Гюнтер Грасс - Жестяной барабан
На меня Раскольников тоже иногда таращился, хотя и по другим причинам. Он считал, что мне чего-то недостает. Он говорил, что между руками у меня возникает некий вакуум, и поочередно совал мне в руки разные предметы, которых при его-то сюрреалистических фантазиях приходило ему на ум более чем достаточно. Так, он вооружил Оскара пистолетом, заставил меня -Иисуса -целиться в Мадонну. Я должен был протягивать ей песочные часы, зеркало, которое страшно ее уродовало, поскольку было выпуклым, ножницы, рыбьи скелеты, телефонные трубки, черепа, маленькие самолетики, бронемашины, океанские пароходы держал я обеими руками и, однако же -Раскольников скоро это заметил, -не мог заполнить вакуум. Оскар со страхом ждал дня, когда художник принесет предмет, единственно предназначенный для того, чтобы я его держал в руках. А когда наконец он действительно принес барабан, я закричал:
-Не-е-ет! Раскольников:
-Возьми барабан, Оскар, я узнал тебя! Я, дрожа всем телом:
-Ни за что! С этим покончено! Он, мрачно:
Ничего не покончено, все возвращается, преступление, наказание и снова преступление! Я, из последних сил:
-Оскар уже искупил свой грех, простите ему барабан, все я согласен держать, только не эту жестянку!
Я плакал, когда муза Улла наклонилась надо мной, и я, ослепший от слез, не мог помешать тому, чтоб она поцеловала меня, чтоб муза страшным поцелуем поцеловала меня, -вы, все, кого когда-нибудь коснулся поцелуй музы, вы наверняка поймете, что после этого клеймящего поцелуя Оскар снова взял в руки ту жесть, которую много лет назад отринул, зарыл в песок на кладбище Заспе.
Но барабанить я не стал, я просто позировал и -что уже само по себе достаточно плохо -был как Иисус барабанящий нарисован на голом левом колене у Мадонны 49.
Вот таким меня и увидела Мария на плакате, извещавшем о художественной выставке. Не предупредив меня, она побывала на этой выставке, должно быть, долго простояла перед этой картиной и наливалась гневом, ибо позднее, призвав к ответу, отхлестала меня школьной линейкой моего же сына Курта. Она, вот уже несколько месяцев назад нашедшая хорошо оплачиваемое место в большом деликатесном магазине, сперва место продавщицы, а затем за расторопность -кассирши, вела теперь себя по отношению ко мне как вполне освоившаяся на западе особа, а не как беженка с востока, занимающаяся спекуляцией, поэтому она с великой силой убеждения могла назвать меня свиньей, пакостником, опустившимся субъектом, кричала также, что не желает больше видеть те поганые деньги, которые я зарабатываю своими мерзостями, и меня она тоже не желает больше видеть.
Правда, последние слова Мария очень скоро взяла обратно и две недели спустя изъяла на хозяйственные нужды изрядную долю моего заработка, однако я решил положить конец совместному проживанию с ней, с ее сестрой Густой и с моим сыном Куртом, решил уехать как можно дальше, в Гамбург например, по возможности ближе к морю, если удастся, но Мария, поспешно одобрившая запланированный мной переезд, настояла все-таки, при поддержке своей сестры Густы, чтобы я подыскал комнату где-нибудь неподалеку от нее и от Куртхена, во всяком случае никак не дальше Дюссельдорфа.
ЕЖ
Восстановленный, срубленный, искорененный, приобщенный, унесенный ветром, прочувствованный: лишь в качестве съемщика от жильцов Оскар освоил искусство возвращения к барабану. Не одна только комната, но и Еж, и мастерская гробовщика во дворе, и господин Мюнцер помогли мне вернуться, да и сестра Доротея сыграла роль стимула.
Парсифаля помните? Вот и я тоже не очень. Разве что историю с тремя каплями крови на снегу. История правдивая, потому что применима ко мне. Может, она и к любому применима, у кого есть какая-нибудь идея. Но Оскар пишет про себя, и поэтому как-то даже подозрительно, что она написана для него, словно по мерке.
Правда, я по-прежнему служил искусству, позволяя рисовать себя синим, и зеленым, и желтым, и земляного цвета, позволяя себя чернить и ставить на каком-то фоне, совместно с музой по имени Улла я целый семестр оплодотворял Академию художеств мы и следующий, летний, семестр не лишили благословения музы, -но уже выпал снег, вобравший те три капли крови, которые приковали мой взор подобно взору шута Парсифаля, о ком шут Оскар знает до того мало, что без труда может себя с ним идентифицировать.
Мое неискусное описание должно яснее ясного сказать вам: снег -это рабочая одежда медицинской сестры, красный крест, который большинство сестер и, следовательно, сестра Доротея носят в центре брошки, скрепляющей их воротник, сиял мне вместо трех капель крови. И вот я сидел и не мог отвести глаз.
