Питер Абрахамс - Во власти ночи
— Как наш гость?
— Потрясен случившимся. Но ничего. Держится.
— А ты? — спросил он с едва скрываемой нежностью.
— А я в некотором смятении, — сказала она равнодушным тоном, заглядывая ему в глаза.
— Хочешь поговорить?
— Нет… Это касается его… Ложись, я принесу тёбе чаю.
Он смотрел, как, припадая на больную ногу, она спускалась по лестнице. Потом направился к себе в спальню, стараясь заглушить чувство вины: как больно, что она — калека. Мужчины обычно лучше переносят подобные несчастья.
Когда Ди Нанкху принесла чай, брат уже крепко спал. Она укутала его одеялом, задернула шторы и пошла к себе. В коридоре она увидела Нкози, стоявшего в дверях своей спальни.
— Брат вернулся, — сказала она.
— Я слышал.
— Но он так устал, что даже не в состоянии был выпить чай.
— Я не предполагал увидеться с ним сейчас… Можно мне выпить его чай? — На ней был полупрозрачный ночной халат, она была смущена и в то же время сердилась на себя за свое смущение.
— Вам что-нибудь нужно? — спросила она резко и почти физически ощутила боль, которую причинила ему своей резкостью: он замкнулся, весь ушел в себя.
— Не имеет значения, — сказал он тем сухим, официальным тоном, каким обычно говорят африканцы, когда они хотят быть холодно вежливыми.
Она подумала: если мы сейчас не поймем друг друга, как вечером в саду, мы уже никогда не поймем. Что-то кончится, так и не начавшись.
Она молча наблюдала за ним, взволнованная его присутствием. Зная все наперед, она ждала и страшилась. Наконец мысль выкристаллизовалась ясно и отчетливо и полностью завладела ее сознанием. Боже, помоги мне, я не могу обойтись без этого мужчины, а он черный. Она уверяла себя, что не допустит этого, что тут недостаточно просто сказать или подумать: я хочу этого мужчину или я хочу эту женщину. Однако эта мысль гвоздем засела в ее голове — недоступная логике, необъяснимая и в то же время ужасающе реальная, хотя она и не внушала ей ужаса. Желать человека, который отворачивается от нее, казалось сейчас Ди вполне нормальным и естественным.
И в тот момент, когда он собирался захлопнуть за собой дверь, она сказала:
— Нельзя же пить чай здесь. Пойдемте ко мне.
Сэмми догадался о моем желании прежде, чем я сама, подумала Ди и подивилась проницательности Найду.
Нкози стоял в нерешительности, не зная, что делать — то ли уйти, то ли остаться.
Она говорила себе, что он напуган и огорчен сообщением Сэмми Найду. Помни, именно сейчас он нуждается в утешении и участии. Помни, что ты ему не нужна. Его мог бы утешить кто угодно. И если ты желаешь его, не делай глупостей.
Нкози взглянул на нее. Войдя к себе в комнату, она оставила дверь открытой и поспешила к туалетному столику, чтобы прихорошиться. Потом подошла к окну и взглянула на восток, где заря уже разлила по небу яркое многоцветное сияние. Скоро, примерно через час, лучи уверенно коснутся всей земли и возвестят восход самого солнца.
Как бы я хотела быть здоровой, чистой и доброй — такой, как он! А откуда, собственно, ты знаешь, какой он? Что тебе о нем известно? И она ответила себе вслух: все знаю.
Она почувствовала, когда он вошел, хотя ступал он неслышно, словно кошка.
— Пожалуйста, закройте дверь, — попросила она.
— Я возьму чай к себе в комнату, — сказал он по-прежнему сухим, официальным тоном.
Помни, он обижен и огорчен, к тому же он горд.
— Как вам угодно. Но мне хотелось бы, чтобы вы остались.
Пытается наладить отношения. Нет, просто старается утешить. Но она солгала, скрыла то, что я узнал потом от Найду. И словно в ответ на его мысли она сказала:
— Я не могла поступить иначе. У нас в организации с этим очень строго. И потом — боже, помоги мне, — я не знала, что для вас это столь важно. После нашей беседы в саду я бы непременно…
Зачем ты так стараешься? — подумал он и сказал:
— Ладно.
Он почувствовал, как в нем загорелось физическое влечение к этой женщине и постарался погасить его в себе. Сейчас не время. Ничего хорошего из этого не выйдет.
Он знает, что я хочу его ласки, подумала она в смущении и неловко указала ему на кресло у окна:
— Садитесь, пожалуйста. Простите мне мою нерешительность. Я не знаю, как полагается женщине вести себя в подобных случаях. Я впервые принимаю мужчину у себя в спальне в такой час. Ведь родной брат не идет в счет.
