе с тем все во мне восстает, когда я думаю, что должен был умереть ради позы, в которую ни на грош не верю. Все эти басни, суеверия, как я их ненавижу! Я охотно отдам жизнь, чтобы с ними покончить, но умирать за них не желаю! Если бы меня заставили мучить животных, повесить кого-нибудь или изнасиловать женщину, я бы, конечно, предпочел смерть. Но какого дьявола мне умирать, чтобы угодить тем, кого я презираю? Тем, кто верит в обветшалые догмы, причинившие людям больше зла, чем что бы то ни было на свете! Чего ради? А?
Эта вспышка покоробила Майкла; он опустил голову, помрачневший и огорченный.
- Символ... - пробормотал он.
- Символ? Я могу постоять за все, что того достойно: честность, человеколюбие, отвагу, - ведь я все же провоевал войну; но стоит ли драться за то, что я считаю мертвечиной?
- Эта история не должна выйти наружу! - с жаром воскликнул Майкл. Нельзя допустить, чтобы всякая шваль могла тебя презирать.
Уилфрид пожал плечами.
- А я и сам себя презираю. Никогда не подавляй первого движения твоей души, Майкл.
- Но что же ты думаешь делать?
- А не все ли равно? Ведь ничего не изменится. Никто меня не поймет, а если и поймет - не посочувствует. Да и с какой стати? Я ведь и сам себе не сочувствую.
- Думаю, что в наши дни многие будут тебе сочувствовать.
- Те, с кем я не хотел бы лежать рядом даже мертвый. Нет, я отщепенец.
- А Динни?
- Это мы будем решать с ней.
Майкл взял шляпу.
- Помни, я всегда буду рад помочь тебе всем, чем могу. Спокойной ночи, дружище.
- Спокойной ночи. Спасибо!
Майкл пришел в себя только на улице. Да, ничего не поделаешь. Уилфрид загнан в угол! Его подвело презрение к условностям. Но национальный характер англичанина не терпит никаких отклонений от нормы; стоит человеку отойти от нее хоть в чем-нибудь, и это будет считаться изменой всему. А что касается этого нелепого сочувствия своему палачу - кто же в это поверит, не зная Уилфрида? Какая трагическая ирония судьбы! Теперь на него ляжет несмываемое клеймо трусости.
"У него, конечно, найдутся защитники, - думал Майкл, - одержимые индивидуалисты, большевики, - но от этого ему не станет легче. Что может быть обиднее поддержки людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя? И чем такая поддержка поможет Динни, еще более далекой от этих людей, чем Уилфрид? Ах ты, дьявольщина!"
Мысленно выругавшись, он пересек Бонд-стрит и пошел по Хей-хилл на Беркли-сквер. Если он сегодня же не повидает отца, ночью ему не уснуть.
На Маунт-стрит Блор поил отца и мать особым, бледным грогом, который, как уверяли, нагоняет сон.
- Кэтрин? - спросила леди Монт. - Корь?
- Нет, мне просто надо поговорить с папой.
- Об этом молодом человеке, перешедшем в какую-то другую веру... У меня от него всегда начинались колики, - не боялся молнии, и все такое...
Майкл с изумлением взглянул на нее.
- Ты права, это касается Уилфрида.
- Эм, - сказал сэр Лоренс, - имей в виду, это абсолютно между нами. Ну, что там, Майкл?
- Все правда; он ничего не отрицает и не собирается отрицать. Динни знает.
- Что правда? - спросила леди Монт.
- Он отрекся от веры под страхом смерти, которой ему грозили арабы-фанатики.
- Какая скука!
"Господи, - подумал Майкл, - если бы все отнеслись к этому так!"
- Значит, придется сказать Юлу, что никто ничего опровергать не будет? - нахмурившись, спросил сэр Лоренс.
Майкл кивнул,
- Но если так, дело этим не кончится.
