Джованни Пирелли - Энтузиаст
— Мальчики еще не вернулись? Они всегда возвращаются так поздно… Хочешь, чтоб я их подождала?
— Ради бога, дорогая, не надо, — скажет отец. — Я еще не хочу спать — читаю.
— Что ты читаешь?
— О, очень интересную книгу. Завтра тебе расскажу. Теперь спи, уже одиннадцать.
— Одиннадцать? Как поздно!
— Доброй ночи, дорогая.
— Доброй ночи, дорогой.
Папа погасит свет на мамином ночном столике и выйдет на цыпочках, медленно прикрыв за собой дверь. Он идет по коридору до дверей библиотеки, открывает их, ждет несколько секунд, потом тихо закрывает дверь. Вот он снял ботинки и идет обратно по коридору, с ботинками в руках, стараясь, чтобы паркет, если уж заскрипит, то заскрипел бы совсем тихо. Затем он доходит до дверей своей комнаты и молча исчезает в ней. Неужели мама ничего не заметила? Спит она или нет? Дом как будто окутан ватой. Большие комнаты выходят на шоссе, но окна спален глядят в парк. В летние ночи, когда окна открыты, слышно веселое стрекотание кузнечиков, кваканье лягушек, и, как в деревне, доносится журчание воды в рыбном ставке. А теперь зима, рождество — в доме тишина, гнетущая тишина…
Звонок? Кто бы мог звонить в эту пору? Может, Гвидо вышел, забыв дома ключи? Это просто удивительно: если есть на свете что- либо, чего Гвидо никогда не забывает, так это ключи от дома, особенно теперь, когда у него завелись шашни с одной дамой, которая разошлась с мужем… Но кто-то упорно звонит. Неужели звонок не слышат ни Джероламо, ни Тина? В коридор выходит папа. Он в ночных туфлях, в домашней куртке. До чего же папа постарел! Совсем старый, бледный, спина согнулась. Папа идет вдоль коридора, направляется в холл. Пройдя мимо маминой комнаты, он останавливается, прислушивается. Тихо. Снова звонят. В окутавшем дом молчании звонок походит на посвист ветра. Вот папа в холле и открывает дверь. Входит военный. Это дневальный из мечети в Валоне. Папа вздрагивает. Странно, ведь он всегда так хорошо умел владеть собой.
— За кого вы меня принимаете? — говорит папа. — Что вы думаете, у меня здесь Гранд-отель? — Дневальный не слушает его, поворачивает голову и знаком показывает на кого-то, кто стоит за ним в полумраке лестницы. Это албанский мальчик, на спине у него чемодан военного образца с надписью «Лейтенант Андреис Пьетро». Мальчик ставит чемодан на самую середину холла, туда, где скрещиваются мраморные стрелки компаса со знаком Зодиака. Папа понимает мальчик ждет, чтоб ему дали на чай. Папа смущен. Папа всегда смущается, когда нужно давать на чай: боится дать слишком много или слишком мало. Он роется в карманах домашней куртки и достает кучу билетов по тысяче лир. Они падают прямо на чемодан. Тысячные кредитки кружатся, словно в снежном вихре.
— Дайте ему лиру, — говорит дневальный, — и пусть он убирается! — Дневальный чувствует себя здесь как дома. Он снял шинель, из кармана его куртки торчит крышечка от флакона с коньяком. — Ублюдок и вор, — говорит он, намереваясь ударить мальчика ногой. Мальчик отскакивает к двери и сталкивается нос к носу с Альдо Пароди, одетым в парадный мундир.
— Я предлагал ему поужинать со мной, — говорит тот, стоя у чемодана, — он сам не захотел. — Затем он протягивает отцу руку и говорит: — Не волнуйтесь. Все знают, что Пьетро пал в бою смертью героя. У генерала готова серебряная медаль. — Папа глядит на протянутую руку Альдо и ничего не понимает. — Я говорю, — настаивает Альдо Пароди, — что об этом никто ничего не узнает. — Папа наконец понял, покраснел и нагнулся, чтобы поднять билет в тысячу лир. Теперь он кладет его в руку Альдо Пароди. — Что ж, пойдем, — весело говорит Альдо Пароди. — Там внизу ждут генерал и другие.
