Федор Кнорре - Без игры
С величайшим изумлением, точно наткнувшись на поразительное открытие, слушал Дымков, ушам не веря, Зинкин голос.
Да и вправду, откуда у такой Зинки, родившейся на свет при собственной машине с дачей, собственной квартире среди большого города, с раннего детства пичканной фигурным катаньем, музыкальной школой, курсами испанского, отличными курортами — деревню видавшую только по телевизору, — откуда у нее взялись эти древние бабьи, жалостные, горестные и утешительные причитания шепотом и нараспев, с какими лет тысячу назад успокаивали горе обиженных детей деревенские старухи.
— Как это ужасно... — невнятно вздыхала между всхлипываний Юля. — Зина!.. Как жалко... как жалко...
Дымков неслышно вернулся в квартиру и тихо прикрыл за собой дверь.
— Что там?.. Что там такое?.. Мне пойти?
Андрей мотался взад-вперед по комнате и кусал ногти, что на него было совсем не похоже.
— Никуда не надо ходить... Выпей лучше водки. Немножко пришибет... Да не бери ты рюмку. Вот я тебе налью полстакана. Только запей чем-нибудь... Ну вот, брат. Ушла. У тебя что? Слабость по кобелячьей линии? Очень уж ты отличался?
— Подумаешь, я один такой, — тоскливо и нехотя, как-то вяло отмахнулся Андрей. — Да и где это написано, что вот столько — это ничего, а дальше уже это плохо?
— Да что тут писать? Вылопаем сейчас эту бутылку и посидим, покурим, и нам ничего. А трахнем четыре, кто тогда знает, что мы изобразим?
— Это совсем другое дело... Бутылка сама к тебе в руки не просится.
— Да, это дело действительно хуже. На тебе пинжак в шотландскую клетку, и из него высовывается интересный профиль. И еще при автомашине. Донжуан и тот пешком ходил, куда ему за тобой! Все при тебе остались, только она одна и ушла.
— Моралист ты, однако! — беззлобно ткнул его Андрей.
— Моралист — это который жулик? Другим говорит, а сам гадит? Вот уж я не моралист. Я как все, ну, стараюсь разбираться, где что. Где, например, трогать лапами не надо. Почему? А я не знаю. Нехорошо... Был у нас на танкере один грузин из Абхазии или, может быть, абхазец из хевсуров, вообще, скорее всего, он турок, но с усами. Глянет на бабу — сразу глаз как у голодной собаки в мясной лавке. Достигнет своего дивного результата — и сейчас, высуня язык, дальше, как проклятый, точно его гонят: давай, давай!.. Он, дурак, небось себе рисовался в виде ужасного победителя женского персонала, а на самом деле он что? Кляча! Как попал в запряжку к злому хозяину смолоду, так тот и гонит его, нахлестывает в два кнута, до последнего издыхания!
— А чего это ты мне-то рассказываешь?
— Нет. Ты не турок... Ты не гонялся. Они тебя сами тащили. А ты мягкий.
— Чем это я мягкий? Душевед-самоучка!
— Ты влюблялся хоть раз? Вот скажи правду. Об отсутствующих не говорят.
Андрей надолго задумался и вдруг безнадежно мотнул головой.
— Конкретно? Нет. Не влюблялся я.
— Верно. А почему? Времени не хватало. Только ты наладишься, только ты насторожишься, а она уже: «Я вся твоя...»
— Шут ты гороховый... Гадко мне, братец, гадко... Мерзко мне...
Снег шел с самого утра весь день, не переставая. Шел в синих сумерках, и, когда опустилась совсем черная ночь, неустанно и не спеша, он продолжал свое дело: укрывал, все утолщая, пухлый слой на каждой крыше, ложился на тротуары и деревья, устилал бесконечные проспекты засыпающего, спящего города.
Ночные фонари лили с высоты свой голубой беззвучный свет на толстые снежные валы по краям обезлюдевших тротуаров.
Несколько такси с зелеными огоньками дежурили в ожидании закрытия ресторана при большой гостинице.
Швейцар уже несколько раз возникал за стеклянной дверью. Щелкала задвижка, дверь приотворялась, выпуская посетителей, покидавших ресторан перед самым закрытием. Выливался как будто издалека отголосок музыки, казавшейся очень странной в тишине падающего снега на улице.
Очутившись сразу после тепла, шума и многолюдства ресторанного зала на воздухе, люди вели себя по-разному. Одни поднимали воротники и медленно уходили, не оглядываясь, другие, смеясь, протягивали ладони, ловили снежинки, но больше всего было таких, которые, заметив ожидающие машины, боясь их упустить, сразу же бросались к расчищенному проходу в снежном барьере против подъезда гостиницы.
