Алессандро Барикко - Море-океан
Особенно волновался Плассон. В охотничьих сапогах и рыбацкой куртке он нервно расхаживал туда-сюда, поглядывая сквозь стекла на молочный прилив, не отступавший ни на дюйм.
-- Прямо-таки одна из ваших картин, -- громко заметила из плетеного кресла Анн Девериа; она тоже не могла оторваться от невероятного зрелища. -Голова идет кругом от этой белизны.
Плассон продолжал сновать по гостиной, будто и не слышал.
Бартльбум отвлекся от книги, которую бесцельно перелистывал.
-- Вы излишне строги, мадам Девериа. Господин Плассон взялся за очень трудное дело. А его работы -- не белее страниц моей книги.
-- Вы пишете книгу? -- спросила Элизевин, сидевшая на стуле перед большим камином.
-- В своем роде.
-- Ты слышал, падре Плюш, господин Бартльбум пишет книги.
-- Ну, это не вполне книга...
-- Это энциклопедия, -- пояснила Анн Девериа.
-- Энциклопедия?
И пошло-поехало. Достаточно сущего пустяка, чтобы забыть о молочном море, которое тем временем обводит тебя вокруг пальца. Скажем, шелеста диковинного словца. Энциклопедия. Единственного словца. Заводятся все как один. Бартльбум, Элизевин, падре Плюш, Плассон. И мадам Девериа.
-- Бартльбум, не скромничайте, расскажите барышне о вашей затее насчет пределов, рек и всего прочего.
-- Она называется Энциклопедия пределов, встречающихся в природе...
-- Хорошее название. В семинарии у меня был наставник...
-- Дайте ему договорить, падре Плюш...
-- Я работаю над ней двенадцать лет. Сложная штука... В общем, я пытаюсь выяснить, докуда доходит природа, точнее, где она решает остановиться. Потому что рано или поздно она останавливается. Это научный факт. К примеру...
-- Расскажите ей о цепколапых...
-- Ну, это частный случай.
-- Вы уже слышали историю о цепколапых, Плассон?
-- Видите ли, любезнейшая мадам Девериа, эту историю Бартльбум рассказал мне, а уж я потом пересказал вам.
-- Надо же, ну и фразищу вы отгрохали. Поздравляю, Плассон, вы делаете успехи.
-- Так что же эти... цепколапые?
-- Цепколапые обитают в арктических льдах. По-своему это совершенные животные. Они практически не стареют. При желании цепколапые могли бы жить вечно.
-- Чудовищно.
-- Но не тут-то было. У природы все под надзором. Ничто от нее не ускользает. В определенный момент, когда цепколапые доживают лет до семидесяти--восьмидесяти, они перестают есть.
-- Не может быть.
-- Может. Перестают -- и все тут. Так они протягивают в среднем еще года три. А потом умирают.
-- Три года без еды?
-- В среднем. Отдельные особи выдерживают и дольше. Но в конце концов -- что самое главное -- умирают и они. Научный факт.
-- Но это же самоубийство.
-- В каком-то смысле.
-- И мы должны вот так вот вам поверить, Бартльбум?
-- Взгляните, у меня тут есть рисунок... изображение цепколапого...
-- Вы были правы, Бартльбум, рисуете вы и впрямь как курица лапой, я, признаться, еще не видывал таких (стоп)
-- Рисунок не мой... Его сделал моряк, рассказавший мне эту историю...
-- Моряк?
-- Обо всем этом вы узнали от моряка?
-- Да, а что?
-- Поздравляю, Бартльбум, это поистине научный подход...
-- А я вам верю.
-- Благодарю вас, мадемуазель Элизевин.
-- Я вам верю, и падре Плюш тоже верит, правда?
-- Конечно... вполне достоверная история, сдается, где-то я уже об этом слышал, наверное в семинарии...
-- Чего только не узнаешь в этих семинариях... А дамских историй там не рассказывают?
-- Я вот сейчас подумал, Плассон, почему бы вам не сделать иллюстрации к моей Энциклопедии, ведь было бы славно, а?
-- Вы хотите, чтобы я изобразил цепколапых?
-- Ну, кроме цепколапых, там еще много всего... Я написал 872 статьи, выберете на свой вкус...
-- 872?
-- Отменная мысль, не правда ли, мадам Девериа?
-- В статье Море я бы не давал иллюстраций...
-- А падре Плюш сам рисовал для своей книжки.
-- Полно, Элизевин...
-- Только не говорите мне, что у нас объявился еще один ученый...
-- Это чудесная книга.
-- Вы что, действительно пишете, падре Плюш?
-- Да нет, тут нечто... особое. Это не то чтобы книга...
-- Еще какая книга.
-- Элизевин...
-- Он ее никому не показывает. А книга чудесная.
-- Наверное, стихи.
-- Не совсем.
-- Но близко.
-- Песни.
-- Нет.
-- Ну же, падре Плюш, не заставляйте себя упрашивать...
-- Вот именно...
-- Что -- именно?
-- Нет, я насчет "упрашивать"...
-- Только не говорите мне, что...
-- Молитвы. Это молитвы.
-- Молитвы?
-- О боже...
-- Но молитвы падре Плюша не такие, как все...
-- По-моему, неплохо придумано. Лично мне всегда не хватало подходящего молитвенника.
