Латифа - Украденное лицо, Моя юность прошла в Кабуле
- Одна или вместе с Сорайей?
- Одна, в компании со словарем.
- Ты похудела. И мама тоже. Она такая слабая!
Шакила расспрашивает о дядях, тетях, кузенах, потом ведет нас к ванным комнатам. В доме их три, из кранов течет вода, и мы сможем принять настоящий душ - забытая роскошь! Шакила суетится, приносит нам салфетки, полотенца, мыло, невестка помогает ей. Потом мама ложится на диван, и сестра нежно растирает ей ноги, пока она наконец не засыпает, совершенно обессиленная.
Моя сестра скоро уедет в США. Ей не терпится присоединиться к мужу, хотя она ничего не знает о стране, где ей предстоит жить. Известно только, что муж открыл торговое дело в штате Вирджиния. Америка для нас незнакомая планета, как там живут люди, как называются их города? Один Аллах ведает... У Шакилы сердце сжимается при мысли, что она никогда больше не увидит родину, но сестра доверяет мужу и любит его.
В Америке Шакила не будет журналисткой, она сразу начнет работать в магазине мужа. Они станут соблюдать наши обычаи и под чужим небом: молясь, сестра будет надевать платок.
Шакила рассказывает мне новости о бывших подругах по лицею, которые теперь живут в Пешаваре. Им повезло - они продолжают учебу. Мы не можем переехать жить в Пакистан. Шакила скоро уедет, а мой отец слишком гордый человек, чтобы просить убежища у родителей ее мужа. Он бы не перенес подобного унижения.
На следующий день нас с мамой отвозят в больницу. Ее осматривают в одном отделении, меня - в другом. Мне делают рентген легких, и врач спрашивает:
- Почему вас не начали лечить раньше?
Думаю, этот человек знает, что женщинам в Кабуле не у кого лечиться, и все-таки он задает этот вопрос, словно я сама виновата в своей болезни.
Всю следующую неделю я провожу в больнице. Мне делают пункцию, чтобы очистить легкие, - откачивают целых два флакона странной жидкости. Еще мне дают витамин В и другие лекарства, названий которых я не помню.
Папа приходит в двухместную палату, где я лежу. У него печальное лицо.
- Они подтвердили, что у мамы очень высокий сахар в крови. Против депрессии врач прописал только снотворные препараты. Два дня мама проведет здесь, в этой больнице, потом я повезу ее на консультацию к невропатологу.
Маму выписали раньше меня, но визит к специалисту по нервным заболеваниям не принес успокоения. Папе пришлось самому объяснять врачу то, что не хотела рассказывать мама. Он прекрасно знал, что даже ему она никогда не покажет своей душевной муки. Папа не осмеливается упомянуть те нервные срывы, которые пережила мама, назвать их причину: у дверей стоит охранник-пакистанец, а ни один афганец не чувствует себя свободным в присутствии вооруженного человека, все мы боимся нажить неприятности.
Мама была очень счастливым человеком до прихода советских войск в Афганистан. Чудесная дружная семья, успешная карьера, нежная неувядающая взаимная любовь... Потом началась череда несчастий! Моего старшего брата Вахида выдали и держали в тюрьме три года. Второго брата, Дауда, семья прятала, чтобы его насильно не забрали в армию. Все ужасы гражданской войны мама видела воочию, работая сначала медицинской сестрой, а потом гинекологом. Вместе с женщинами, которых она тайно лечила после прихода талибов к власти, мама переживала их физические страдания и душевные муки... Какими словами рассказать о том, что произошло на факультете Дауда после тяжелых боев между войсками моджахедов, терзавших страну с 1993-го по 1996 год?
Ясно помню лицо мамы, слушающей рассказ брата. Мне было тогда двенадцать лет, но это было так страшно, что память сохранила все детали.
Факультет Дауда закрыли. Союзники Хекматияра, с которыми тогда сражался Ахмад Шах Массуд, использовали аудитории как казарму. Хекматияр проиграл, и, когда люди командующего Массуда захватили контроль над этой территорией, по радио передали призыв к студентам - прийти и убрать помещения, чтобы можно было возобновить занятия. Как-то утром Дауд отправился в университет вместе с другими студентами - все они пошли туда по доброй воле.
Когда брат вернулся, мама сразу поняла: что-то случилось. Дауд был смертельно бледен... не хотел ничего рассказывать. Он отказался обедать и закрылся в своей комнате. Мама настойчиво звала его из кухни:
- Иди поешь, Дауд!
- Нет, я не хочу...
- Что с тобой?
Он не отвечал. Мы с мамой встревожились и пошли в комнату брата. Он сидел на кровати, обхватив голову руками. Мама села рядом и молча ждала, пока он решится заговорить.