— Вот так, — говорит папа, — даже без свечки?
— Вы же сами видите, с каким огарком я остался, — говорит дневальный из Валоны. — Если я израсходую хоть свечу сверх нормы…
Папа еще раз наклоняется, подымает еще один билет в тысячу лир, крутит его меж пальцев, качает головой и говорит:
— Тем более, к чему они мне теперь…
Бедный старик, на него жалко смотреть. Дневальный подносит билет к свету, разглядывает его со всех сторон, затем достает из кармана брюк длинные и тонкие свечи, из тех, что зажигают на праздник святого Антонио, делает из них крест и ставит его на чемодан.
— Теперь все готово? — спрашивает Альдо Пароди.
— Только тихо. — говорит папа, — его мать ничего не должна знать. Это известие ее убьет.
Лестница полна солдат, кто ранен в голову, кто в живот, кто В ноги. Они примостились на ступеньках. Тяжелораненые лежат тут же. На лестничной площадке санитары затеяли шумную игру в кости.
Отец ворчит: как скверно. Такое безобразие здесь, на этой лестнице под канделябрами из бронзы, где стоят бюсты полководцев и кардиналов… Так после каждой войны: беспорядок, анархия, социализм…
Но вслух он говорит:
— Простите, не могли бы вы немного посторониться? Нам надо пройти.
Раненые приходят в беспокойство, они становятся страшными. Внизу на лестнице стоит солдат, голова у него забинтована. Он показывает на чемодан и говорит:
— Это чемодан того дурня, который шел в гору, когда мы все спускались, помните, такой хлыщеватый парень…
— Потише, — говорит папа.
— Почему? — возражает солдат. — Разве, кто-нибудь спит? Если кто спит, так давно пора проснуться!
Тут уж вмешался сам Пьетро Андреис:
— Я? Вовсе я не сплю.
— Нужно быть осторожным, Пьетро, — говорит папа. — Сегодня вечером я читал книгу Сент-Экзюпери, в которой он рассказал о ночи, когда умирал от холода. Он пишет: при этом сладко засыпаешь, словно от наркотиков.
Пьетро смеется.
— Я читал. Все это ерунда. Конечно, была такая минута, когда мне казалось, что я засыпаю и больше не проснусь. Но это прошло. Видишь, я не сплю, мне хорошо.
Пьетро огорчен, ведь отец даже не пытается его удержать. Отец говорит с ним вежливо и отчужденно, как с прохожим, у которого спрашивает, как пройти на какую-нибудь улицу.
Отец продолжает:
— Как поздно. Мне уже нужно быть в банке.
— Греки! — вдруг закричал кто-то.
— Греки! Что вы делаете? — кричит отец, пытаясь задержать лавину раненых и санитаров, которые ринулись к выходу. — Стойте, трусы! Не то я буду стрелять. — Пьетро подносит руку к поясу. Но кобура пуста. Пистолет тоже украли. В этой свалке Пьетро ищет Да Рина. Зовет его:
— Тони! Тони!
Да Рин единственный, кто может его выслушать, кто в силах помочь. Нужно только суметь к нему подойти. Но Да Рина нет, должно быть он спустился к домам в долине. Вместо него здесь оказалась женщина из Бриндизи, которая прижимается к нему своим тяжелым немолодым телом и ждет его объятий. Он чувствует, что должен принять решение. Решение? А, собственно, какое? Может быть, по поводу всего. Или речь идет лишь о том, чтобы перевернуться на другой бок. Он ослабел… Так хочется глотнуть коньяку. Какая приятная слабость. Такая слабость бывает от наркотиков.