Забавно! — подумала она. У меня дрожит живот! Это в моем-то возрасте. Но это действительно так. Дрожит живот… Это выражение вошло в семейный обиход со времен далекого детства. Однажды оба ее брата — старший, что сейчас спит в соседней комнате, и младший, насмерть забитый черными погромщиками, подзадоривали ее раздеться и вместе с ними прыгнуть в водоем, и когда Давуд уже отчаялся уговорить ее, он запрокинул свою божественно красивую, точеную голову и заорал: «У нее дрожит живот!» — и, изнемогая от смеха, повалился на землю. С тех пор они частенько пользовались этим выражением, «дрожит живот».
— Ответ может быть один — относиться ко всем мужчинам как к братьям.
У него тоже дрожит живот, подумала она и успокоилась.
— Но ведь это невозможно…
— И однако к этому надо стремиться.
Она подождала, пока он возьмет банкетку, стоявшую у туалетного столика, и сядет возле окна, — и только после этого налила ему чай. Теперь они сидели друг против друга, пили чай и наблюдали, как меняются краски на небосклоне. Она чувствовала, что постепенно успокаивается, и на сердце у нее теплеет, как вечером в саду. На сей раз она охотно, хотя и с некоторой долей грусти, погружалась в состояние экстаза.
Ни он, ни она не могли бы сказать, как это случилось, с чего началось. Они пили чай, наблюдали за тем, как, играя красками, занимается на востоке заря, а потом очутились в постели. Что произошло непосредственно перед этим и сколько времени продолжалось — ни мужчина, ни женщина не знали.
Внезапно он коснулся ногой ее изуродованной ступни. Она быстро отстранилась, и он сразу почувствовал ее отчуждение. Она отодвинулась еще дальше и окончательно замкнулась в себе. Он не мог понять почему. Что-то за этим кроется, раз больная нога причиняет ей не только физическое страдание и она инстинктивно старается скрыть от людей свою хромоту.
Он хотел заглянуть ей в глаза, но она отвернулась, не желая встречаться с ним взглядом и дать ему возможность близко увидеть ее лицо.
Затем коснулся ее груди, на удивление твердой и округлой. У женщин ее возраста такой обычно не бывает. Он ласкал Ди, гладил ее спину, упругую шею, пока она не успокоилась и ее отчужденность не прошла. Она снова прижалась к нему всем телом и стала отвечать на его ласки.
Вот мы и преодолели первый барьер, думала она, в следующий раз страсть, вероятно, дойдет до неистовства. И еще она думала: боже, как бы я хотела иметь от него детей! Глаза ее наполнились непрошеными слезами; они катились по щекам, попадали в ухо, капали на подушку. Она старалась сдержать эти беспричинные слезы, но они все лились и лились. Она чувствовала себя виноватой, боялась, что останется в его памяти плаксивой, а потому и глупой женщиной.
— Вспомнила первую любовь? — спросил он осторожно.
— Нет, — коротко ответила она.
— Тогда, значит, вторую?
Она повернулась к нему. Было достаточно светло, и он увидел, что она больше не плачет.
— У меня была только одна любовь, — сказала она уже знакомым ему жестким тоном. — Это довольно мерзкая история.
Вот оно что, подумал он, и после долгой паузы сказал, будто обращаясь к себе самому:
— В Европе у меня осталась женщина.
— Белая и красивая… — досказала она за него. Он платит мне тем же, мелькнула у нее мысль.
— Да, и то и другое верно, — согласился он.
— И, конечно, добрая и образованная.
— Нет. Жадная, эгоистичная, не очень умная и к тому же безнравственная.
— Но вы ее любите, — не унималась она, решив, что должна выяснить все до конца.
— Бессовестная лгунья, для которой нет ничего святого. Чтобы поссорить меня с лучшим другом — ей, видите ли, не нравилась наша дружба, — она соблазнила его, а потом пожаловалась, будто он овладел ею силой. С тех пор мы перестали быть друзьями. Окажись я на его месте, тоже не устоял бы перед нею, но ему не мог простить его слабости.
— И все же вы продолжаете ее любить, — задумчиво повторила она.
— Нет, потому что любовь немыслима без уважения, восхищения, без истинно дружеских чувств.
— Тогда это чисто плотское влечение.
— Да, вначале оно было очень сильно. А потом прошло.
— Зачем вы рассказываете мне все это?
— Чтобы вы знали, что существует кто-то.
— Кого, как вы говорите, вы больше не любите.
— Да.
— И все же вы ее помните, думаете о ней. Почему?
— Потому что десять лет — большой срок. Она стала привычкой.
