Фэй Уэлдон - Подруги
— Оставь, неважно, — молит Хлоя, но Марджори настаивает, и их спешно пересаживают за столик у окна. Сумку с бельем она засовывает под стул и награждает официанта милой улыбкой; он отвечает ей враждебным взглядом. Они заказывают закуску. Им подают пересушенную фасоль, крутые яйца под магазинным майонезом, сардины из консервной банки и дряблую редиску, красиво разложенную на салатных листьях из ярко-зеленого пластика.
Марджори уписывает за обе щеки. Хлоя с изумлением наблюдает.
— Что ты не прикончишь ее? — спрашивает Марджори, подразумевая Франсуазу. — Хочешь, могу дать таблетки.
— Да я вполне счастлива, Марджори, — говорит Хлоя. — Я не подвержена ревности. Это низменное чувство.
— Кто тебе сказал? Оливер?
— Каждый живет, как умеет, — говорит Хлоя, — и каждый, разумеется, вправе удовлетворять свои потребности, когда и как ему угодно.
— Ага, они, значит, удовлетворяй, а ты нет.
— А у меня их и не так-то много в последнее время.
— Это кто говорит? Оливер.
Но Хлое, когда речь идет о них с Оливером, трудно вспомнить, кто что первым сказал.
— Я очень дурно обошлась с Оливером, — говорит Хлоя. — Если это он мне в отместку, то еще очень по-божески. Можно стерпеть. Только давай оставим эту тему. Чье это белье?
— Патрика.
— Я думала, ты этим больше не занимаешься, — говорит Хлоя.
У Марджори утомленный вид. Лицо усталое, осунулось, непослушные кудряшки торчат во все стороны.
— Кому-то же этим надо заниматься, — говорит она.
— Не обязательно, — говорит Хлоя. — Мог бы держать белье как есть, пока городские власти не отдадут распоряжение о принудительной дезинфекции.
— До этого у Патрика еще не дошло, — говорит Марджори.
— Я, возможно, совсем мальчишка, — говорит Хлоя. — Но не странно ли, что ты, видный продюсер на телевидении, должна таскать в стирку Патриково белье? Ты ему не жена.
— Мне знаешь что обидно, — говорит Марджори, — как ведут себя его другие дамы. У многих в доме наверняка стиральные автоматы, непонятно, отчего бы им тоже не вносить свою лепту. Если их хватает на то, чтобы спускаться к нему по этой его лестнице — местные хиппи в последнее время устроили на ней что-то вроде общественной уборной, — значит, хватит и на то, чтобы разбирать его грязное белье. Я свое все отдаю в прачечную, а вот отдать Патриково не хватает духу. Деньги бы ладно — но как-то совестно.
— Извини, о Патрике мне бы тоже не хотелось разговаривать, — говорит Хлоя. — Это не к добру.
Патрик Бейтс живет в грязном полуподвале и пишет там в полутьме картины. За них очень недурно платят, хотя уже не так, как десять лет назад, когда он был на вершине славы. По слухам, Патрик очень богат, но сам божится, что не кладет деньги в банк, а сжигает. Тратит он, во всяком случае, гроши. С тех пор как не стало Мидж, жены Патрика, его странности делаются все заметнее. Когда Мидж умерла, он плясал на ее могиле.
Патрик всегда писал небольшие картины — теперь они близки к миниатюрам. Для него не редкость разместить целый гарем на холсте, отмеренном по бутербродной тарелке; краску он наносит косметическими кисточками. Патрик — скряга. Он попрошайничает, клянчит еду и одежду. Ему сорок семь, но выглядит он старше. Щеки у него ввалились над беззубыми деснами — он жалеет деньги на зубных врачей. Когда разболится зуб, сам его вырывает.
Хлоя не видела Патрика девять лет, с того дня, как пошла к нему просить денег на Кевина и Кестрел — Оливер, на которого легли заботы по их содержанию, ворчал и злился — и вместо денег принесла Имоджин.
Теперь она предпочитает не говорить о Патрике и не думать. Вычеркнуть его из жизни. Хочет, чтобы он не общался с детьми. Этот человек — стихия, разрушительная и коварная. Он прошелся по ее жизни, подобно ангелу смерти, под личиной то злобного гнома, то бога Пана.
— «Что делал Пан, великий бог, в камышах на речном берегу»[3], — говорит она. В тринадцать лет, готовясь к конкурсу по декламации, они зубрили эти стихи наизусть. Премия досталась Хлое.
— Действительно — что? Это мы все постоянно хотели знать, — едко говорит Марджори. — Что касается Патрика, тебе стоило бы о нем поговорить. Он, как-никак, папаша всем этим деткам.
