Хаим Саббато - Выверить прицел
Сказал ему р. Ханина: "Господь милостив".
Сказал ему р. Йосе: "Я говорю тебе важные вещи, а ты отвечаешь "Господь милостив". Будет чудом, если не сожгут тебя и свитки Торы с тобой".
Сказал ему р. Ханина: "Рабби, удостоюсь ли я того, что уделом моим будет мир грядущий?"
Сказал ему р. Йосе: "Знаешь ли ты за собой какой-нибудь грех?"
Сказал ему р. Ханина: "Деньги, что я собирал на Пурим, я по ошибке смешал с деньгами для бедных".
Сказал ему р. Йосе: "Если так, да будет мой удел подобен твоему".
Рассказывают, что вскоре р. Йосе умер и на его погребение пришли самые знатные римляне. А на обратном пути уличили они рабби Ханину в том, что сидит он и занимается Торой, собирает общественные собрания и свиток Торы лежит у него за пазухой. И присудили они его к сожжению, жену его - к смерти от меча, а дочь решили отдать на посрамление. Привели его к месту казни, завернули в свиток,
окружили обрезками лозы и подожгли. Принесли также очески хлопка, намочили и приложили к сердцу его, чтобы подольше не расставался с жизнью.
Сказала ему дочь: "Отец, я не могу этого видеть".
Ответил ей: "Если бы я сгорал в одиночестве, то страдал бы, но вот я сгораю, и свиток Торы со мной, поэтому всякий, кто ищет унижения Торы, ищет и моего унижения".
Спросили его ученики: "Рабби, что ты видишь?"
Ответил им: "Листы сгорают, а буквы отлетают".
Сказал ему палач: "Рабби, если я усилю пламя и сниму с сердца твоего очески, удостоюсь ли того, что уделом моим будет мир грядущий?"
Сказал ему: "Я тому порукой".
- Поклянись!
Поклялся ему р. Ханина, сделал палач, как обещал, и отлетела душа рабби Ханины. Бросился палач в костер и исчез в пламени. И прозвучал глас небесный: "Уделом рабби Ханины и палачу его стал мир грядущий".
И плакал Рабби32 и говорил: "Одни обретают мир грядущий в мгновенье ока, другие же трудятся над этим многие годы".
"После того как сожгли р. Ханину, - рассказывал нам учитель, - увели в узилище его дочь. А другая дочь р. Ханины, Брурия, была женой р. Меира. И попросила она мужа выкупить ее сестру из плена. Взял р. Меир мешок с динарами, пошел к стражнику и сказал ему:
- Возьми эти деньги и отдай мне ее. Сказал ему стражник: "Я боюсь властей". Сказал ему р. Меир: "Половину денег отдай начальнику, половину возьми себе".
Сказал ему стражник: "Боюсь я".
Сказал ему р. Меир: "Если схватят тебя, скажи: "Бог р. Меира, помоги мне!" - и спасешься".
И было так. Схватили власти этого стражника и поволокли его к месту казни, и произнес он то, что сказал ему р. Меир, и спасся".
И еще рассказывал нам учитель о рабби Шимоне Бар-Йохае33 и его сыне рабби Эльазаре, о святом Ари34 из Цфата, который однажды в пятницу сказал своим ученикам: "Пойдемте, встретим Субботу в Иерусалиме".
Ответили ему: "Посоветуемся с нашими семьями". Сильно опечалился святой Ари, хлопнул с досадой в ладоши и сказал, что если бы они ответили: "Готовы мы", - тут же пришел бы Машиах сын Давида, но, поскольку они замешкались, час был упущен.
День экскурсии выдался очень хорошим - не жарко, но и не холодно. Мы выехали рано утром. Сидели в автобусе по двое. Я - с Довом. По дороге заезжали в разные места, и в Тверию прибыли перед заходом солнца. Когда из окон автобуса мы увидели Кинерет, учитель спросил, кто знает о Кинерете песни. Дети запели с воодушевлением известные всем песни. Едва кончали одну, как тут же начинали другую. Наконец всё перепели и замолчали.
Учитель спросил, не знает ли кто-нибудь еще какой-нибудь песни. Я нерешительно поднял руку и сказал, что знаю песню о Тверии и Кинерете, но она особого рода - это пиют, гимн. "Что значит "особого рода"? Песня - это песня", - сказал учитель и попросил детей замолчать. Я запел:
Каждый день буду ждать, истомились глаза от ожидания, [что] приду и увижу Святую землю Тверию.
Я очень гордился тем, что знаю наизусть много строф этого гимна, но, заметив, что никто из детей не слушает, замолчал. Они же запели песенку, которую сочинили про водителя нашего автобуса.
Учитель спросил, откуда я знаю эту песню. Я ответил, что ей научил нас господин Ревах, который преподает пиют и природоведение в клубе "Тикватейну" в Бет-Мазмиль. Рассказывают, что когда-то он был известен своей литургической поэзией. Около своего барака он развел маленький огород, и потому ему также поручили природоведение.
Я вернулся на свое место. Дов, пытаясь утешить меня, попросил, чтобы я спел ему еще несколько строф. Я спел.