Но прежде чем осесть в бывшей ванной комнате Цайдлеровской квартиры, следовало еще найти ее, эту комнату. Зимний семестр как раз подходил к концу, некоторые студенты отказывались от своих комнат, ехали на Пасху домой, а потом возвращались -или не возвращались. Моя коллега, она же моя муза Улла, помогала мне искать комнату, она пошла со мной в студенческий совет, там дали кучу адресов и рекомендательное письмо от академии.
Прежде чем начать поиски квартиры, я после долгого перерыва навестил каменотеса Корнеффа в мастерской на Молельной тропе. Привязанность заставила меня пуститься в путь, к тому же я искал работу на время каникул, ибо те несколько часов, которые я дол жен был простоять с Уллой или без нее на частных сеансах у некоторых профессоров, навряд ли могли прокормить меня в течение ближайших полутора месяцев, да к тому же надо было заработать деньги на меблированную комнату.
Корнеффа я застал в прежнем виде -с двумя почти зажившими и одним еще не созревшим фурункулом на шее он склонялся над плитой из бельгийского гранита, которую поставил на попа, а теперь удар за ударом выбивал на ней бороздки. Мы поговорили о том о сем, я не без намека поиграл штихелем, обвел взглядом выставленные камни, которые были уже отшлифованы, отполированы и ждали только, когда на них выбьют надпись. Два блока ракушечник и силезский мрамор для парной могилы выглядели так, будто Корнефф их уже запродал и ждет только толкового гранитчика. Я порадовался за каменотеса, который после денежной реформы пережил нелегкое время. Впрочем, уже и тогда мы умели себя утешить следующей мудростью: даже самая жизнеутверждающая денежная реформа не может отвратить людей от привычки умирать и заказывать себе могильные камни.
По-нашему и вышло, люди снова начали умирать и снова покупать. Кроме того, пошли заказы, которых до реформы почти не было, мясники принялись покрывать свои фасады и внутренность лавок пестрым мрамором с Лана; в поврежденном туфе и песчанике многих банков и торговых домов надлежало еще пробить средокрестие и заполнить его, чтобы банки и торговые дома вновь приняли достойный вид.
Я похвалил трудовой пыл Корнеффа и спросил, управится ли он сам со всеми заказами. Сперва Корнефф отвечал уклончиво, потом все-таки признался, что порой хотел бы иметь четыре руки, и наконец предложил мне по полдня выбивать у него шрифты, за надпись на известняке он платит по сорок пять пфеннигов, на граните или диабазе по пятьдесят пять пфеннигов буква, выпуклые буквы идут, соответственно, по шестьдесят и по семьдесят пять пфеннигов.
Я сразу взялся за ракушечник, быстро освоился с работой и с буквами и выбил клинописью "Алоис Кюфер -род. 3.9.1887 -ум. 10.6.1946", управился с тридцатью буквами, знаками и цифрами без малого за четыре часа и перед уходом получил согласно тарифу тридцать марок и пятьдесят пфеннигов.
Это составляло треть от моей квартирной платы за месяц, которую я мог себе позволить. Платить больше сорока я и не мог, и не хотел, ибо Оскар считал своей обязанностью и впредь, хотя бы скромно, давать деньги на хозяйство в Бильке, на Марию, мальчика и Густу.
Из четырех адресов, полученных мной от доброжелательных ребят в студенческом совете академии, я выбрал такой: Цайдлер, Юлихерштрассе, 7, потому что оттуда было ближе всего до академии.
В начале мая, когда было жарко, мглисто и вообще по-нижнерейнски, я, запасясь достаточной суммой наличные денег, вышел в путь. Мария подновила мой костюм, и я выглядел вполне изысканно. Тот дом, где на четвертом этаже занимал трехкомнатную квартиру Цайдлер, располагался за пыльным каштаном и был весь в искрошившейся лепнине. Поскольку Юлихерштрассе состояла в основном из развалин, трудно было что-то сказать о соседних домах, как и о доме напротив. Поросшая травой и лютиками гора с торчащими из нее ржавыми железными балками по левую руку позволяла догадываться, что некогда здесь, рядом с цайдлеровским, стоял пятиэтажный дом. Справа удалось восстановить до третьего этажа дом, не окончательно разрушенный. Но дальше, видно, средств не хватило. Оставалось еще привести в порядок поврежденный во многих местах и треснувший фасад полированного черно-шведского гранита. В надписи: "Погребальный институт Шорнеман" недоставало многих, уж и не помню каких букв. По счастью, на все еще зеркальном граните остались неповрежденными две заглубленные клинописью пальмовые ветви, и, стало быть, они могли придать полуразрушенному заведению хотя бы отчасти благопристойный вид.
