Джеймс Джойс - Дублинцы (сборник)
– Таково троякое жало совести, этой змеи, гложущей самую глубину сердца у несчастных в аду, так что они, исполнившись адской злобы, проклинают и себя, и свое безумие, и пособников во зле, толкавших их на погибель, и бесов, что искушали их при жизни, а теперь, в вечности, их мучат и издеваются над ними; хулят и проклинают даже Самого Всевышнего, Чье милосердие и терпение они презрели и осмеяли, но Чьей власти и правосудия им не дано избежать.
– Следующая духовная мука, которой подвергаются осужденные, есть мука всеохватности. Человек в своей земной жизни способен творить множество разных зол, но он не способен их творить разом все, поскольку одно зло противодействует другому и его исправляет, точно как один яд нередко может исцелить от другого. В аду же, наоборот, одно мучение не только не противодействует другому, а еще усиливает его. И мало этого: наши духовные способности более совершенны, чем телесные чувства, и потому они способны страдать сильней. Как каждое из чувств терзается своею особой мукой, так же точно и каждая из духовных способностей: фантазия – жуткими образами, эмоции – попеременно тоской и яростью, сознание и разум – внутренней тьмой, которая страшнее тьмы внешней, что царит в этой чудовищной темнице. Та злоба, хоть и бессильная, которой одержимы эти бесовские души, есть зло безграничной всеохватности и беспредельной длительности, состояние столь ужасающей злобности, что мы даже не сумеем представить его себе, если не осознаем всю чудовищность греха и все отвращение, какое питает к нему Всевышний.
– Сей муке всеохватности противоположна другая мука, которая ей тем не менее сопутствует: мука напряженности страдания. Ад – средоточие и центр зла, а как вы понимаете, к центру всегда напряжение растет, сгущается. И нет ровно никаких сил противодействующих или просто сторонних, которые хоть на йоту смягчали бы, умеряли адскую муку. Даже то, что само по себе добро, в аду становится злом. Общение, которое в земных скорбях нас утешает, поддерживает, там делается сплошной пыткой – познание, к которому стремятся как к главному сокровищу разума, там будет ненавистнее, чем невежество, – а свет, столь желанный для любой твари, от царя природы до малейшей травки в лесу, – там вызывает лютое отвращение. В земной жизни наши страдания или не слишком долги, или не слишком сильны, ибо природа человека либо пересиливает их путем привыкания, либо рушится под их тяжестью, и тогда им настает конец. Но в аду нельзя пересилить муки привыканием. Здесь они, будучи непереносимой силы, в то же время отличаются бесконечным многообразием, так что одна мука как бы воспламеняет другую, а та, в свою очередь, делает пламя первой еще более яростным. Не может также природа избавиться от этих сильнейших и многообразных мучений, рухнув под ними, ибо душа грешника пребывает и сохраняется во зле, дабы ее страдание пребывало с ней неизбывно и могло бы все возрастать. Безграничная всеохватность мук, немыслимое напряжение страданий, постоянная смена пыток – именно этого требует божественное величие, столь поруганное грешниками, именно так велит святыня небес, отвергнутая ради низменных похотливых наслаждений падшей плоти. И именно к этому взывает невинная кровь Агнца Божия, пролитая во искупление грешников и попранная гнуснейшими из всех гнусных.