-- Бартльбум, ученому не пристало молиться; если он настоящий ученый, ему и в голову не придет (стоп)
-- Наоборот! Коль скоро мы изучаем природу, а природа -- это не что иное, как зеркало...
-- Он написал бесподобную молитву врача. Ведь врач тоже ученый?
-- То есть как--врача?
-- Она называется Молитва врача, излечившего больного и чувствующего смертельную усталость в тот самый момент, когда исцеленный больной встает на ноги.
-- Что-что?
-- Таких молитв не бывает.
-- Я же сказала: молитвы падре Плюша необычные.
-- И что, там все такие?
-- Есть названия и покороче, но дух тот же.
-- А можно еще какую-нибудь, падре Плюш...
-- Я смотрю, и вас на молитвы потянуло, Плассон?
-- Ну, взять хотя бы эту: Молитва картавого мальчика или Молитва человека, который падает в овраг и не хочет умирать...
-- Ушам своим не верю...
-- Разумеется, она совсем коротенькая, всего несколько слов... Или вот еще: Молитва старика, у которого трясутся руки. В общем, в таком роде...
-- Что-то невероятное!
-- И сколько их у вас?
-- Немного... Тут особо-то не распишешься... Хотелось бы, но без вдохновения ничего не выходит...
-- Ну, примерно...
-- На сегодня... 9502.
-- Не может быть...
-- Страшное дело...
-- Черт возьми, Бартльбум, по сравнению с этим ваша энциклопедия выглядит школьной тетрадкой.
-- А как вам это удается, падре Плюш?
-- Понятия не имею.
-- Вчера он сочинил просто потрясающую.
-- Элизевин...
-- Нет, правда.
-- Элизевин, ради Бога...
-- Вчера он сочинил молитву о вас.
Все разом умолкают.
Вчера он сочинил молитву о вас.
Она сказала это, глядя мимо них.
Вчера он сочинил молитву о вас.
Она смотрит куда-то в сторону, и вот уже все обращают туда изумленные взоры.
Сбоку от стеклянной двери столик. За столиком человек с потухшей трубкой в руке. Адамс. Никто не заметил, когда он вошел. Может, только что. Может, давным-давно.
-- Вчера он сочинил молитву о вас.
Немая сцена. Элизевин встает и подходит к Адамсу.
-- Она называется Молитва человека, не желающего называть свое имя. Ласково. Она говорит это ласково.
-- Падре Плюш думает, что вы доктор.
Адамс улыбается.
-- Временами.
-- А я говорю, что вы моряк.
Немая сцена продолжается. Все замерли. Но ловят каждое слово. Каждое.
-- Временами.
-- Ну а сейчас вы кто? Адамс качает головой.
-- Я просто жду.
Элизевин стоит перед ним. В уме у нее наивный вопрос: "Чего ждете?"
Всего два слова. Но ей не удается их произнести, потому что мгновением раньше она слышит про себя отчетливый шепот: Не спрашивай меня об этом, Элизевин. Не надо, прошу тебя.
Элизевин стоит, не издав ни звука, и смотрит в немые, как камни, глаза Адамса.
Молчание.
Адамс поднимает взгляд поверх нее и говорит:
-- Сегодня удивительное солнце.
За стеклами, без единого стона, испустили последний вздох туманы и зазвенел ослепительно-прозрачный воздух воскресшего из пустоты дня.
Берег. И море.
Свет.
Северный ветер.
Бесшумные приливы и отливы.
Дни. Ночи.
Литургия. Если присмотреться -- застывшая литургия. Застывшая.
Люди как мановения обряда.
Не вполне люди.
Жесты.
Их поглощает каждодневно надвигающаяся церемония -- словно кислород для ангельского клокотания волн.
Их вбирает совершенный береговой ландшафт -- словно фигурки на шелковых веерах.
Изо дня в день они становятся все неизменнее.
Очутившись у моря, они рождаются, исчезая, и в зазорах элегантного ничто находят утешение от временного небытия.
По оптическому обману души разливается серебряный перезвон их голосов -- единственная ощутимая рябь в безмятежности невыразимого волшебства.
-- Вы думаете, я сумасшедший?
-- Нет.
Бартльбум рассказал ей обо всем. О письмах, о шкатулке красного дерева, о заветной женщине. Обо всем.
-- Я еще никому об этом не рассказывал.
Тишина. Вечер. Анн Девериа. Распущенные волосы. Длинная, до пят, белоснежная ночная рубашка. Ее комната. На стенах блики света.
-- А почему именно мне, Бартльбум?
Профессор теребит край сюртука. Это не легко. Совсем не легко.
-- Потому что мне нужна ваша помощь.
-- Моя?
-- Ваша.
Человек навыдумывает себе бог весть каких историй и носится с ними полжизни; не важно, что все это россказни и небылицы, главное -- "мое", и точка. Мало того, он еще и гордится этим. Он даже счастлив. Так может продолжаться до бесконечности. Но вот в один прекрасный день что-то ломается в этой громадной машине грез -- бац, -- разрывается ни с того ни с сего; человек и в толк не возьмет, как это вдруг вся эта небывальщина уже не в нем, а перед ним, словно бред постороннего, только этот посторонний и есть он сам. Бац. Чепуха. Нечаянный вопрос. Всего-то.
