Андрэ Моруа - Прометей, или Жизнь Бальзака
Беттина (говорит Бальзак) не любит Гете; для нее он лишь предлог для писем; она вышивает ему теплые жилеты, домашние туфли. "Я надеялся, что попытки одеть Гете приведут... Но нет! Жилеты, так же как и проза, оказались малозажигательными..." Таким образом, внушает Бальзак Эвелине, настоящая и прекрасная любовь только у нас с вами, потому что мы любим и душой и телом. Но, высмеивая Гете и Беттину, он все-таки запомнил сюжет, который попыталась использовать его умная возлюбленная, и позднее вернулся к нему.
"Ваша новелла так мила, что, если вы хотите доставить мне огромное удовольствие, напишите ее еще раз и пришлите мне. Я ее выправлю и опубликую под своим именем. Вы, таким образом, не станете "синим чулком" и потешите свое авторское самолюбие, видя то, что я сохранил из вашего занимательного и прелестного рассказа.
Надо сперва описать провинциальное семейство, в котором среди грубой обыденности выросла восторженная, романтическая девица, а затем с помощью приема переписки перейти к характеристике поэта, проживающего в Париже. Приятель поэта, который будет продолжать вместо него переписку, должен быть человеком умным, но одним из тех, кто становится только спутником знаменитости. Может получиться любопытная картина, изображающая этих услужливых поклонников, которые добывают для своих кумиров похвальные отзывы в газетах; исполняют всякие их поручения и т.д. Развязка должна быть в пользу этого молодого человека - надо нарисовать поражение "великого" поэта и показать мании и недостатки большой души, пугающей мелкие души. Сделайте это, вы мне окажете помощь. Благодаря вам я получу несколько тысячефранковых билетов. А какая слава!.."
Из этого сотрудничества в скором времени (в 1844 году) получился роман "Модеста Миньон", последняя "Сцена частной жизни". "Это борьба между поэзией и житейской действительностью, между иллюзиями и обществом; это последнее наставление перед тем, как перейти к сценам зрелой поры..." Желание одержать верх над другим писателем нередко вдохновляло Бальзака. "Лилия долины" была написана в противовес роману Сент-Бева "Сладострастие", "Провинциальная муза" - в противовес "Адольфу". Бальзак считал, что в умении жить и любить он превосходит Гете: ведь вместо того чтобы принимать с олимпийским самодовольством поклонение юной девушки, он, Бальзак, постигал радости любви ценою страданий. Прометей вдохнул огонь в убогие наброски Ганской, и они ожили. Прототипами Модесты Миньон стала сама Эвелина в девическую пору своей жизни и отчасти ее кузина Каллиста Ржевусская.
Свою героиню он наделяет чертами Евы, говорит, что "почти мистической поэзии, сияющей на ее челе, противоречило сладострастное выражение рта". Отец Модесты Миньон называет ее "моя мудрая крошка" - прозвище, которое граф Ржевусский дал своей дочери Эвелине. Модеста Миньон, как некогда Эвелина Ганская, хочет быть подругой художника, поэта. Она пишет Каналису, поэту и государственному деятелю (не Ламартин ли это?), как Эвелина писала Бальзаку. Письма ее несколько педантичны, как и письма Эвелины. Замысел романа принадлежит Ганской, и это ослабило бальзаковскую силу, драма местами обращается в салонную комедию. Но, как говорит Ален, теперь Бальзак уже не мог плохо написать роман, и фигура Каналиса столь же реальна, как и образ д'Артеза; Жан Бутша, Таинственный карлик - клерк нотариуса, оберегающий Модесту, - похож на Тадеуша, родственника Эвелины Ганской, всегда окружавшего ее преданностью и заботами. Фоном, на котором разыгрывается действие, является Гавр, в котором, как и в Ангулеме, есть "верхний" и "нижний" город. Все использовано, и все преобразовано.
Госпожу Ганскую обидел разговор между Модестой Миньон и ее отцом, в котором тот упрекает дочь за ее переписку с незнакомым человеком. "Как же твой ум и здравый смысл не подсказали тебе за недостатком стыдливости, что, поступая таким образом, ты бросаешься на шею мужчине? Неужели у моей Модесты, у моей единственной дочери, нет гордости, нет чувства достоинства?" Ева усмотрела в этих упреках критику ее собственного поведения. Бальзак защищался искусно: романист должен перевоплощаться во всех своих героев, понимать и чувства отца, и чувства дочери. Но это были просто ссоры влюбленных. Ганская сохранила чудесные воспоминания о приезде писателя в Россию. В "заветном дневнике" она писала:
"Как сладостны, как быстролетны те минуты нашей жизни, когда волны радости затопляют нас, когда душа ширится и отражает чистую синеву неба, сияющего бессмертной молодостью! Но как долго тянулись годы, предшествовавшие этим мгновениям, и какими тяжкими становятся часы, следующие за ними, какой острой болью пронизывают они сердце!.. Кажется, приснился тебе дивный сон, а меж тем это была жизнь, чудесная, счастливая, полная жизнь, райское блаженство, ибо сердце, свободное от пошлой корысти, чувствовало, как его мягко убаюкивают где-то высоко, в самых чистых сферах эфира, и ему так хорошо, так спокойно, словно в невинные дни детства... Восторги, очарование, подлинное счастье, преклонение перед идеалом, радости чистые, радости наивные, внутренние голоса, волшебные воспоминания, как эхо пробуждающиеся в душе, взволнованные, трепетные звуки любимого голоса, утешьте меня в одиночестве и укрепите мою надежду..."