– Последнее же мучение, поистине вершина всех мук в этом страшном месте, – это вечность ада. Вечность! Какое ужасающее, неумолимое слово! Вечность! Чей разум способен ее постичь? А здесь, не забудьте, это вечность мучений. Если бы даже муки ада были не столь страшны, они все равно сделались бы наисильнейшими за счет того, что им назначено длиться вечно. Но они, будучи вечными, еще к тому же обладают, вы помните, нестерпимым напряжением, непереносимой всеохватностью. Терпеть целую вечность хотя бы и комариный укус было бы страшной мукой. Так каково же тогда переносить все сменяющиеся муки ада всю вечность? Веки вечные! Без конца! Не год, не столетие – без конца. Лишь попытайтесь представить страшный смысл этого. Вы все не раз видели песок на берегу моря. Видели, какие мельчайшие, крошечные его песчинки. Какое множество этих песчинок в маленькой горсточке, которую ребенок схватит, играя! А теперь представьте себе гору такого песка в миллион миль высотой, вздымающуюся от земли до небес, и в миллион миль шириной, доходящую до самых отдаленных границ, и в миллион миль толщиной – и представьте эту всю громадную массу из бессчетных частиц песка еще умноженной во столько раз, сколько листьев в лесу, капель в безбрежном океане, перьев у всех птиц, чешуек у рыб, шерстинок у всех зверей, атомов в воздушном пространстве – и представьте, что однажды в миллион лет птичка подлетает к горе и уносит в клюве одну песчинку. Сколько же пройдет миллионов и миллионов веков, прежде чем птичка унесет хотя бы один квадратный фут этой горы – и сколько понадобится столетий, эпох, эонов, пока она не унесет гору целиком? А между тем по прошествии всего этого безмерного периода времени не протечет и одного-единственного мгновения вечности. По прошествии всех этих биллионов и триллионов лет вечность едва-едва лишь начнется. И если та гора вновь воздвигнется после того, как была вся унесена – и если вновь птичка, подлетая, унесет ее по одной песчинке – и если так она будет воздвигаться и уноситься столько раз, сколько звезд в небе, атомов во вселенной, капель воды в море, листьев на деревьях, перьев у птиц, чешуек у рыб, шерстинок у всех зверей – к концу всех этих бесчисленных появлений и исчезаний сей необъятной горы не протечет и одного-единственного мгновения вечности. Даже тогда, к концу такого периода, по прошествии такой массы лет, от простой мысли о которой у нас голова кружится и ум заходит за разум – вечность едва-едва лишь начнется.
– Один великий святой – один из отцов нашего ордена, как я помню, – некогда сподобился видения ада. Представилось ему, что он стоит посреди громадной залы, темной, беззвучной, и только слышно тиканье гигантских часов. Это тиканье было непрестанно – и показалось святому, что в его звуке непрестанно повторялись слова: всегда, никогда, всегда, никогда. Всегда быть в аду – никогда на небесах; всегда быть отринутым от лица Божьего – никогда не насладиться блаженным созерцанием; всегда быть добычей пламени, пищей червей, жертвой раскаленных прутьев – никогда не избавиться от этих страданий; всегда иметь совесть казнящую, память взъяренную, разум, объятый отчаянием и тьмой, – никогда от этого не уйти; всегда упрекать и проклинать гнусных бесов, что злобно радуются бедствиям одураченных ими, – никогда не узреть сияющих одеяний блаженных духов; всегда взывать к Богу из бездны пламени, моля Его об одном-единственном мгновении передышки от невообразимых страданий, – никогда, ни на один миг не обрести прощения Божия; всегда испытывать муки – никогда наслаждения; всегда быть с про́клятыми – никогда со спасенными; всегда – никогда! всегда – никогда! Какая жуткая кара! Вечность бесконечной агонии, бесконечных телесных и духовных мучений, без единого лучика надежды, единого мига облегчения – лишь одни муки, безграничного напряжения, безграничной всеохватности, беспредельно длящиеся и беспредельно многообразные; лишь пытка, вечно терзающая жертву, но вечно сохраняющая ее; лишь тоска и отчаяние, вечно раздирающие дух, покуда казнится плоть: вечность, каждое мгновение которой есть тоже вечность, и притом вечность горестей. Вот та страшная кара, что назначена для скончавшихся в смертном грехе Богом всемогущим и справедливым.
– Да, справедливым. Люди рассуждают по людскому своему разумению и поражаются, как это Бог может назначить вечное, нескончаемое наказание в адском пламени всего за единственный тяжкий грех. Они так судят, потому что ослеплены грубыми обманами плоти и темнотой человеческого разумения и не способны постичь всю чудовищную пагубность греха смертного. Они так судят, потому что не способны постичь, что даже у греха простимого природа столь мерзка и чудовищна, что если бы всемогущий Творец мог разом прекратить все несчастья и все зло в мире – все войны, болезни, разбой, преступления, убийства и смерти – ценою того, чтобы Он оставил безнаказанным один-единственный простимый грех – всего один и простимый, ложь, гневный взгляд, минутное попущенье лени – Он, Бог великий и всемогущий, не мог бы так сделать, ибо всякий грех, будь то делом или помышлением, есть преступление Его закона, и Бог не был бы Богом, если бы не покарал преступника.
– Один грех, одно мгновение восставшей гордыни разума, повлек падение Люцифера и трети ангельских воинств с вершин их славы. Один грех, одно мгновение слабости и безумия, изгнал Адама и Еву из рая и принес в мир смерть и страдания. Дабы искупить последствия этого греха, Единородный Сын Божий сошел на землю, и пострадал, и умер самой жестокой смертью, претерпев в течение трех часов распятие на кресте.
