Мартин Хансен - Лжец
* Ср.: "...ты будешь изгнанником и скитальцем на земле" (Бытие, 4, 12).
Только не принимай все это близко к сердцу. Помни, я хорошо приложился.
У меня, во всяком случае, было необыкновенно легко на душе, когда я ехал домой. Меня словно бы не то рассекли, не то разорвали надвое, но приятнейшим образом. В голове прояснилось, вернулась беспечность.
Я ехал домой. Впереди на мерзлой дороге вальсировал Пигро. В небе сияли звезды. Я ехал верхом. Как бывало мальчишкой. Покачиваясь в игрушечном седле. Вот так, на коне, причетник возвращался домой.
Луна еще не взошла. Чуть морозило. Конские копыта разбивали на лужах ледок. Стоило мне проехать, и они начинали отражать звезды. Пигро мучила жажда, он несколько раз останавливался и лакал из луж. Это вредно, но я ему не мешал.
Когда конь закидывал морду и грыз удила, я слышал его дыхание, отдающее слабым пивом. Я вообразил себе пир, широкие тарели с дымящимся жарким, кружки, в которых пенится пиво.
Вблизи дома, где живет Мария, мать Олуфа, я осадил коня, спешился. А может, конь мой просто-напросто рассеялся в дым. Я стоял перед палисадником. Свет из окон падал на сиреневые кусты - они воздевали свои ветви, словно трехсвечники.
Я лизнул палец и подержал его в воздухе. Ветер слабый, зато переменился и дул уже не с запада - с юга. Вечер был тих. Мы с Пигро замерли, вслушиваясь. Несмотря на мороз, было в этом вечере что-то чуткое, живое, чего нету у зимней ночи. Тут и там слабо, но заявляла о себе жизнь. Вот где-то вдалеке квохнула куропатка. Я напрягаю слух, может, мне послышалось, но я вроде бы уловил по-весеннему хриплый гогот - оттуда, с полыней. И еще - кряхтанье лебедя. Свист морянки. А уж крик, который донесся с дюн, мог издать только чибис. Значит, и чибис здесь! На восток с беспокойным гаганьем тянет стая. Похоже, чернети. Зимовали-зимовали, а теперь вдруг снялись.
Нафанаил, я вчера обманул тебя. Я сказал, что охотник, поджидающий в камышах уток, чувствует себя свободным, чувствует вдохновение. Охотничьи байки! Нет, когда в сумерках на тебя с пронзительным криком вылетает утка, это бередит душу не меньше, чем музыка. Ты сталкиваешься с чем-то бесконечно далеким, непостижимым, и тебя охватывает глубокая грусть.
Я прохожу у самого дома, где живет Мария. Он стоит на отшибе, в ложбине недалеко от берега. У Марии горит свет, а занавеси не задернуты. Мне хочется постоять посмотреть на нее, но боюсь, она заметит, хотя, судя по всему, и не расслышала мои шаги на мерзлой дороге. Завтра я приглашен к ней на обед, одна мысль об этом несказанно меня трогает. Минуя просвет между сиреневыми кустами, я успеваю бросить в окно мимолетный взгляд. Крупная седая женская голова озарена ровным светом висячей лампы. Мне не удалось рассмотреть, чем Мария занята. Я видел лишь угловатую седую женскую голову.
Мария красивая. Суровая, седая - и красивая.
Она одинока и держится особняком. Редко вступает в разговоры, а ее спокойного взгляда даже побаиваются.
Но сейчас, после того как я мельком увидел ее, мне вовсе не кажется, что эта пожилая женщина одинока. Пусть незримо, но ее обступают люди. И не просто отдельные люди, а целые семьи. Поколения. Нация. И все это - в маленькой комнатке.
В такой вечер, как этот, хочется на кого-то полюбоваться, воздать кому-то хвалу. Взять хотя бы Марию, мать Олуфа. Человека, который прочно стоит на земле. Она делает добро своим ближним. Непримирима, если ей что-нибудь не по душе. Мария родом с материка. Мне известно, что она выросла в зажиточном доме, а замуж вышла за неимущего рыбака. Но приобвыкла, приспособилась. Все эти годы она безвыездно жила на острове. Трудилась не покладая рук. Только и остров тоже потрудился над нею - так истирается в уключине, стареется весло. И теперь она с достоинством несет бремя старости и невозмутимо ожидает смерть. В отличие от иных старожилов острова, в ней чувствуется коренная порода. Ее место здесь, она - как седой надмогильный валун.
Вернувшись к себе, я взялся было за книгу - и отложил: мне не читалось. Две же бутылки дрянного вина, доставленные из лавки вместе с другими покупками, внушали едва ли не отвращение.
И я опять ушел из дому, а усталого Пигро оставил у печки.
Хотя время уже позднее, почти девять, во всех домах возле пристани светятся окна. И занавески, против обыкновения, не задернуты. Похоже, нынче вечером все чего-то ждут.
