Бертрам Глас - История розги (Том 2-3)
При проезде осужденной собирались целые толпы народа. Публичные женщины и все развратники находили особенное удовольствие присутствовать при телесном наказании этих сводниц, которые частенько обогащались за счет своих жертв.
В Лионе, несмотря на то, что проституция была терпима, сводники и сводницы стояли вне закона. Их секли розгами или плетьми, высылали и конфисковывали их имущество. Иногда сводницу, говорит де Вуглан, сажали на осла, лицом к хвосту, в соломенной шляпе и привязанной доской с надписью. После наказания плетьми ее возили по городу, а потом высылали из города.
В 1347 году королева Ионна издала в Авиньоне указ, в котором был следующий параграф: "Если какая-либо девушка совершила падение и хочет продолжать так же поступать и впредь, то хранитель городских ключей или начальник городовых возьмут ее за руки и торжественно, с барабанным боем отведут в дом, где живут проститутки. Ей будет запрещено выходить из этого дома в город под страхом штрафа в первый раз, наказания плетьми и ссылки за нарушение этого правила во второй раз".
В шестом пункте этого указа говорится: "Содержательница дома не должна допускать мужчин в страстную Пятницу, страстную Субботу и первый день Пасхи под страхом наказания плетьми и высылки из города".
В мемуарах госпожи Генриетты де Пуасси, известной сводницы, жившей на улице Пеликан в Париже, мы находим интересное описание, как к ней нагрянула полиция по доносу, что у нее находятся женщины, не записанные в разряд проституток. Дело было во времена консульства. Вот как это описывается: "Посаженные вперемежку на телегу, мы были отвезены в Большой Шатле при смехе собравшейся толпы народа; нам бросили немного соломы и принесли несколько кувшинов с негодной водой. Вот где можно было наблюдать алчность надзирателей тюрьмы, которые не замедлили воспользоваться нашим несчастием, чтобы ежедневно брать с нас взятки. Безжалостные варвары, наше горе их мало трогало. Мало того, они нас очень часто жестоко пороли розгами за самый пустячный проступок, а то травили собаками, которые рвали в клочья наши платья.
Через два дня наступил момент, когда должна была быть решена наша участь. Нас всех привели в большое зало, доступное для всех, желающих присутствовать при разборе нашего дела. Грубость конвойных, сопровождавших нас, ничем не отличалась от грубости тюремных надзирателей. Они нас награждали пинками, били саблями плашмя по спине. По прибытии полицмейстера конвойные оттеснили толпу; он уселся в большое кресло, по левую руку его стал полицейский пристав, а по правую два городовых. Нас, несчастных, грубо заставили стать на колена, в ожидании приговора. Всех нас приговорили к четырехмесячному заключению в госпитале и наказанию двадцатью ударами розог.
По прочтении нам этого гнусного приговора, нас усадили опять в тележку и с тем же церемониалом отвезли в госпиталь, где всех отвели в баню и велели каждой взять ванну и хорошенько вымыться. После взятия ванны каждая из нас должна была переодеться в больничное белье и халат. Нас всего было со мною четырнадцать душ. Когда нас ввели в довольно большую комнату, то появился полицмейстер с доктором и начальницей женского отделения госпиталя. Доктор без всякого внимания к нашей стыдливости, в присутствии конвойных и полицмейстера, велел каждой раздеться донага, подробно осматривал ее, выслушивал сердце и затем приказывал опять надеть рубашку и халат. Из слов доктора полицмейстеру я поняла, что нас вымыли и доктор осматривал, чтобы решить, не вредно ли будет какой-нибудь из нас немедленное наказание розгами. Хотя в тюрьме без всяких подобных церемоний, по жалобе надзирателя или по капризу смотрителя тюрьмы, нам давали и по пятидесяти розог.
