Мара Будовская - Вечер в Муристане
— Прости, что?
— Я тебя люблю — неуверенно повторила Катерина.
— Кать, ты что? Мы же друзья…
— Миша, мы друзья, и я тебя люблю. Если тебе это не нравится, то считай, что ты этого не слышал.
— Катя, я слышал. Но… Ты, теперь такая… Почему я? Такое недоразумение…
— Какое же ты недоразумение? Ты — гений! Мой папа говорит, что такие режиссеры, как ты, рождаются раз в столетие, а ведь ты еще так молод и нигде не учился. Но, конечно, я не за это тебя полюбила.
— А за что?
— Непонятно, за что. Просто полюбила, и все.
— Катенька, прости меня. Любой на моем месте был бы счастлив и бросил все ради тебя. Но я занят, и ты себе даже не представляешь, насколько это серьезно.
— Рина — это твоя дочь?
— Да. — признался он с облегчением и гордостью.
— Я так и знала. А твоя актрисуля не боится, что ее посадят?
— Катя, замолчи сейчас же. И молчи, пожалуйста, до самого дома. И можешь считать, что мы больше не друзья.
— Замечательно! — в голосе Катерины звенела истеричная слеза. Можешь меня дальше не провожать. Сама как–нибудь доберусь!
И она побежала по улицам, а Мишка догнал ее, и они побежали вместе, и уже в подьезде, на лестничном пролете, она опять остановилась, поймала его в объятия и поцеловала.
— Вот теперь мы больше не друзья. — заключила Катерина и скрылась за дверью квартиры.
Раздумывая об этом вовсе не противном поцелуе, и о том, как теперь смотреть Катерине в глаза, и о том, как сказать родителям про Таю и Рину, и о том, как же все–таки исхитриться стать режиссером, Мишка брел домой.
Миша, мы уезжаем!
Дома горел свет, Дедамоня и Бабарива на кухне складывали какие–то вещи в огромный новый чемодан. Увидев внука, оба смутились.
— Мишенька, а мы думали — ты у друзей ночуешь. — пробормотала Бабарива.
— Вы куда собираетесь? На новую квартиру?
— Моня, я же тебе говорила — он ничего не понимает!
— Миш, погоди–ка, я отца с матерью разбужу.
Дедамоня в конце коридора забарабанил в родительскую спальню, а Мишка, не на шутку разволновавшись, принялся допрашивать Бабариву:
— Да что же, наконец, происходит–то?
— Сейчас, мой хороший, ты, главное, не волнуйся.
— Вот, вы от него скрывали, вы ему и сообщайте! — провозгласил Дедамоня, делая сонным родителям приглашающий жест.
— Да ладно тебе, пап. — примирительно буркнул Лев Моисеевич, — зато ведь экзамены сдал на отлично.
Мишка, отчаявшийся разобраться в ситуации, поймал взгляд матери.
— Мама, может быть, ты мне объяснишь, в чем дело?
— Мишенька, сынок. Все очень просто. Я думала, ты и сам догадался. Мы не на новую квартиру переезжаем. Мы уезжаем в Израиль.
— Как — в Израиль?
— Обычным путем. Через Москву и Будапешт. Ты не переживай, все будет замечательно! Мы ждали твоего аттестата. Едем через пять дней. Успеешь на выпускном вечере погулять.
Так вот оно что! Извечные кухонные разговоры, к которым он давно привык, закончились настоящим решением об отъезде! И как он, действительно, не догадался? Не догадался! После продажи дачи, исчезновения мебели, фотографии на визу прошлой зимой, маминых телефонных разговоров, массового обучения вождению.
Мишку никто ни о чем не спросил, никто не обучил вождению, никто не предупредил, что он — отрезанный ломоть, и целый год он жил бессмысленно, ибо не может же быть смыслом жизни, пусть даже одного ее года, сомнительный аттестат мнимой зрелости.
Все радости и беды начинающейся жизни, все, что мучило и захватывало полностью, нужно было оставить в этой стране, где зимой бело от снега, а летом — от тополиного семени, а самому, а самому–то? Куда? Зачем?
Отрезанный ломоть
На выпускном вечере сразу после вручения аттестатов он отправил родителей домой, а сам кинулся в Таиланд. Директриса, заметив его отступление, пожала плечами, от современной моды получившими подушечное подкрепление, но не остановила беглеца. С Катериной же в момент его бегства случилась крупная девичья авария — купленные на барахолке немецкие колготки пустили стрелку, и ей пришлось в туалете переодеваться в запасные советские.
