Мара Будовская - Вечер в Муристане
Чего Дедамоня терпеть не мог, так это попыток новоприбывших обмануть Израиль. Сразу после приезда пришлось забрать высланный заранее и уже полгода дожидающийся адресатов контейнер с багажом. Подходил срок, до которого великодушное агентство Сохнут держит пожитки репатриантов на своем складе бесплатно. Размещать посуду, мебель, книги и одежду, так загадочно исчезнувшие из их младосибирской квартиры, было негде, но Якопо и тут пришел на помощь, предоставив расположенный тут же, в усадьбе, склад. Часть багажа, естественно, побилась — плохо доехали хрустальная люстра и бокалы богемского стекла. Бабарива поплакалась по этому поводу новой подруге по ульпану, Розалии Зиновьевне, на что та сообщила, что дорогое Еврейское Государство на такой случай выплачивает компенсацию, надо только подать заявление и пригласить оценщика.
К приходу оценщика Розалия Зиновьевна с мужем притащили Бабариве картонный ящик, полный осколков. Ящик уже несколько месяцев переходил из семьи в семью, вбирая в себя ледышки колотого хрусталя, бело–синие обломки Гжели, треснувшие перси и ланиты выстоянных в очередях «Мадонн». Вместе с количеством осколков от семьи к семье рос и размер компенсации.
Когда оценщик ущерба Нисим Аарони явился для исполнения своего долга, ящик предстал во всем великолепии, сверкая и новыми гранями. Нисим, отгоняя легкое dejà–vu, навеянное не то раздробленным гжельским петухом, не то разлученными трещиной пастухом и пастушкой, принялся за работу. В самый разгар составления описи в помещение ворвался гордый Дедамоня, схватил ящик и снес на помойку.
Демонстрация бескорыстия запоздала — Нисим успел–таки оформить акт. Розалии Зиновьевне пришлось объяснять, что–де в богатом доме прислуга выкинула битое стекло в мусор, не разобравшись, что треснувший гжельский петух может нести золотые яйца. Но Розалия, уже пообещавшая обломки кому–то следующему, разобиделась и перестала здороваться.
Отношения Бабаривы и Дедамони, несмотря на идеологические расхождения по вопросу посудного лома, налаживались. Что ни день, их можно было увидеть сидящими под дубом за учебниками — Дедамоня подтягивал отстающую по языку.
Бабарива, несмотря на языковой барьер, подружилась с молодым садовником Рони, который ухаживал за хозяйским садом. Он на пальцах объяснял ей принцип действия компьютера, запускавщего поливальные установки. Она помогала ему рыхлить и полоть. За работой пели советские песни, завезенные на Землю Обетованную пионерами–сионистами. «Ливлеву агас вегам тапуах» — выводил Рони, «Поплыли туманы над рекой» — подхватывала Бабарива. Дедамоня тоже участвовал в сельскохозяйственных упражнениях, заявив, что чужую землю он возделывать не желал, а вот собственную — пожалуйста. Тот факт, что дачные сотки принадлежали, как–никак, ему, а политые потом грядки числятся за господином Ломброзо, он игнорировал.
Вечерами Дедамоня и Бабарива выходили вместе погулять. Однажды Мишка, вернувшись с Натиком под утро из дискотеки, заметил тень Дедамони, мелькнувшую в коридоре из комнаты Бабаривы. Сие немыслимое зрелище Мишка отнес на счет выпитого в ночном клубе коктейля.
Объединенные внуком
Дадамоня и Бабарива первыми вылетели из дворянского гнезда Ломброзо в самостоятельную жизнь. Вооружившись в министерстве абсорбции разрешением на совместный съем квартиры, они сняли небольшую квартирку в Реховоте, на улице Кипниса. Квартирку нашел Дедамоня в разделе объявлений полумертвой газетки на идиш. Хозяйка, вдова профессора биологии Минна Зельц, переехала в престижный дом престарелых «Золотой Возраст». Скромную обстановку, книги и посуду она оставила в распоряжение жильцов. Увезла в «Возраст» лишь спаниеля Бонни, в память о муже.
Мишка, видавший ночные Дедамонины перебежки, воспринял новость спокойно. Мама с папой были ошеломлены. Им никогда не приходило в голову, что вечные кухонные оппоненты мечтают жить отдельно, освятив свой союз справкой из министерства.
Перевозили новоселов Мишка с Натиком на «жуке». В самый разгар перетаскивания чемоданов явилась мадам Зельц с собакой и в слезах. В уставе «Золотого Возраста» обнаружился пункт, запрещающий содержание домашних животных. Вдова убеждала Дедамоню принять Бонни, обещая нести все расходы на содержание профессорского любимца. Сам Бонни, чтобы подчеркнуть свою полезность, принялся лизать торчащие из сандалий пальцы Дедамони. Дадамоня сдался, и Мишка с Натиком принесли из автомобиля вдовы подстилку, миску и тяжеленный пакет сухого корма.
— Да, и вот еще! Он очень дружелюбный, лает только на больных раком. Это мой муж выяснил.