В "Паромном трактире" свет горит только в Кутейной, как окрестили это помещеньице у нас на острове: здесь куда уютнее, чем на так называемой чистой половине. В Кутейной стершиеся меж сучков половицы, грубые сосновые столешницы, отливающие рыжиной, на черной обшарпанной стойке поблескивают стаканы и рюмки, а воздух забирает, как зеленчак*.
* Сыромолотный табак.
Сегодня тут людно. Мужчины сидят, кто надернув на глаза шапку, кто сдвинув на затылок фуражку с лаковым козырьком. Они промочили горло пивом и пребывают в самом благодушном расположении духа. Выпили они, надо полагать, кружки две, не больше, но сила воображения придает пиву крепость. Пока на море лед, почти все они еле-еле сводят концы с концами.
Самый старый здесь - Кристиан. Он рыбак. Скоро разменяет восьмой десяток. От вынужденного сидения взаперти лицо у него стало мучнистого цвета. Жирный как гагара, он расселся и сидит в благостном забытьи, помаргивая глазами-бусинками.
- А теченье-то, причетник, меняется! - произносит он. Все согласно кивают. Добродушные, разбагрелые рожи.
- Уже и зуек прилетел, - говорит Вальдемар.
- И кулик-сорока, - говорю я.
- И гуси, - добавляет Петер.
- Скоро пойдет сельдь, - говорит Кристиан.
- И морской заяц, - говорит Вальдемар, он частенько промышляет тюленей.
Они пододвигаются и освобождают мне место, но я отговариваюсь:
- Я ведь только перекусить. Эльна здесь?
- Она в задней комнате, читает роман, - отвечает Вальдемар. - Как это, учитель, ни огорчительно, но наши физиономии ей опостылели.
- И немудрено!
Все смеются. Нынче вечером развеселить их ничего не стоит. Вместе с пивом они глотнули резкой оттепели и весны.
Вальдемар скребет щетинистый подбородок и говорит:
- А мы тут сидим, толкуем о плоскодонках. Петер, видишь ли, сладил себе охотничью плоскодонку. И никто про это не знал, ни Господь, ни одна живая душа. Прихожу я к нему сегодня и вижу, он сладил себе плоскодонку, да такую, что не грех сравнить с вечерней зарей.
- Уж какая она вышла, судить не мне, - говорит Петер, - но что это плоскодонка, могу сказать смело.
- А на волне она как? Не хлюпает? - спрашиваю я. - Не валкая? Если перевеситься, не плюхнешься в воду? Иначе это не плоскодонка, а корыто.
- Учитель, ты бы на нее посмотрел, - говорит Вальдемар. - Она крадется по воде, как скупой к своим сундукам.
- Ты что, насмехаешься? - говорит Петер. - Ты что, видел, как я спускал ее на воду?
- Но глаза-то у меня есть, - ответствует Вальдемар, - зря, что ли, среди моих предков выходец с Фюна. Петер, да это не плоскодонка, а Благодарение!
- Сядь, причетник! - говорит Кристиан и смаргивает. - Что ты завтра прочтешь?
- Справься у себя в псалтыре! Третье воскресенье Великого поста. Текст первый.
- Значит, отрывок из Луки о нечистом духе, - говорит Кристиан, рассиявшись, как новехонький талер. - Это я помню, про третье великопостное воскресенье, об эту пору как раз прилетает вальдшнеп.
- Бабьи сказки, - говорю я. - Другие вот уверяют, что вальдшнеп прилетает на Пасху.
- Право слово, вальдшнеп, он прилетает после того, как Христос изгонит нечистого духа.
- Чего ж он так редко показывается?
- Потому как таится, - поясняет Кристиан. - Все верно, стоит Христу изгнать нечистого духа, и вальдшнеп тут как тут.
Но вот наконец и Эльна. Я заказываю пару бутербродов и перебираюсь на "чистую половину", потому что сегодня вечером мне хочется побыть одному. Эльна заходит первой и включает свет. В этой унылой комнате - в трактире их две - столы застелены скатертями в желтую клетку, пол покрыт густым слоем лака, попахивает плесенью.
Свет бьет Эльне прямо в лицо. Черты у нее крупные, выражение - кислое. Еще более кислое, чем обычно, и я говорю:
- Эльна, иди посиди со мной немножко, раз ты не очень занята.
И тут же думаю про себя: ну зачем тебе это? Ладно бы ты собирался помочь ей, но ведь тобою движет всего лишь странническое желание присмотреться.
Подав на стол, Эльна усаживается напротив. Она светловолосая, полнотелая, с толстым загривком. Ей уже за двадцать. Когда я начал учительствовать на острове, она ходила в последний класс.
- Ты по-прежнему довольна своим местом?
- Да, - отвечает она, - довольна.
Я наслаждаюсь тем, что сижу здесь. Бездумно. Не ворочая мозгами. В Кутейной продолжают толковать о плоскодонках и вальдшнепах. Кристиан говорит:
- Скажи на милость, причетник мне не поверил.
- А по-моему, Эльна, ты не очень довольна, - замечаю я.
- Еще бы мне быть довольной.
- Девочка моя, что случилось?
