Бертина Хенрикс - Шахматистка
Когда Элени уехала, надавав ему кучу советов, как лечиться, Курос, сидя в кресле, уснул. Ему снился какой-то путаный сон, в котором он шел по цветочному полю. Какие-то люди — кто именно, он не мог различить — делали ему знаки. Он шел к ним, но по мере его продвижения вперед цветочное поле увеличивалось в размерах. То ли потому, что шел он медленно, то ли поле было слишком большое, но ему никак не удавалось присоединиться к ним.
Проснулся он среди ночи, весь в поту. Какое-то время не мог понять, где он и что с ним. Наконец поняв, с трудом встал и пошел в спальню. Разделся и лег в кровать. В душе у него появилось какое-то предчувствие, точно привкус во рту, ощущение того, что что-то неотвратимое должно произойти.
На следующий день учитель проснулся бодрым, несмотря на мучившие его приступы кашля. Он сварил себе кофе и выпил его маленькими глотками. Внезапно у него мелькнула какая-то интересная мысль, но он тотчас забыл ее. Курос с досады как только не ругал свои старые мозги. Скромно позавтракав, он пошел прогуляться. Ему хотелось проветрить голову и свободно поразмышлять о том о сем — быть может, интересная мысль вернется. Придя с прогулки, возле самого дома он вспомнил. Идея была яркая и вместе с тем малоприятная, и первым желанием Куроса было отбросить ее, но тут в нем заговорила совесть.
Войдя в дом, он направился прямиком к буфету, выдвинул ящик и принялся настойчиво в нем рыться. В конце концов, выбросив на пол содержимое двух ящиков, он отыскал потрепанную кожаную записную книжку и победно потряс ею в воздухе.
После восьмого гудка хриплый заспанный голос отозвался на том конце провода.
— Только не говори мне, что ты еще спишь, — сказал Курос, без всяких предисловий приступая к делу.
— Я не разговариваю с грубиянами, — ответил голос, и трубку повесили.
Не смущаясь, Курос вторично набрал номер. Он был уверен, что любопытство одержит верх у его собеседника, и не ошибся — тот опять взял трубку:
— Кто говорит?
— Ты прекрасно знаешь, Коста, кто говорит, — спокойно и уверенно сказал Курос.
— Хочу тебе напомнить, — с достоинством отвечал тот, кого Курос назвал Костой, — что мы с тобой не разговариваем уже тридцать лет, и я не вижу причин нарушать эту милую традицию.
— Полностью с тобой согласен. Я и не хочу с тобой разговаривать. Я хочу, чтобы ты приехал ко мне играть в шахматы.
Наступило долгое молчание. Только неровное дыхание Косты указывало на то, что связь не прервалась.
— Ты, наверное, совсем ума лишился, — произнес старик на другом конце провода.
— Это нужно не для меня, — принялся объяснять Курос, — а для одной молодой женщины. Причем срочно.
— Не понимаю, какая может быть срочность, когда речь идет о шахматах, — отвечал совсем сбитый с толку Коста.
— Не понимаешь, потому что у тебя отсутствует воображение, — бесцеремонно заявил Курос. — Приезжай сегодня днем, я тебе все расскажу.
— С какой стати я буду это делать? — спросил Коста.
— Да с такой, что тебе страсть как этого хочется, — ответил Курос, моля Бога, чтобы это было правдой, и повесил трубку.
Несколько часов он лихорадочно ходил по квартире, пока не услышал, что в дверь позвонили. Облегченно вздохнув, он пошел открывать Косте.
То, что они оба состарились, не было ни для кого из них неожиданностью, хоть они и не общались лет тридцать. Разумеется, они видели друг друга в городе и на рынке — ничего не поделаешь, островитяне, — но ни разу словом не перемолвились.
И вот Коста стоял на пороге дома Куроса. Они сухо поприветствовали друг друга, воздержавшись от взаимных уколов, и Курос пригласил своего давнего друга войти.
Коста был крепкого телосложения, с бычьим лбом и взглядом, исполненным недоверия — в данном случае вполне оправданного. Всю жизнь он работал аптекарем в Хоре, а когда ушел на пенсию, поселился в Аполлонасе — прибрежной деревушке на севере острова. Большую часть дня он проводил в припортовом трактире, наблюдая за туристами или рыбаками — в зависимости от времени года. Такая жизнь — спокойная, но уж очень бедная событиями — действовала ему на нервы. Он сожалел о том, что больше не продает лекарства: его работа хоть и не была в прямом смысле слова увлекательной, все-таки давала возможность мало-мальски общаться с людьми, а порой и награждала интересной встречей. И у него всегда оставалось время для прогулок по песчаным отмелям — любимым его местам на острове.
