Генри Хаггард - Копи царя Соломона
Выписки из моей записной книжки дадут самое лучшее понятие о том, как мы провели три несчастных дня, следовавшие затем.
21 мая. – Тронулись в путь в 11 ч. утра, так как было настолько прохладно, что уже можно было идти днем, и взяли с собой несколько арбузов. Шли целый день, но арбузов больше не видели; очевидно, уже вышли из пределов их распространения. Не видели никакой дичи. На закате расположились отдыхать на всю ночь, потому что не ели уже несколько часов. Ночью очень страдали от холода.
22 мая. – С восходом солнца пошли дальше, чувствуя сильную слабость и дурноту. За весь день сделали только пять миль. Местами попадался снег, который мы ели; но больше не ели ничего. Провели ночь под навесом обширного плато. Холод ужасный. Выпили понемножку водки и потом уселись на земле, завернувшись в одеяла и прижавшись друг к другу, чтобы не замерзнуть. Страшно страдаем от голода и истощения. Я думал, что Вентфогель умрет в эту ночь.
23 мая. – Опять потащились дальше, как только взошло солнце и немножко отогрело наши окоченелые члены. Положение отчаянное; боюсь, что, если не раздобудем сегодня какой-нибудь пищи, этот день будет последним днем наших странствий. Водки осталось очень мало. Гуд, сэр Генри и Омбопа удивительно хорошо переносят все, но Вентфогель в ужасном состоянии. Он не выносит холода, как большая часть готтентотов. Сами по себе мучения голода еще не так ужасны; особенно неприятно какое-то онемение, которое я чувствую в желудке. Другие говорят то же самое. Мы теперь на одном уровне с той отвесной цепью или стеной из лавы, которая соединяет Груди Царицы; вид великолепный. За нами расстилается до самого горизонта раскаленная пустыня, а перед нами тянутся на целые мили почти горизонтальные пространства, покрытые ровным, замерзшим снегом, и постепенно поднимаются все выше и выше. Среди них возвышается самая вершина горы, представляющая собой «сосок» груди, она должна иметь несколько миль в окружности и около четырех тысяч футов в вышину. Нигде не видно ни одного живого существа. Боюсь я, что пришел наш последний час!
А теперь я отложу дневник в сторону, во-первых, потому, что это совсем не интересное чтение, а во-вторых, потому, что все, что случилось потом, заслуживает более подробного описания.
Весь этот день (23 мая) мы продолжали взбираться вверх по снежному склону и только по временам ложились отдыхать. Должно быть, наша компания представляла собой очень странное зрелище: тощие, растерянные, мы еле-еле волочили ослабевшие ноги по сверкающий снежной равнине. В этот день мы прошли не больше семи миль. Перед самым закатом мы очутились как раз у самого «соска» левой груди, который высился в воздухе на много тысяч футов в виде огромного, совершенно гладкого холма из отвердевшего снега. Как ни скверно нам было, все же мы не могли не оценить великолепного вида, открывавшегося перед нами, тем более великолепного, что сияющие тучи заходящего солнца местами окрашивали снег ярким пурпуром и венчали блистательным венцом величавые снежные массы, нагроможденные в вышине.
– А что, – вдруг сказал Гуд, – ведь мы, должно быть, недалеко от той пещеры, про которую пишет старик?
– Да, если она существует, – отвечал я.
– Послушайте, Кватермэн, – жалобно сказал сэр Генри, – не говорите так! Я слепо верю старому Сильвестре; вспомните воду. Мы скоро найдем пещеру.
– Если мы ее не найдем засветло, мы погибли – вот и все, – отвечал я успокоительно.
После этого мы ковыляли в полнейшем молчании минут десять. Тотчас за мной шел Омбопа, завернувшись в одеяло; он до такой степени стянул себе желудок кожаным поясом (чтобы «голод стал поменьше», как он выражался), что талия сделалась у него, как у девушки. Вдруг он схватил меня за руку.
– Смотри! – сказал он, указывая на склон горной вершины.
Я посмотрел по указанному направлению и заметил шагов за двести от нас что-то похожее на дыру, темневшую в снегу.
– Это пещера! – сказал Омбопа.
