Гюнтер Грасс - Жестяной барабан
В начале мая, когда было жарко, мглисто и вообще по-нижнерейнски, я, запасясь достаточной суммой наличные денег, вышел в путь. Мария подновила мой костюм, и я выглядел вполне изысканно. Тот дом, где на четвертом этаже занимал трехкомнатную квартиру Цайдлер, располагался за пыльным каштаном и был весь в искрошившейся лепнине. Поскольку Юлихерштрассе состояла в основном из развалин, трудно было что-то сказать о соседних домах, как и о доме напротив. Поросшая травой и лютиками гора с торчащими из нее ржавыми железными балками по левую руку позволяла догадываться, что некогда здесь, рядом с цайдлеровским, стоял пятиэтажный дом. Справа удалось восстановить до третьего этажа дом, не окончательно разрушенный. Но дальше, видно, средств не хватило. Оставалось еще привести в порядок поврежденный во многих местах и треснувший фасад полированного черно-шведского гранита. В надписи: "Погребальный институт Шорнеман" недоставало многих, уж и не помню каких букв. По счастью, на все еще зеркальном граните остались неповрежденными две заглубленные клинописью пальмовые ветви, и, стало быть, они могли придать полуразрушенному заведению хотя бы отчасти благопристойный вид.
Торговля гробами этого уже более семидесяти пяти лет существующего заведения помещалась во дворе и из моей комнаты, выходившей туда окнами, весьма часто привлекала мое внимание. Я смотрел на рабочих, которые в хорошую погоду выкатывали гробы из сарая, ставили их на козлы, чтобы всеми доступными средствами обновить полировку этих емкостей, которые привычным для меня способом суживались к изножью.
На звонок Цайдлер открыл сам и предстал передо мной в дверях -низенький, коренастый, пыхтящий, встопорщенный, как еж, на нем были очки с толстыми стеклами, нижнюю половину лица покрывала взбитая мыльная пена, правой рукой он прижимал к щеке кисточку и был, если судить по виду, алкоголик, а по выговору -вестфалец.
-Если вам комната не понравится, скажите сразу. Я как раз бреюсь, и у меня еще ноги не мыты.
Церемонничать Цайдлер явно не привык. Я осмотрел комнату. Понравиться она мне никак не могла, потому что это оказалась не используемая больше по прямому назначению и до половины выложенная бирюзовой плиткой, а выше оклеенная беспокойного цвета обоями ванная комната. И все же я не сказал, что такая комната не может понравиться. Пренебрегая сохнущей на лице у Цайдлера мыльной пеной и так до сих пор и не вымытыми ногами, я простукал всю ванну, хотел выяснить, нельзя ли вообще обойтись без нее, тем более что стока у нее все равно нет.
Цайдлер с улыбкой помотал своим седым ежиком, тщетно пытаясь при этом взбить кисточкой пену. Это и был его ответ, и тогда я сказал, что готов снять комнату с ванной за сорок марок в месяц.
Когда мы снова оказались в похожем на кишку, скупо освещенном коридоре, наткнувшись на множество помещений с по-разному окрашенными, порой застекленными дверями, я поинтересовался, кто еще живет в квартире у Цайдлера.
-Моя жена и съемщики от жильцов.
Я постучал в дверь с матовым стеклом посреди коридора, которую только один шаг отделял от входной двери.
-Тут живет медицинская сестра, но вас это не касается. Ее вы все равно не увидите. Она приходит сюда только спать, да и то не каждый раз.
Не берусь утверждать, будто Оскар вздрогнул, заслышав словечко "сестра". Он, правда, кивнул, но не посмел задавать вопросы про другие комнаты, а про свою, с ванной, он и так все знал: она лежала направо от входа и ее дверь по ширине как раз перекрывала стену коридора.
Цайдлер постучал меня пальцем по лацкану:
-А готовить вы можете у себя, если у вас есть спиртовка. По мне, хоть на кухне, иногда, если, конечно, достанете до плиты.
Это было первое его замечание про рост Оскара. Рекомендательное письмо от Академии художеств, которое он быстро пробежал глазами, сыграло свою роль, ибо было подписано директором академии профессором Ройзером. На все его указания я отвечал "да-да" и "аминь", я заметил, что кухня расположена слева от моей комнаты, пообещал ему отдавать белье в стирку вне дома, и, поскольку он боялся, как бы из-за сырости не отстали обои в ванной, я пообещал это даже с известной уверенностью, так как Мария уже раньше вызвалась стирать мое белье.
Теперь мне предстояло сходить за вещами и заполнить бланки переезда. Но этого Оскар делать не стал, он не мог так просто покинуть квартиру. Без всякого повода он попросил своего будущего квартиросдатчика показать ему туалет, тот ткнул большим пальцем в фанерную дверцу, напоминающую о военных и первых послевоенных годах. Когда же Оскар надумал сразу там побывать, Цайдлер, на лице которого крошилась и зудела застывшая мыльная пена, включил там свет.