XIV
Горный стрелок Да Рин, как и Андреис, убедился в том, что идти на ощупь сквозь мрак и метель бесполезно. Он начал с того, что вырыл небольшую ямку в снегу; как человек, у которого привычка к жизни в горах в самой крови, очутившись в необычной и трудной обстановке, он выбрал самый подходящий способ действий и решил от него не от-; клониться: нашел место, где снег был поглубже, вырыл ровно столько снега, сколько требовалось, чтобы, укрывшись под снежным покровом, оградить себя от сырости, идущей от земли. Снег, падавший теперь густыми хлопьями, прикрыл его плотной пеленой, под которой он чувствовал себя достаточно спокойно и смог отдаться во власть усталости и сна.
Проснулся он несколько часов спустя с таким ощущением, словно начало светать. Но этот рассвет был какой-то странный. Да Рин не ощущал своего тела, не ощущал его тепла, точно так же, как не ощущал и холода снега, которым его теперь совсем занесло. И он ничего не слышал, до него не доносился даже вой ветра, лишь какой-то непрерывный, почти беззвучный шорох, словно отдаленное журчание воды или шелест падающих сухих листьев.
«Я умер?» — подумал Да Рин и попробовал шевельнуть пальцами рук и ног. Пальцы шевелились. Тогда он решил лежать неподвижно. Покуда он лежал без движения, наружный холод возмещался теплом его тела, и все шло хорошо. Но стоило шевельнуть пальцем — и холод тысячами ручейков стекал с шеи до самых пят. Будь он сыт, все обошлось бы. пустяками, да если бы у него еще оказался тот знаменитый флакон с коньяком… Проклятый лейтенантик!
Да Рин твердо верил, что выживет. А все-таки лучше не спать, лучше быть настороже. Нельзя никогда знать заранее: уснешь и, чего. доброго, больше не проснешься.
Чтобы не уснуть, он стал самому себе рассказывать о том, что с ним приключилось. Но рассказывать об этом самому себе было неинтересно. И тогда он начал рассказ сначала. Стал повторять эту историю своей жене, словно сидел у себя дома в кухне. Дети отправились спать. Жена занята штопкой. Сестра Ида, сложив руки на животе, сидит в полутемном углу на табурете. Взгляд у нее, как всегда, отсутствующий. Мать сладко спит, склонив голову на стол. Сначала все шло гладко. Рассказывал он с удовольствием. Ему особенно нравилось, что жена не выпускала из рук иглы даже в самых страшных местах. Но затем начались какие-то провалы. Было в рассказе такое, чего нельзя было ни объяснить, ни пропустить. Тогда он замолкал. Но стоило ему прервать рассказ, как жена отрывалась от штопки и подымала глаза. Взгляд у нее был серьезный, невеселый. Это злило, отбивало у Да Рина всякий интерес рассказывать, огорчало, сковывало его. Теперь он дошел до истории с коньяком и не знал, как быть дальше. Жене он хотел рассказать, что история с коньяком тоже была обманом. Но тут у него что-то не клеилось. Он сам больше не верил, что это был обман. Столько воров вокруг, разве не могло случиться, что коньяк и на самом деле украли? К черту жену! Зачем ей знать, что лейтенант не такой же обманщик, как те молодчики из Валоны, как все они? Хуже всего было, когда он подошел к рассказу о том, как он, Да Рин, бросил этого мальчика. Да Рин говорил: «Ну да, послушайся я его — кто знает, что бы он еще со мной выкинул». Но ведь это все неправда. После того, что случилось, о каких-то новых выходках и речи быть не могло, стоило оказать мальчишке немного доверия — и тот пошел бы за ним, как пес за хозяином. Он объяснил жене: «Если б я его не бросил, не сидеть мне здесь с тобой, не рассказывать…» Но это было просто попыткой оправдать то, чего оправдать нельзя. Разве мужчина может ночью, в метель бросить даже своего злейшего врага… Теперь он вспоминал рассказы стариков, которые не раз слышал за вечерними беседами; то были рассказы о земляках, очутившихся в сходном с ним положении; о лесорубах, застигнутых непогодой; об охотниках, которые оказались на дне глубокого оврага; о контрабандистах, которым преградила путь снежная лавина. Если тот, кто сильней и крепче, оставлял товарищей, то эго делалось лишь затем, чтобы позвать людей на помощь. Тут не может быть никаких оправданий…