Доктор нашел, что всех можно наказывать без опасности для нашего здоровья. Тогда, по приказанию надзирательницы, конвойные связали нам руки толстыми веревками. Пока конвойные вязали нам руки, надзирательница вышла из комнаты. Я и многие из нас стали плакать и просить, чтобы полицмейстер, если не хочет простить, то велел бы наказывать женщинам и в присутствии одной надзирательницы. Но он ответил, что ни сам, ни доктор не могут по закону уйти, а наказывать и - держать должны конвойные. После этого некоторые стали браниться, произносить неприличные слова и даже обвинять полицмейстера с доктором, что они хотят любоваться их голыми телами... Но когда полицмейстер пригрозил дать вместо двадцати розог сорок или даже больше, то брань прекратилась и большинство стало только громко реветь и умолять о прощении... Через некоторое время, показавшееся нам целой вечностью, опять появилась надзирательница, за ней две бабы несли длинную, узенькую скамью, на которой, очевидно, нас будут наказывать; сзади две сестры милосердия несли громадное количество длинных пучков розог из березовых прутьев... При виде такого количества ужасных розог, плач и рыдания перешли в настоящий вой и крики о прощении... Но это не произвело на начальство никакого впечатления; полицмейстер только снова пригрозил удвоить или утроить порцию тем, которые не перестанут громко орать, - после этого крики затихли и перешли опять в сдержанные рыдания. Первою была вызвана девушка Бетти; скамейка уже стояла среди комнаты, и около нее столпилось все начальство, а один конвойный взял пучок розог и стоял около скамейки; он слегка взмахивал розгами. Сестры милосердия положили пучки розог на пол около скамейки и собирались уходить, но надзирательница велела обеим остаться; одной она приказала стать около скамейки и считать удары розог.
Бетти пошла покорно, только стала громче всхлипывать, когда конвойный, при помощи другого солдата, стал ее укладывать на скамейку. Бетти была хорошенькая девушка, всего девятнадцати лет. Она была тихая, слегка рыжеватая, с темным блестящим оттенком волос. В лице ее сохранилось пугливое, скромное и лукавое выражение. Было что-то таинственное в уклончивом взгляде ее густо темносиних глаз из-под длинных опущенных ресниц. Даже ложась -под розги, она сохранила свои манеры, усмешки и интонации скромной, но развратной святоши. Наконец ее обнажили, один конвойный стал держать за ноги, а другой за руки. Солдат с розгами в руках поднял их высоко - и смотрел на полицмейстера, ожидая знака для начала экзекуции. Последний кивнул головой, и мгновенно розги со свистом опустились на круп Бетти, которая дико крикнула и рванулась, но солдаты, видимо, крепко держали, и Бетти, когда последовали новые удары, перестала рваться и только дико кричала все время, пока ее секли. Сестра милосердия громко считала удары. Солдат бил очень сильно и с расстановкой, удерживая после удара несколько секунд розги на теле... После двадцатого удара полицмейстер велел прекратить сечение. Все тело несчастной Бетти было исполосовано темно-красными полосами, из которых сочилась кровь. Многие полосы были фиолетовые. Полицмейстер похвалил солдата... Бетти с трудом встала со скамейки и, пошатываясь, вышла из комнаты в сопровождении одной из сестер милосердия. Следующей повели сечь Женю. Это была двадцатилетняя девушка. Ей нужно было скорее быть в лечебнице, чем жить в публичном доме. Она исступленно, с какой-то особенной жадностью отдавалась каждому мужчине, даже самому отвратительному. Подруги подшучивали над нею и слегка презирали ее за этот порок. Жанна даже очень удачно передразнивала Женю, как она вздыхала, стонала в минуты экстаза и выкрикивала страстные слова, которые были слышны в соседних комнатах. Я знала, что Женя поступила в мой дом вовсе не из-за нужды и не соблазном или обманом, а добровольно, под влиянием своего ненасытного полового инстинкта. Мне, конечно, было выгодно поощрять слабость девушки, и я ее баловала, потому что она шла нарасхват и зарабатывала в пять или шесть раз больше других девушек. Она имела массу постоянных гостей. В праздники я даже не выпускала ее в общее зало, чтобы не обижать постоянных гостей отказом в услугах Жени. Многие мужчины были в нее влюблены и предлагали ей пойти на содержание. Пассивная во всем, кроме своего ненасытного сладострастия, Женя пошла бы ко всякому, но я всеми средствами старалась помешать этому невыгодному для меня казусу. Впрочем, она сама стыдилась своего чрезмерного сладострастия. К подругам она относилась с удивительной нежностью, любила обниматься с ними, целоваться, спать в одной постели, но к ней все относились с некоторой брезгливостью. Денег она не любила и была в полном смысле бессребреницей. Надо было видеть ее испуг, когда ее повели сечь. Но кричала она не особенно сильно во время экзекуции. Так перебрали всех нас. Последнюю секли меня. От страшной боли я кричала, как безумная. В госпитале нас потом без всяких подобных торжественных церемоний секли розгами за всякий пустяк и малейший ропот - правда, секли женщины".
В одном довольно любопытном сочинении "Pisanus Fraxi" мы нашли описание Бардом виденной лично им сцены в публичном доме госпожи Бельзебут.