Мы поспешили к этому месту, и, действительно, дыра оказалась отверстием пещеры, конечно, той самой, про которую писал Сильвестра. Мы добрались до нее как раз вовремя: только что мы успели скрыться в этом убежище, как солнце зашло с невероятной быстротой и вся окрестность погрузилась во тьму. В этих широтах сумерек почти нет. Мы поспешили влезть в пещеру, которая показалась нам не особенно обширной, прижались друг к другу, чтобы согреться, потом выпили всю оставшуюся водку, причем на каждого пришлось немногим больше глотка, и постарались заснуть, чтобы забыть все свои горести. Но холод был так силен, что заснуть мы не могли. Я уверен, что на этой высоте термометр стоял никак не меньше, чем градусов на четырнадцать-пятнадцать ниже нуля. А вы можете себе представить, читатель, что это значило для людей, истощенных голодом, лишениями и страшным зноем пустыни. В жизнь свою никогда не чувствовал я себя так близко к смерти, как тогда. Так мы и просидели напролет всю эту ужасную ночь, чувствуя, что мороз разгуливает вокруг нас и пощипывает кому руку, кому ногу, кому лицо. Тщетно старались мы прижаться как можно ближе друг к другу; в наших несчастных, изможденных скелетах не оставалось никакой теплоты. По временам кто-нибудь из нас забывался тяжелым сном на несколько минут, но спать дольше мы не могли. Впрочем, это было, вероятно, к лучшему, потому что мне сдается, что если бы мы заснули по-настоящему, так, пожалуй, больше не проснулись бы. Я думаю, что только сила воли поддерживала в нас жизнь.
Незадолго до рассвета я услышал, что готтентот Вентфогель, у которого зубы стучали всю ночь, как кастаньеты, вдруг глубоко вздохнул и затем перестал стучать зубами. В ту минуту я не придал этому никакого значения и решил, что он заснул. Мы с ним сидели спиной к спине, и мне показалось, что его тело все холодеет и холодеет и наконец превращается в лед.
Мало-помалу воздух подернулся бледным светом, потом понеслись золотые стрелы через снежные равнины и наконец само сияющее солнце выглянуло из-за утесов и бросило светлый взгляд на наши несчастные, полузамерзшие фигуры и на Вентфогеля, который продолжал сидеть среди нас мертвый. Неудивительно, что его спина казалась мне такой холодной… Бедняга! Он испустил дух в ту минуту, когда я слышал его вздох, и теперь уж совсем окоченел. Мы были потрясены до глубины души и отпрянули от тела (странно, как все мы боимся близости мертвеца!). Он так и остался тут сидеть, обхватив колени руками.
К этому времени холодные солнечные лучи полились в самое отверстие пещеры; здесь даже солнечные лучи были холодны. Вдруг я услышал, что кто-то вскрикнул от страха и, невольно обернувшись, посмотрел в глубину пещеры…
И вот что я увидел: вся пещера была не больше двадцати футов длиной и в ее противоположном конце сидела другая фигура, склонив голову на грудь и свесив длинные руки. Всмотревшись в нее, я убедился, что то был другой мертвец, но на этот раз не туземец, а белый. Остальные также увидели его, и это зрелище так сильно подействовало на наши расшатанные нервы, что все мы как один человек поспешили вон из пещеры со всей быстротой, на какую только были способны наши полузамерзшие ноги.
VII
Соломонова дорога
Выбравшись наружу, мы остановились несколько пристыженные.
– Я возвращаюсь назад, – сказал сэр Генри.
– Это отчего? – спросил Гуд.
– Да потому, что мне показалось, будто… то, что мы сейчас видели, мой брат!
Это была новая мысль, и мы опять полезли в пещеру, чтобы удостовериться, так ли это. После яркого дневного света наши глаза, уже и без того ослабевшие от постоянного снежного блеска, сначала ничего не могли разглядеть в темноте, царившей в пещере. Мало-помалу мы привыкли к ее полумраку и приблизились к мертвецу. Сэр Генри стал на колени и заглянул ему в лицо.
– Нет, это не брат, – сказал он со вздохом облегчения.
Тогда и я подошел посмотреть. То был труп высокого человека средних лет, с орлиным носом, подернутыми сединой волосами и длинными черными усами. Совершенно желтая кожа обтягивала его кости. На нем не было никакой одежды, кроме остатков чего-то похожего на шерстяные панталоны, так что его скелетообразная фигура была почти обнажена. На шее висел пожелтевший крестик из слоновой кости. Тело совершенно отвердело и окаменело от мороза.
– Кто бы это мог быть? – сказал я.
– Неужели вы не догадываетесь? – спросил Гуд.
Я отрицательно покачал головой.
– Да кто же, как не старый дон Хосе да Сильвестра! Больше некому и быть.
– Это совершенно невозможно! – проговорил я в волнении. – Ведь он умер триста лет назад!
– Желал бы я знать, что ему помешает продержаться хоть три тысячи лет в этой милой атмосфере? – спросил Гуд. – Если температура достаточно холодна, мясо и кровь сохраняются в столь же свежем виде, как новозеландская баранина; а здесь, уж кажется, достаточно холодно. Солнце сюда никогда не заглядывает; никакой зверь не заходит. Без всякого сомнения, тот самый невольник, о котором он упоминает, снял с него платье, а его оставил здесь… Этому человеку было не под силу его похоронить. Посмотрите-ка, – продолжал он, нагибаясь и поднимая какую-то странной формы кость с заостренным концом, – вот вам и обломок кости, которым он начертил свою карту!