— Заочный отец иной раз хуже, чем никакой, — говорит Хлоя. — И потом, у них все стены увешаны его картинами, так что в известном смысле он, как и его гены, всегда незримо с ними. Оливер не может их не накупать, несмотря ни на что. Ты себе не представляешь, какое количество их умещается на одной стене — я подчас думаю, им конца не будет.
— Сопьется Патрик, помрет — вот и будет конец, — говорит Марджори.
И Хлое не жаль это слышать.
— А у Оливера тогда будет самое богатое в стране собрание бейтсовских картин и бейтсовских отпрысков. Ему это придется по вкусу.
— Не смешно, — говорит Хлоя. Она думает, что зря приехала в Лондон.
— А может быть, Оливер задумал развратить детей, — продолжает Марджори. — Для того и накупает столько Бейтсов. Не говоря о том, конечно, что это делается просто назло тебе.
Патрик пишет женщин — во всех видах, положениях и состояниях. Хлое ни разу не приходило в голову, что от них у кого-нибудь в доме может пострадать нравственность. Оливер — в те дни, когда он играл с Патриком в покер и говорил ей много интересного и она верила, — утверждал, что в Патриковой работе проявляется все подспудное великодушие и благородство его натуры.
— С чего бы Оливеру что-либо делать мне назло? — спрашивает Хлоя.
— Бог его знает, — отвечает Марджори. — Будь это все изложено в сценарии — я бы, пожалуй, сказала. А так как это жизнь — понятия не имею.
Она вдруг мрачнеет, как всегда разом, без всякого перехода.
— Ненавижу свою жизнь, — говорит она. — Все — как бы сквозь тусклое стекло[4], а в утешение — дрянные обеды в дрянных забегаловках с друзьями, которым дай бог управиться со своими напастями, а на мои уж тем более наплевать.
— Мне не наплевать, — говорит Хлоя, которая слишком давно знает Марджори и не приходит в замешательство от подобных речей. — Я полагала, тебе по крайней мере нравится твоя работа.
— Работа? Да что работа. Ничего. Блики на экране. Я столько сил ухлопала, чтобы добиться своего положения, а теперь оно вроде ничего не значит. Так, четыре разные комнаты за четыре недели, препирательства, по чину ли мне ковер в кабинете, и начальство — уже не просто продюсер, а начальник производства. Мне никогда не будут доверять. Да и с какой стати? Не могу я принимать всерьез их поганые блики на экране. В них ничего общего с жизнью. Говоришь об этом, а в ответ делают обиженное лицо.
— Ты сама себе выбрала такую жизнь, — говорит Хлоя. — Могла бы завести себе мужа и детей.
— Раз не завела, стало быть, не могла. Того, что по-настоящему хочется, у меня никогда не будет. Я тупиковый вариант, такой уж уродилась. Ходячая Черная Дыра. Во мне — пустота, бездонный провал, швыряй в него всех мужей и детей, какие есть на свете, все равно не заполнишь. Ты такая же, и Грейс тоже. Никогда жизнь не даст нам то, что было нужно, лучше бы уж на нас бомба упала в детстве, не мучились бы напрасно.
Марджори, Грейс и я.
Что нам все-таки было нужно?
Не так много. Пожалуй, лишь та мать и тот отец, какие достались при рождении. Пожалуй, чтобы они не отступались от нас, а признавали за своих. Чтобы матери любили нас, выкладывались ради нас, не жалея себя. Чтобы понемногу выпускали жизнь из рук, уступая ее нашим молодым пальцам. И улыбались при этом.
А когда этого нет — что тогда?
Марджори, Грейс и я.
Марджори в детстве, куда ни пойдешь, непременно увяжется следом, с лицом, полным укоризны. Как бы невзначай ввернет колкость и на целый день испортит настроение. Такое тоже прощать?
— Официанткина дочка, — обзывает Марджори Хлою, возвращаясь из школы в тот день, когда Хлоя победила на конкурсе по декламации. — Ее издалека учуешь, за милю разит пивом.
Это, конечно, вранье. В Алдене никто отродясь столько не мылся, как Гвинет и Хлоя. Они мылятся, они трут себя мочалкой, отмывают до скрипа каждую складочку, ополаскиваются. Выменивают мыло даже на масляные карточки. Повсюду чистота и свежесть — между пальцами ног, за ушами, под грудью, в пупке. Особенно. Трут себя, соскребая обиду — на других, на судьбу, на себя, — и в конце концов оттирают почти бесследно.
А сколько в них гордыни, как умеют они обе терпеть и прощать до конца. На подоконнике каморки — ряд коробочек, в каждой — особая горстка мелочи. На газ, на свет (у них в комнате — электрический счетчик), на книжки, на проезд; деньги на обед, карманные деньги. Сидят у себя в спальне, денежки считают. А король — не с ними, он сидит на чужой кровати, пряник доедает[5]. Мистер Ликок.
