Генрих Бёлль - Хлеб ранних лет
— Нет, — ответил он. — Я только знаю, что он зол как черт, повсюду тебя ищет и не может найти: хочет обговорить с тобой этот заказ для «Тритонии».
— Скажи, что я пока ничего про себя не знаю.
— Ты и в самом деле не знаешь?
— Да, — ответил я. — И в самом деле не знаю.
— А правда то, что мне девчонки у фрау Флинк сказали? Что ты за какой-то девушкой увязался?
— Да, — ответил я. — Девчонки сказали тебе сущую правду, я увязался за девушкой.
— Господи, — вздохнул он. — Не надо бы оставлять тебя одного с такой кучей денег в кармане.
— Надо. И даже нужно, — сказал я тихо. — А теперь иди и, пожалуйста, — добавил я еще тише, — не спрашивай больше, что сказать отцу.
И он ушел, я видел его силуэт в витрине: голова свесилась, руки безвольно опущены, — словно боксер перед безнадежным поединком. Я выждал, пока он завернет за угол, потом подошел к открытой двери кафе и, выглянув на улицу, убедился, что фургон Виквебера удаляется в сторону вокзала. Тогда я вернулся в комнатку, стоя допил кофе и сунул третью булочку в карман. Посмотрел на часы, но не на секундную стрелку, а на большие, которые двигают время медленно и бесшумно, — было всего четыре, а я-то надеялся, что уже шесть или на худой конец полшестого. Я сказал женщине за стойкой «до свидания» и пошел к машине, еще издали завидев через щель между передними сиденьями белый уголок бумажки, на которой сегодня утром записал адреса и имена клиентов — всех их я сегодня должен был обслужить. Я открыл дверцу, достал бумажку, разорвал в клочки, а клочки выбросил в сточную канаву. Больше всего мне хотелось снова оказаться на другой стороне улицы и снова с головой, глубоко-глубоко, уйти под воду, но при мысли об этом я покраснел, подошел к двери дома, где теперь жила Хедвиг, и нажал на кнопку звонка; нажал раз, другой, третий, потом еще раз, и все ждал жужжания зуммера, извещающего о том, что дверь открыта, но зуммер молчал, и я еще два раза нажал на кнопку, однако зуммер по-прежнему безмолвствовал, и вот тогда на меня накатил страх, тот прежний страх, что был со мной неразлучен, пока я не шагнул, не подбежал к Хедвиг на вокзале, — но тут я услышал шаги, и то была не тяжелая походка хозяйки, фрау Грольты, а легкие, торопливые шаги сперва вниз по лестнице, потом по коридору, — дверь открыла Хедвиг; она оказалась выше, чем я ее запомнил, почти одного роста со мной, и мы оба перепугались оттого, что стоим так близко друг к другу. Она отпрянула на шаг, но дверь не отпустила, придерживала, а я-то знаю, какая это тугая, неподатливая дверь, сам держал, когда мы вносили машины в салон фрау Флинк, пока она не вышла и не закрепила створку, набросив на стену крюк.
— Там есть крюк, — сказал я.
— Где?
— Да где-то тут, — сказал я, похлопав ладонью по внешней стороне двери; левая рука и лицо Хедвиг на несколько секунд исчезли в темноте, потом появились снова. Яркий свет с улицы бил ей в глаза, а я смотрел на нее в упор, хотя и знал, что это ужасно неприятно, когда на тебя так вот глазеют, словно на картину, но она выдержала мой взгляд, только нижняя губа чуть дрогнула, она смотрела на меня так же неотрывно, как я на нее, и тут я почувствовал, что страх во мне исчез. Зато снова ощутил боль — ее лицо опять вошло в меня глубоко-глубоко, до самой сердцевины.
— Тогда, — сказал я, — у вас были светлые волосы.
— Когда — тогда? — спросила она.
— Ну, семь лет назад, незадолго до того, как я уехал.
— А-а, — улыбнулась она. — Да, у меня были светлые волосы, а еще у меня было малокровие.
— Вот я на вокзале и высматривал блондинок, — пояснил я, — а вы, оказывается, все это время позади меня на чемодане сидели.
— Совсем недолго, — поспешно заверила она. — Я только села, тут как раз и вы пришли. Я вас сразу узнала, только заговорить не решилась. — Она снова улыбнулась.
— Почему?
— Потому что лицо у вас было злющее, а вид ужасно взрослый и важный, я таких важных людей побаиваюсь.
— И что же вы подумали?
— Да так, ничего, — сказала она. — Подумала: это, значит, и есть молодой Фендрих; на фотокарточке, ну, у вашего отца, вы куда моложе. И говорят про вас всякое. Один человек даже сказал, что вас поймали на воровстве. — Тут она покраснела, и я убедился, что малокровие ей больше не грозит: она побагровела так, что на нее больно было смотреть.
— Не надо, — тихо попросил я, — не надо краснеть. Я действительно украл, но это было шесть лет назад, и к тому же... я бы и сегодня поступил точно так же. Кто вам рассказал?
— Брат, — ответила она. — Вообще-то он хороший малый.