Мишкина с Таей самая бестолковая, последняя ночь прошла под пьяные крики туземных выпускников и голодные вопли Риночки. Под утро Тая, утомленная ласками и кормлениями, задремала. Мишке же не спалось. Он заглядывал в глаза Булгакова, любовался спящей дочерью, чесал за ушами Таезу, перебирал на полках книги, бумаги на столе. Среди бумаг наткнулся на свежее свидетельство о рождении. Спокойно, не ожидая подвоха, пробежал глазами узорчатую бумажку.
Фрид Рина Романовна… «С чего бы Романовна? Михайловна же!» — все еще спокойно подумал Мишка. Родители… Отец: Лазарский Роман Евгеньевич.
— Та–а–а-я–я–я!
— Мишка, ты чего? Я только уснула…
Он молча ткнул в документ.
— Ой, ну перестань. Ты же не думал, что я впишу туда тебя или поставлю многозначительный прочерк?
— Уж лучше прочерк! А он–то про это знает?
— Конечно, знает. Он думает, что это его ребенок.
— Как? У вас все–таки что–то было?
— Ну, было. На гастролях, в августе. Я тогда уже была беременна. И потом, когда я к тебе на дачу опоздала, помнишь? Когда приехала на такси. Неприятности средней тяжести… Поверь, я этого не хотела. А потом, как только я ему сказала про ребенка, он дал много денег. Мишик, тебя это не должно касаться! Это мои проблемы. Ты же знаешь, что я люблю тебя.
— Я знаю, что ты — гениальная актриса. А я — дурак.
— Миша, я с тобой всегда была честна. А уж теперь, когда ты намереваешься покинуть меня…
— Я не намереваюсь. Меня увозят, как младенца. Как котенка. Как Таезу. Я не имею права быть мужчиной. А я — мужчина, но никто этого не замечает. Даже ты.
— Вот и будь мужчиной. Поверь мне и прости.
В их последнем, благословлённом крепким младенческим сном дочери, примирении была и первобытная нежность любящих тел, и смертельная тоска навеки расстающихся душ.
Утром он поехал к старичку–фотографу.
— О, молодой человек! Вы еще не уехали? — узнал его тот.
— Уеду через несколько дней.
— Решили сфотографироваться напоследок?
— Нет. У меня к вам просьба. Отдайте мне, пожалуйста, фото Таисии Фрид.
— С какой это стати я всякому сопляку буду отдавать фото своей любимой артистки? — ответствовал старичок, открывая витрину «художественная съемка» и осторожно вынимая оттуда портрет Таи. — Погодите–ка, вот еще.
Он скрылся в подсобке и вынес связку фотографий. Это были фотографии Таи, и в разных ролях, и без грима.
— Берите, негативы у меня есть, я еще отпечатаю. Интересная женщина! Будете в Иерусалиме — положите в Стену Плача записочку, что, мол, есть такой Гриша–фотограф, сын Менахем — Мендла и Песи, да будет благословенна их память.
Потом старичок усадил Мишку перед объективом, нащелкал нарядного выпускника во всех ракурсах, благо посетителей пока не было. За фотографиями велел приходить послезавтра.
Через месяц старый фотограф наткнулся на Мишкины снимки, за которыми так никто и не пришел. Подумав, встретил Таю у служебного входа после спектакля.
— Взгляните, пожалуйста, вам нужны эти карточки? — предстал он перед Таей.
Та заплакала, взяла фотографии и вынула из кошелька банкноту.
Фотограф от денег отказался и поспешно ушел, размышляя о том, из–за каких сопляков плачут порою такие женщины. Правда, из–за еврейских сопляков.
А Мишке пришлось прятать фотографии Таи во внутреннем кармане, улыбаться и рассказывать родителям, как погуляли на выпускном. К обеду явилась Катерина.
— Ты куда вчера делся–то? Впрочем, не отвечай. Знаю. А что это у вас тут происходит? Ты что — поступать едешь с четырьмя чемоданами?
— Нет, Кать. Мы уезжаем. Насовсем. В Израиль.
— Вот и дружи с евреями. Натик свалил, теперь ты…
Пришел Борька. Над раскрытым чемоданом, куда Мишка запихнул бобины со своими мультиками и пакет Таиных фотографий, завели разговор о планах, о предстоящем поступлении. Мишка, чье будущее было туманнее всех, снова и снова подводил итог своей почти уже семнадцатилетней жизни.
Один удачный спектакль, одна новая жизнь, одна любовь, одно предательство и две смерти. Да, и еще — книга! Загадочная, никем не растолкованная книга. Впрочем, уже через неделю он, Мишка, будет в Ершалаиме. Эта мысль заставила его с нетерпением ждать отъезда.
Часть 2. Игольчатый экран