Тут вдова Зельц вновь залилась слезами. Потом совладала с собой и продолжила:
— Понимаете, Бонни очень ласковый. Но изредка он принимался лаять на людей. Однажды он неожиданно облаял нашего давнего знакомого, который много раз бывал в доме. На тот момент приятель уже знал свой диагноз, и рассказал нам, что собаки реагируют на запах больного человека, и в некоторых странах есть даже диагностические клиники, где собак специально тренируют. С тех пор Шмулик, да будет благословенна его память, всегда старался поговорить с теми, кого облаял Бонни. Он убеждал их обследоваться и потом рассказывать ему о результатах. Так сто процентов облаянных были больны! Понимаете? Многие остались благодарны Бонни за раннюю диагностику. Так что, имейте это в виду.
Улица Кипниса была тупиковой и окраинной, к юго–западу от нее начинался пустырь, переходящий в апельсиновые плантации. Населяли улочку отставные и действующие профессора Института Вейцмана, который располагался к северу, на другой стороне улицы Первого Президента. Рядом, за забором, гудел мальчишескими голосами кампус Ешиват — Адаром, где, кроме учебных аудиторий и спортивных площадок, было и несколько синагог. Из них Дедамоня, то есть, Моисей Фрид, почему–то выбрал американскую реформистскую. За долгие годы советской жизни его религиозность ушла глубоко внутрь. Ермолку он надевал вместе с филактериями и талесом в синагоге, а по улицам ходил в цивильной шляпе, как у Кеннеди или Хрущева. Однажды на исходе Йом — Кипура у него прямо в синагоге украли филактерии. Знакомые убеждали, что это могли сделать только грузинские евреи, которые способны стырить даже свитки Торы. Но никаких грузинских евреев на молитве не было, все свои, многолетний спевшийся миньян. Добыть новые филактерии в Советском Союзе не представлялось возможным, и с тех пор Дедамоня перестал ходить в синагогу.
Здесь же, на родине, и речи не было о том, чтобы по субботам и праздникам отсиживаться дома, когда на каждом углу молится не какой–то набранный с трудом миньян, а сотни людей. Но в ортодоксальных литовских синагогах по субботам орали многочисленные дети, перегруженные женские балконы грозили свалиться на головы потным от тесноты молящимся, а на бритого чужака смотрели волком. В синагогах ХАБАДа к тесноте и детскому ору прибавлялось чисто российское пьянство, правда, волком не смотрели — норовили налить чарку. Сефардские дома собраний не подходили по определению.
Реформисты были рады новоприбывшему, они и сами были бритые, а одевались, следуя современной моде, а не моде двухсотлетней давности. Их жены были ухожены и нарядны. Дети — приветливы и воспитанны. Молельный зал реформисты разделяли на мужскую и женскую половины прозрачными занавесками. На содержание синагоги каждый член общины платил взнос, но Дедамоню освободили от пошлины. Филактерии ему прислал из Иерусалима благотворительный фонд «Возвращение Братьев в Сион».
Впрочем, Бог был рядом и без молитв. Он выкатывал из–за сосен быстрое лаковое солнце, запускал птичьи хоры, затем, ближе к обеду, стирал с асфальта тени, и мир приобретал первозданную однозначность. Ночами сыпал многоточия звезд. То вешал над горизонтом жирную бронзовую луну, то подтягивал ее повыше, превращая в серебряную монетку, то клеил на черный свод небес желтый срезанный ноготь. Моисей, взяв Бонни на поводок, уходил на ночную улицу, и дальше, в апельсиновый сад, где обрывался ряд выскочек–фонарей, забивавших электрическим дрожанием сияние вечности. Там он спускал пса, дышал земными испарениями и слушал шаги и голоса всех, кто когда–либо населял эту землю, — византийцев, римлян, иудеев. Он задавал им вопросы и слушал ответы. Вокруг носились собака, звезды, апельсины и века.
Утром Бонни приводил сюда Риву. Она тоже находила радость жизни в этом клочке земли. Зелеными среди лета здесь оставались лишь кусты акации и терпентина, звенящие стаями невиданных птиц. Прочая растительность стояла жухлая, как летний памятник самой себе, зимней. Чуть поодаль от улицы Кипниса, на границе города и пустыря, высились шесть тощих вашингтонских пальм. Рива сообразила, что там был когда–то дом, а два ряда деревьев вытянулись у его подъезда. Позже, когда пошли дожди, она узнала еще больше о той усадьбе, что была здесь когда–то. Половина пустыря зазеленела одичалой пшеницей, а другая половина — овсом. На границе бывших полей злаки перемешались и боролись не на жизнь, а насмерть. Зимой проявилась расплывшаяся бывшая клумба люпинов и гладиолусов. Цветы, как и злаки, выродились в мелкий дичок, но сохранили благородство линий и яркость цвета. Еще зимой лезло из земли разнотравье — и лютики, и ромашки, и медуница, и какой–то белый мох, и мелкая зимняя поросль пустыни, названия которой Рива не знала. Однажды, после особенно сильного дождя, когда потоки грязи унеслись с пустыря на асфальт, из–под песчаной почвы открылась мощенная камнем еще в девятнадцатом веке дорожка.