Она удостоила признать, что ее возлюбленный - один из самых великих людей всех времен. А он на обратном пути в Париж - через Берлин и Франкфурт - все вспоминал о санкт-петербургских вечерах. "В душах, на редкость нежных и страстных, царит культ воспоминаний, и воспоминание о милых сердцу чертах всегда со мной, оно живет во мне, оно просится на уста..." В разлуке какая-то вялость овладела его умом, "в сердце закралась тоска", стало "трудно жить". По приезде в Париж он почувствовал себя так плохо, что обратился за советом к доктору Наккару, и тот по обыкновению поставил диагноз, что у Бальзака воспаление мозга. А это, скорее, была "грусть о милых сердцу чертах", думал Бальзак.
"Я был как оглохший Бетховен, как ослепший Рафаэль, как Наполеон без солдат при Березине; я оказался отторженным от своей среды, от своей жизни, от сладостных привычек сердца и ума. Ни в Вене, ни в Женеве, ни в Невшателе не было этого постоянного излияния чувств, этого долгого обожания, часов задушевной беседы..."
Из своего безмятежного пребывания в России он вынес радостную уверенность, что вся его жизнь могла бы стать такой же приятной и полной очаровательных чувственных радостей. В газетах сообщалось, что готовятся преследования католиков на Украине. Хоть бы Эвелина поскорее подписала полюбовную сделку, закончила судебную тяжбу и приехала к нему!
Разумеется, в Париже продолжали болтать о том, как царь щедро заплатил Бальзаку за то, чтобы он ответил на книгу "этого чертова французского маркиза". В письме к Ганской от 7 ноября 1843 года мы читаем: "Прошел слух, чрезвычайно для меня лестный, что мое перо оказалось необходимым русскому императору и что я привез с собой богатые сокровища в качестве платы за эту услугу. Первому же человеку, который сказал мне это, я ответил, что, как видно, люди не знают ни вашего великого царя, ни меня". А немного позднее (31 января 1844 года) он пишет Ганской: "Говорят, что я отказался от огромной суммы, предложенной мне за то, чтобы я написал некое опровержение... Вот глупость! Ваш государь слишком умен, чтобы не знать, что купленное перо не имеет ни малейшего авторитета... Я, понятно, и не думаю писать ни за, ни против России. Да разве в мои годы человек, чуждый всяких политических взглядов, станет создавать такие прецеденты?"
В Париже его ждала Луиза де Бреньоль, вышивая диванную подушку, предназначенную ему в подарок. На что она надеялась? Эта служанка-госпожа жила в добром согласии с "небесным семейством", переносила от одних его членов к другим взаимные упреки и обостряла и без того уже напряженные отношения. Больше, чем своим родным, Бальзак уделял внимания Анриетте Борель, так называемой Лиретте. Бывшая гувернантка Анны Ганской, протестантка, обратившаяся в католичество, хотела поступить в монастырь во Франции. Так как она уже перешагнула предельный возраст, для этого требовалось специальное разрешение архиепископа Парижского. Бальзак взял на себя необходимые хлопоты.
А как с Жарди? На Жарди еще не нашлось покупателя. Бальзаку снова улыбнулась мысль благоустроить дом и участок для своей любимой. Несмотря на коварную глину, Жарди имело свои достоинства. По железной дороге можно было за четверть часа доехать до Шоссе д'Антен. Когда-нибудь Жарди стало бы давать молоко, масло, фрукты. И вдобавок ко всему оно позволило бы Бальзаку говорить академикам: "Видите, у меня есть недвижимое имущество, я могу быть избранным". Ведь он опять стал делать визиты академикам и объяснял это Эвелине Ганской следующим образом:
"Я стараюсь только для того, чтобы знали, что я хочу быть избранным, это будет праздник, который я держу в запасе для моей Евы, для моего волчонка. Я нахожусь вне стен Академии, зато стою во главе литературы, которую туда не допускают, и, право, мне приятнее быть такого рода Цезарем, чем сороковым бессмертным. Да и добиваться подобной чести я не стану раньше 1845 года..."