И теперь еще время от времени он отправлялся побродить по песчаным берегам своей молодости, где у него когда-то завязывались знакомства, порой даже тайные. Но взгляды людей уже скользили по нему не задерживаясь, словно он был частью пейзажа, скорее деревом, нежели человеком. В сущности, он и сам ощущал нечто подобное, хоть в душе не мог с этим примириться. Его растительная жизнь была уныла. Редкие разговоры с такими же, как он, растениями не содержали ничего интересного. Вот почему он откликнулся на приглашение Куроса, ставшего, как и он, элементом пейзажа — правда, больше похожим на хилое животное, чем на сучковатое дерево.
Мужчины сели друг против друга. Коста не без злорадства молчал, глядя прямо в глаза давнему другу. Курос чувствовал себя не в своей тарелке. Он, конечно, готовил себя к выпадам со стороны Косты, однако теперь, оказавшись с ним лицом к лицу, не знал, каким образом ради решения стоящей перед ним задачи разом перечеркнуть годы вражды. Он встал и пошел за табаком. В гнетущей тишине услыхал шаркающий звук своих шагов и внезапно со всей ясностью осознал, в каком удручающем положении находится. Но, в отличие от Косты, он не чувствовал ни боли, ни возмущения. Только усталость — и ничего больше.
Курос вернулся на свое место и принялся скручивать папиросу. Усилием воли отогнав от себя мрачные мысли, стал рассказывать о приключениях Элени. Коста слушал его не перебивая. Когда учитель закончил, Коста обозвал его просто-напросто кретином.
Курос пропустил оскорбление мимо ушей. В его более чем уязвимом положении самое умное — позволить другому укрепить свои позиции. Выдержав паузу, он отважился наконец сказать:
— Ну, кретин я или нет, а делать что-то надо. Не можем же мы бросить ее в такой ситуации.
— Но вся эта дурацкая история совершенно меня не касается, — немедленно парировал Коста. — Выпутывайся из своих глупостей сам.
В то же самое время Коста старался припомнить, видел ли он хоть раз эту самую горничную Элени, но так ничего и не вспомнил. Коммерция все-таки помогла ему развить память на лица, и, если он не помнил Элени, значит, она либо крепкого здоровья и потому не наведывалась к нему в аптеку, либо была до такой степени невзрачной, что, даже если и наведывалась, он сразу же забывал о ней, как только она уходила. Попадаются же такие люди, совсем уж неприметные, и даже чаще, чем мы думаем, размышлял он.
Воспользовавшись паузой, Курос поставил на стол графин с белым вином и два стакана. Наполнив их, он протянул один своему приятелю — тот, слишком занятый своими мыслями, без особых церемоний взял стакан.
— Она хорошо играет? — спросил Коста, сделав первый глоток.
— На удивление хорошо, — поспешил ответить Курос. — Но ей нужен другой партнер, не я. Меня она слишком хорошо знает. Ее надо выбить из колеи. Ты единственный, кто может помочь ей найти свой собственный стиль игры.
Коста был приятно удивлен — не тем, что к нему обратились со странной просьбой, а тем, что Курос помнил о его таланте шахматиста.
Когда-то они с Куросом действительно сыграли несколько партий. Потом, после их ссоры, Коста долгое время играл заочно, не найдя на острове другого достойного партнера. Ходы сообщал письмом или по телефону. Так он играл с афинянами, критянами и даже с иностранцами. Телефонные разговоры часто ограничивались одним-единственным сообщением о новом расположении фигур на доске. Ему нравилась такая лаконичная форма общения. И все-таки уже много лет назад он бросил играть заочно. Последняя партия так и осталась незаконченной. Однажды его партнер не позвонил ему, чтобы сообщить о сделанном ходе. Быть может, внезапно умер. Коста не знал. Он так и не дал себе труда поинтересоваться судьбой своего заочного противника. По прошествии нескольких недель просто убрал шахматы, сочтя эту заминку знаком того, что время решения головоломок в одиночестве прошло.
— А если у меня не получится? — спросил он.
— Тогда выхода нет, — смиренно ответил Курос.
— Когда играть?
— В субботу днем, — ответил учитель, затягиваясь самокруткой, которую он держал между желтых пальцев.
Коста в конце концов согласился. И правда, ему было любопытно взглянуть на эту горничную, ради которой Курос отказался от своих внутренних убеждений. Учитель был упрям как осел и не нарушил бы молчание первым, не будь у него на то очень веских причин. Коста прекрасно знал своего друга. В молодости тот отличался изысканной учтивостью, граничащей с надменностью. Он был самодостаточен и ни в ком по-настоящему не нуждался. Коста не считал, что возраст способен радикально изменить человека. Тогда почему Курос отступил от своих же собственных правил? Загадка. Как мог он, флегматик, испортивший себе жизнь безразличием к ней, подлинным или показным, не имеет значения, безразличием даже к собственной боли, — как мог он озаботиться судьбой какой-то там уборщицы? Уходя от Куроса, Коста испытывал скорее глубочайшее изумление, чем раздражение.