Водитель, чья машина стояла первой, каждый раз равнодушным жестом прожженного старого таксиста, молча тыкал пальцем назад себе через плечо, указывая на машину, стоявшую за ним следом. Так он упустил уже десятка два пассажиров, парами и целыми компаниями к нему устремлявшихся. Некоторые успевали схватиться за ручку, распахнуть дверцу и сунуться внутрь.
— Такси! Свободен?
Ни грубо, ни вежливо, с полным равнодушием, механическим жестом большого пальца через плечо он молча указывал назад, бесстрастно выслушивая: «Чего же ты зеленый огонек держишь!.. Еще выбирает!» — после этого дверца громко хлопала, а он оставался сидеть, не двигаясь, безучастно наблюдая за теми, кого выпускает швейцар на улицу. Вышла неторопливая пара под ручку, швейцар вежливо приподнял фуражку на прощание.
Машин то прибывало, то убывало. Сквозь двойные двери, сквозь стены время от времени пробивалась на улицу слабая тень звуков оркестра, безмятежно игравшего в ресторане.
Подкатила из города машина и высадила пассажиров у подъезда гостиницы. Как бы замешкавшись в растерянности, таксист так и остался стоять, заняв, будто нечаянно, первое место, рассчитывая подхватить первого же пассажира из ресторана, прежде чем успеют возмутиться водители задних машин.
С неожиданным проворством угрюмый таксист, все тыкавший пальцем через плечо и упускавший пассажиров одного за другим, выскочил на снег, дернул дверцу и оказался лицом к лицу с ловкачом, устроившимся на первом месте.
— Почему машину не на место ставишь?
— Кто не на место? Ослеп? Я пассажира привез? — завел волынку водитель, разыгрывая удивление и распаляясь для спора, чтоб затянуть разговор.
Как всякому виновному, ему хотелось почувствовать себя невинно оскорбленным. Совсем хорошо ему было бы, если б его обругали. Тогда и он может огрызнуться, и перебранка пойдет на равных. Но едва успел он только завести: «Да ты кто такой, нашелся тут еще?..», когда увидел перед самым носом красную книжечку и услышал:
— Быстро, становись на место!
— А я что делаю, товарищ Инспектор?.. Исключительно для того и... становлюсь, пожалуйста!
Он дал газу и, лихо описав широкую дугу, встал в хвост за последней машиной.
Из дверей уже выходили две пары — одна компания — и смеясь наперегонки бросилась к первой машине.
Упрямый таксист, как всегда, не оборачиваясь, ткнул пальцем через плечо, показывая, куда идти. Девушка наклонилась к самому стеклу и показала ему язык. Он это заметил, не отрывая взгляда от подъезда.
Еще одна ночь впустую. Попробовать разве к вокзалу? Из ресторана, вероятно, скоро выйдут последние посетители. Музыка уже кончилась, молчит. Еще одна ночь. И завтра опять все сначала.
Швейцар притронулся к фуражке, провожая мужчину в пышной меховой шапке с дамой в подоткнутом вечернем платье. Мужчина сделал знак рукой. Они подождали, пока подъехало к расчищенному месту очередное такси.
Нет, конечно, не то... Еще одна ночь проходит впустую...
Он давно уже выработал в себе способность в долгие часы терпеливого ожидания, ничего не упуская, видеть все, что происходит вокруг, а думать о своем.
«Точно меня двое, — с усмешкой подумал он: — один стоит как часовой у своего объекта и не мешает другому преспокойно отдыхать, развалившись в кресле, и раздумывать о своих делишках».
Юлия на днях вернулась домой зареванная, с распухшими глазами до того, что, накрывая на стол, сунула чашку мимо края стола. Он нагнулся помочь ей собрать осколки, а она опять расплакалась и села на пол, обняла его одной рукой за шею, все осколки снова рассыпались, и они, обнявшись, добрались до дивана.
— Что, дело плохо? — спросил он, сжал ее лицо в ладонях, повернул к себе.
Ее губы послушно сложились в ниточку, пытаясь улыбнуться. Жалко прищурился ее и без того полузакрытый припухший глаз.
— Дело? Совсем плохо... Грязь, папа... Такая грязь.
— Ты сейчас с ним видалась?.. И ничего?
— Слова... Такие хорошие слова он говорил, и все они правда. И все равно это только слова... Жалко.
— И его жалко?
— И его. Он ведь тоже переживает.
— Все мы всё переживаем, только какими мы выкарабкиваемся из этого «переживания».
— Какими?
— Кто как. Одни, чуть их согнет, ломаются, другие гнутся и распрямляются. Вот как ты.
— Ты правда так думаешь?
Он бодро подмигнул по их обычаю, кивнул, и она, ткнувшись носом, мокро поцеловала его руку, лежавшую на ее плече...
— Соплюшка, — так он ей говорил, когда они когда-то были приятелями. Лет пятнадцать — семнадцать назад.
Она это вспомнила и, сильно хлюпнув, вытирая нос, пошла в ванную к умывальнику...