Уже внутри я сам на себя рассердился, поскольку Оскару там ничего не было нужно. Но я упорно ждал, пока смогу отлить хоть немного водички, и при малом давлении внутри пузыря должен был очень стараться -еще и потому, что стоял почти вплотную к деревянному очку, чтобы не залить сиденье и плиточный пол тесного закутка. Мой носовой платок устранил следы с засиженного дерева, а подметками Оскару пришлось затирать неосторожные капли на плитках.
Несмотря на неприятное ощущение сохнущего мыла, Цайдлер и не подумал за время моего отсутствия поискать зеркальце для бритья и теплую воду. Он ждал в коридоре. Видно, я уж очень пришелся ему по душе.
-Ну и типчик же вы! Договор еще не подписан, а он уже идет в сортир!
Он приблизился ко мне с холодной засохшей кисточкой, хотел, видно, отпустить какую-нибудь дурацкую шутку, потом, однако, не задев меня ни словом, открыл входную дверь. Покуда Оскар задом мимо Ежа, и отчасти приглядывая за Ежом, протиснулся на лестничную площадку, я про себя заметил, что дверь туалета находится как раз между дверью на кухню и той дверью матового стекла, за которой изредка, иными словами нерегулярно, проводит ночи некая медицинская сестра.
Когда ближе к вечеру Оскар со своим багажом, к которому был привешен новый жестяной барабан, подарок Раскольникова, портретиста Мадонны, снова позвонил у дверей Цайдлера, размахивая заполненными формулярами, свежевыбритый Еж, который, надо полагать, успел тем временем вымыть себе ноги, провел меня в цайдлеровскую гостиную.
Там пахло остывшим сигарным дымом. Там пахло многократно раскуренными сигарами. К этому прибавлялись испарения множества сложенных штабелями, свернутых в трубку по углам комнаты, возможно очень даже дорогих, ковров. И еще там пахло старыми календарями. Но календарей я нигде не обнаружил, календарями пахло от ковров. Вот удобные, обтянутые кожей кресла странным образом не издавали никакого запаха. Это меня крайне разочаровало, ибо Оскар, который в жизни еще не сидел на кожаном кресле, имел о запахе кожи столь четкое представление, что цайдлеровская обивка кресел и стульев вызвала у него сильные подозрения и была принята за искусственную кожу.
В одном из этих гладких, лишенных запаха и, как выяснилось позднее, обтянутых натуральной кожей кресел сидела фрау Цайдлер. На ней был скверно сшитый серый костюм спортивного покроя. Юбка задралась выше колен, демонстрируя полоску нижнего белья в три пальца шириной. Поскольку она не стала одергивать задравшуюся юбку и глаза у нее -как показалось Оскару -были заплаканные, я, со своей стороны, не осмелился начать приветственный разговор, дабы заодно себя представить. Я отвесил безмолвный поклон, причем завершение его было опять-таки адресовано Цайдлеру, который представил мне свою жену движением большого пальца и кратким покашливанием.
Комната выглядела большой и квадратной. Росший перед домом каштан затемнял ее, увеличивал и уменьшал. Чемодан с барабаном я оставил у дверей, сам же приблизился с регистрационным бланком к Цайдлеру, который стоял в простенке. Оскар не услышал собственных шагов, ибо ступал как мне впоследствии удалось подсчитать -сразу по четырем коврам, лежавшим один на другом, и чем выше, тем меньшего формата, образуя своими разноокрашенными, с бахромой или без бахромы, краями пеструю лестницу, нижняя ступенька которой была красновато-коричневой и начиналась вблизи стен комнаты, вторая, скажем зеленая, по большей части убегала под мебель, под тяжелый буфет, например, под горку, полную рюмок для ликера, дюжинами там стоявших, под просторную супружескую кровать. А вот край третьего ковра, синий и узорный, был открыт взору от одного угла до другого. На долю четвертого винно-красный бархат -выпала задача держать на себе круглый, покрытый для сохранности клеенкой раздвижной стол и четыре обитых кожей стула с декоративными металлическими кнопками.
Поскольку еще великое множество ковров, которые, по сути, не были настенными, висело на стенах либо свернутыми в трубку прозябало по углам, Оскар пришел к выводу, что Еж до реформы торговал коврами, а после реформы так и остался на них сидеть.
Единственной картиной, висевшей среди придающих комнате восточный колорит ковровых дорожек, был застекленный портрет Бисмарка в простенке между окнами. Заполняя своим задом кожаное кресло, Еж сидел как раз под канцлером и даже обнаруживал известное с ним сходство. Когда он взял у меня из рук бланк переезда, после чего зорко, критически и с явным нетерпением изучил обе стороны, шепотом заданный его женой вопрос, все ли тут в порядке, вызвал у него приступ ярости, еще более сблизивший его с железным канцлером. Кресло его выплюнуло. Он стоял на четырех коврах, он наполнил себя и свой жилет воздухом, одним прыжком достиг первого и второго ковра и обрушил на голову своей жены, склонившейся над шитьем, следующую фразу: "Ктотутразеваетроткогдаегонеспрашиваютиговоритьемунечегоаговорютуттолькоя! Молчать!"