Показался белый купол гробницы рабби Меира Чудотворца. Дов спросил, помню ли я историю про рабби Ханину и про свиток Торы, от которого в пламени костра отлетали огненные буквы. Я ответил, что помню. Дов сказал:
- Вообще-то мне не все ясно в рассказах о р. Ханине. Когда однажды спросил он у р. Йосе: "Удостоюсь ли я удела в мире грядущем?", ответил ему р. Йосе вопросом: "Какое доброе дело ты совершил?" Что он имел в виду? Можно предположить, что р. Йосе хотел выяснить у р. Ханины окольным путем, не числится ли за ним какой-нибудь грех. Рабби Ханина ответил, что один раз он по ошибке перепутал деньги, собранные для бедных, с деньгами на трапезу в Пурим. И на это сказал ему р. Йосе: "Да будет мой удел подобным твоему". Дов помолчал, затем продолжил: - Мне кажется, все это надо понимать иначе. Я бы сказал так: "Спросил р. Йосе у р. Ханины: "Совершил ли ты когда-нибудь доброе дело?" На что ответил ему р. Х.чнина, что как-то раз он по ошибке смешал деньги, которые приготовил на трапезу в Пурим, с теми деньгами, которые собрал для бедных, и, чтобы устранить сомнения, отдал все эти деньги бедным. И если смысл таков, то что стоит за вопросом р. Йосе к р. Ханине: "Совершил ли ты доброе дело?" Ведь р. Йосе собственными глазами видел, как р. Ханина собирал вокруг себя людей и, несмотря на запрет и гонения римлян, занимался с ними Торой и готов был с радостью заплатить за это жизнью. Тогда что это за вопрос такой: "Вершил ли ты добрые дела?" Это что, ничего не стоило - то, что делал р. Ханина?"
Я молчал. Дов подумал минуту и сам ответил на свой вопрос:
- Суть в том, что дела бывают разные. Есть великие дела, и совершают их великие люди в великие мгновения своей жизни, и все знают об этом. И есть дела, которые выглядят малыми, и происходят они в обычное время, в обычные дни, но они-то и есть истинно великие дела, и именно благодаря им человек обретает мир грядущий.
Большинство пассажиров сошли в Тверии. Остались немногие - одни солдаты. В Рош-Пине вышли и мы. На обочине шоссе стояли женщины из Комитета помощи солдатам и предлагали горячий кофе в пластиковых стаканчиках и печенье. Один человек продавал специальные молнии для армейских ботинок новое изобретение. Мы уселись около бензоколонки на рюкзаках в ожидании тремпа. Попеременно кто-нибудь из нас стоял на шоссе и пытался остановить пролетавшие мимо машины. Подошла и моя очередь стоять с просительно вытянутой рукой.
Остановилась маленькая машина. За рулем женщина. "На Голаны, - сказала она, - через мост Бнот-Яаков. До Нафаха, до каменоломни". "Что ей там понадобилось?" - промелькнуло у меня в голове. Четверо - Моти, я и двое солдат действительной службы из "Голани" - набились в машину вместе со своими мешками, автоматами и налипшей на ботинки грязью. Женщина не сказала ни слова. Поехали. Солдаты из "Голани" сразу же задремали. Моти достал книгу. Я смотрел в окно. Что-то трепетало во мне. Я был напряжен, как струна перед прикосновением музыканта. Все, что я видел, будило воспоминания. Одна картина сменяла другую. Это в точности тот самый путь. Этой дорогой мы поднимались на Голаны в танках на исходе Судного Дня.
С высоких эвкалиптов, растущих при выезде из Рош-Пины, стекали капли дождя. Машину наполнил пряный, острый запах раздавленной коры и листьев, налипших на солдатские ботинки. Я узнал этот запах, он вернул меня в то время, когда мы, несколько уцелевших, но оставшихся без танков танкистов, стояли под эвкалиптовым деревом, перебирая пальцами его листья. Мы тогда спустились с Голан в Рош-Пину и молча ждали, когда из мастерской Мориса выйдет очередной отремонтированный танк и комплектующий экипажи офицер выкликнет: "Наводчик! Водитель! Заряжающий!" На этот раз мы знали, куда идем. Через усилители дивизионной связи доносились отголоски боя, который вели в это время наши танки. Мы не вслушивались. Мы там были.
Запах эвкалиптовых листьев связался с тем, как переглядывались мы в тот час, ожидая, кто первым откликнется на призыв и скажет: "Это я. Я иду", - и кто на минуту отведет глаза, чтобы не встретиться взглядом с офицером или товарищами. Все знали, что это значит, но не говорили ни слова. Был среди нас один, который еще ни разу не участвовал в бою. Тоже наводчик. Он опоздал с прибытием в Ифтах, а когда явился, уже не было танков. И после так и не нашел танк для себя. Офицер выкликнул: "Наводчик!" Все посмотрели на этого парня. На мгновение взгляды скрестились. Что они выражали - было ясно: "Мы уже там побывали. Сейчас твоя очередь". Он отвел взгляд. Вторым на очереди наводчиком был Мота. За ним - я. Я видел, как Моти резко повернул голову в сторону того солдата и молча смотрел на него, сжав губы. Я смотрел на них обоих и тоже молчал. Моти отправился на Голаны. Я ушел следующим. Тот так и не пошел. И спустя годы, каждый раз, когда я встречался с тем наводчиком, он отводил взгляд и опускал глаза. Я понимал, что он хочет сказать: "Прости меня".