- Я видел что-то действительно ужасное, невозможное!
- Но что?
- Женщину... Совершенно голую... Ее прибили к створкам дверей, ведущих на факультет... они... разрубили ее пополам... На каждой створке... висела половина... А дверь открывалась и закрывалась... Это было чудовищно.
Мама заплакала, а Дауд продолжал:
- Повсюду были окровавленные руки, оторванные ноги, куски человеческих тел... Бойня, мама. Не знаю, скольких они убили, но это страшно... По радио сказали, что студенты должны привести факультет в порядок... Но там ничего нельзя было отмыть... Это сделали люди из службы безопасности, и я не хочу туда возвращаться, не сегодня! Знаешь, они послали нас туда, чтобы мы увидели, что натворили те, другие... Они хотят, чтобы мы знали...
Я ушла плакать в свою комнату. Дауд никогда больше ничего не рассказывал нам, но я уверена, что мама до сих пор думает о тех ужасах. Ее мучают и другие кошмары, о которых я ничего не знаю, но она молчит, все похоронив глубоко в душе. К слову сказать, газеты потом сообщили о событиях на факультете, не вдаваясь ни в какие детали.
* * *
Специалист посоветовал папе внимательно следить за мамой, чтобы она принимала лекарства против диабета и снотворные и ходила не меньше двух часов в день.
Проходит неделя, и мне становится лучше. Мне разрешают покидать палату, врач говорит, что я обязательно должна гулять, делать зарядку и как можно больше дышать свежим воздухом.
Помню, как папа ответил ему: "Знаете, кроме лекарств, мы немного сможем сделать..."
Вечером мы сидим в доме родственников Шакилы и разговариваем. Очень велико искушение не возвращаться, остаться здесь, бежать из Афганистана, от власти, которая отсюда, издалека, кажется нам еще омерзительнее. Увы, это невозможно. Шакила уезжает в Америку, муж сообщил ей по телефону, что все бумаги оформлены и скоро придут в Пешавар. Его родители вряд ли смогут приютить нас. Мы с Сорайей никогда не согласимся расстаться с мамой и папой, не отпустим их одних в Афганистан. В Кабуле у нас есть крыша над головой и средства - пусть скромные - к существованию. Конечно, в Пакистане мы были бы свободны, маму лечили бы хорошие врачи, я пошла бы учиться, но Шакила говорит:
- Люди здесь смотрят на нас с недоверием. Вся торговля держится на афганцах, они строят дома, заставляют работать экономику, и все-таки пакистанцы нас не любят...
Это правда.
В ожидании отъезда я наслаждаюсь свободой, гуляю, много хожу пешком. Мы купили темные ткани, чтобы сшить новую одежду, настоящую летнюю обувь черного цвета взамен теннисных тапочек, папа подарил мне новый молитвенный платок. Мы все вместе подолгу сидим в саду, иногда разговариваем до самого заката. Настоящая жизнь...
Месяц спустя начинаем собираться в обратный путь. Маме, Сорайе и мне очень трудно. Здесь остаются мои прежние подружки, они учатся в университете, смеются, свободно ходят по улицам Пешавара и Исламабада. У большинства девушек есть братья, дяди или другие родственники, живущие за границей и помогающие им деньгами. Конечно, такое существование не назовешь роскошным. Одна девочка рассказала мне по телефону, что они снимают комнату в Исламабаде всемером! Но она учится! Я очень надеюсь, что подруга понимает, как ей повезло, и все так же усердно работает: мне показалось, что она уже не так сильно хочет быть врачом. Возможно, так на людей влияет свобода...
Обратно мы едем автобусом, благо и мамино, и мое здоровье улучшилось. Снова обыски, сторожевые посты, талибы, глядящие зло, исподлобья, привычное унижение... я чувствую себя еще более подавленной, чем до отъезда.
Мама отказывается пить лекарства, прописанные ей от диабета. Папе и Сорайе приходится придумывать тысячи разных уловок, чтобы заставить ее глотать пилюли. Мы все ухаживаем за мамой, как за ребенком. Она, такая сильная, такая волевая женщина, отказывается принимать реальность, злоупотребляет снотворными и транквилизаторами, прячется в тяжелом сне. Семья не знает, что предпринять, всех нас охватывает депрессия.
Становится еще тяжелее, когда Дауд рассказывает нам, во что превратился в Кабуле его любимый футбол. Теперь талибы устраивают на стадионе публичные казни: вешают приговоренных на перекладине ворот, отрубают руки ворам, стреляют в затылок женщинам, обвиненным в супружеской измене. Чудовищное зрелище, прерываемое молитвой... Зрителей принуждают смотреть этот "спектакль" ударами кнута.