— Да, — подтвердил я. — Вообще-то он хороший малый. И сегодня, когда я ушел, вы об этом думали — о том, что я украл.
— Да, — призналась она, — думала, но недолго.
— Недолго — это сколько?
— Не помню уже, — она снова улыбнулась. — Я о разном думала. А потом есть очень захотелось, но я боялась спуститься, знала, что вы тут стоите.
Я достал из кармана булочку, она с улыбкой взяла ее и быстро разломила — я увидел, как ее сильный и нежный большой палец глубоко вонзается в хлебную мякоть, словно в подушку. Она проглотила первый кусочек, но прежде чем отправила в рот второй, я спросил:
— А вы случайно не знаете, кто рассказал вашему брату о моем воровстве?
— Вам это так важно?
— Да, — кивнул я. — Очень.
— Видимо, те люди, у которых вы... — она опять покраснела, — ну, у которых вы это сделали. Брат так и сказал: «Мне это известно из первых рук». — Она съела еще кусочек и, глядя куда-то мимо, тихо добавила: — Мне очень жаль, что я вас прогнала, просто я очень напугалась. Но вовсе не из-за того случая, про который мне брат рассказал.
— Я уже начинаю жалеть, что и в самом деле не вор, — сказал я. — Но в том-то и глупость, что это была просто промашка. Молодой был, робкий, сегодня я провернул бы все это куда ловчей.
— Похоже, вы ничуть не раскаиваетесь, верно? — спросила она, отправляя в рот новый кусочек хлеба.
— Ничуть, — подтвердил я. — Жаль только, что попался, очень мерзко было, да и сказать нечего. А они меня простили. Знаете, как это замечательно, когда тебе прощают, а ты не чувствуешь за собой вины?
— Нет, не знаю, — сказала она, — но догадываюсь, что это, наверно, очень противно. А у вас случайно, — она улыбнулась, — еще хлеба в кармане не найдется? Зачем вы его с собой носите? Кормите птиц? Или боитесь голодной смерти?
— Я всегда боюсь голодной смерти, — признался я. — Хотите еще хлеба?
— Хочу.
— Пойдемте, — сказал я, — я куплю вам хлеба.
— Прямо как в пустыне, — пожаловалась она. — Семь часов ни крошки хлеба, ни глотка воды.
— Пойдемте, — повторил я.
Она молчала и уже не улыбалась.
— Я с вами пойду, — вымолвила она наконец, — но только если вы пообещаете не врываться больше ко мне в комнату так внезапно и с такой охапкой цветов.
— Обещаю, — сказал я.
Она наклонилась, снова на миг исчезнув за дверью, и сбросила крюк — я услышал, как он звякнул об стенку.
— Это рядом, — пояснил я, — два шага, сразу за углом, пойдемте. — Но она не тронулась с места; прислонясь к двери, она придерживала ее спиной и ждала, чтобы я прошел первым. Так мы и пошли, я чуть впереди, она следом, я иногда оглядывался, и только тут заметил, что она прихватила с собой сумочку.
За стойкой в кафе теперь стоял мужчина, длинным ножом он разрезал свежий яблочный пирог: проделывал он это с величайшей осторожностью, дабы не повредить подрумянившуюся решеточку, из теста поверх зеленоватой яблочной начинки. Мы молча стояли у стойки, любуясь его виртуозной работой.
— Еще здесь дают куриный бульон и суп-гуляш, — тихо сказал я Хедвиг.
— Точно, — подтвердил мужчина, не отрываясь от своего занятия. — Дают.
Его черные густые волосы выбились из-под белого колпака, и весь он пропах хлебом, как крестьянка молоком.
— Нет, — сказала Хедвиг, — не надо супа. Лучше пирога.
— Сколько? — спросил мужчина; он как раз отрезал последний кусок, мягким рывком вытянул нож из теста и теперь с улыбкой созерцал дело рук своих. — Спорим, — сказал он вдруг, и его смуглое, худое лицо едва не растворилось в ослепительно веселой улыбке, — спорим, что все куски одинаковые, и по величине, и по весу. От силы, — он отложил нож, — два-три грамма разницы, но это уж не в счет. Так спорим?
— Нет, — я улыбнулся. — Лучше не надо. Я же все равно проиграю.
Пирог был похож на круглое узорчатое окно, какие бывают только в соборах.
— Ясное дело, — с удовольствием согласился мужчина, — ясное дело, вы проиграете. Так сколько вам?
— Я вопросительно глянул на Хедвиг. Она смущенно улыбнулась.
— Одного куска мало, а двух много.
— Значит, полтора? — определил мужчина.
— А так можно? — удивилась Хедвиг.
— Почему же нет, — ответил он, берясь за нож и разрезая один из кусков точнехонько на две половинки.
— Значит, на каждого по полтора, — сказал я, — и кофе.
На столике, за которым мы сидели с Вольфом, еще остались наши чашки, тут же стояла и моя тарелка с крошками от булочки. Хедвиг уселась на тот стул, на котором еще недавно сидел Вольф, я вытащил из кармана сигареты и предложил ей.
