Ирина Грекова - Перелом
Вытяжение. «Сколько времени это продлится?» — соображала я. Кажется, в лучшем случае — две недели. Ужас! Неужели целых четырнадцать дней, четырнадцать ночей этой пытки? Невообразимо! Такого вынести нельзя. Но человек и не такое выносит. И, что самое странное, — забывает. Лежи и повторяй: «Это пройдет, я об этом забуду».
Но аннулирует ли забвение — боль?
Голова все яснела, но ей было холодно, как будто я по-прежнему лежала на льду. И что-то мешало, кололо шею. Подняла руку, пощупала, где кололо. И удивилась: косы не было! Значит, остригли! Вот почему холодно голове.
А мохнатое, влажное — лесной зверь, росомаха, — лежавшее рядом в приемном покое, — это, видно, и была моя коса. Та самая, ниже пояса, которой так гордилась, расчесывала, заплетала. Нет ее больше.
Вспомнилась другая коса, Люси Шиловой. Как я уговаривала Люсю расстаться с косой: «Еще красивее будете». Здесь меня никто не уговаривал — взяли да остригли. А может быть, я сама согласилась, сказав: «Да-да, пожалуйста»? Впрочем, неважно. Сейчас — только вытяжение. Переждать, перетерпеть.
Почему-то было не скучно лежать. Противно, мерзко, больно, но не скучно. Окна почернели, в них зажглись отражения ламп.
— Ужинать будешь? — спросила крупная старуха в халате без пуговиц.
— Нет, спасибо, не хочется.
— По-первости никому неохота. Потом сама просить будешь: давай-давай! Так как же, ставить кашу или унесть?
— Унесите, пожалуйста.
Боль, боль... Почему-то раньше не осознавала связь слов: «больница» и «боль». А ведь как очевидно!
Пришла делать уколы сестра — хорошенькая блондинка, похожая на мою Любочку, только без кудряшек, с ровной челкой из-под колпачка. Вдруг захотелось попросить ее: «Посиди со мной, дочка», как меня когда-то старуха Быкова. Но сестричка была занята, белокрахмальна, неприступна, как, видимо, я сама в то время. Присела, но ненадолго, бочком, на табурет... А внутри старухи бурлила ее собственная, отдельная боль. Больной тоже по-своему неприступен. Боль человека всегда отдельна, неразделяема, непредставима. Две неприступности — и между ними грань, которую не перейти...
Это, видимо, уже путались мысли, начинался бред. Сестра посмотрела на градусник и нахмурилась. «Сколько?» — спросила я. Она не ответила. Сказала только: «Сделаю вам укольчик». Через некоторое время боль отошла, я заснула. Сон был чуткий, сторожкий, пронизанный стонами, обремененный. Толкали меня куда-то, волокли, вешали за ногу... Этот зловещий, пыточный сон — кто из страдавших его не знает? Стоит ли о нем вспоминать? Врачу стоит.
Когда проснулась — было уже утро. Косенький, незрелый солнечный луч золотил стенку. Вчерашняя боль притупилась, прорывалась нечасто, но не в ней было дело, а в проклятой позе. Страшно неудобно было лежать так ногой вверх.
Палата просыпалась. Негромкие стоны. Что-то позвякивало, лилась вода: утреннее умывание. Таз и кувшин разносила от койки к койке та самая вчерашняя крупная старуха без пуговиц. Умывание короткое: каждая больная слегка намыливала руки, споласкивала их, потом лицо. И все. Вот и до меня дошла очередь.
— Ждать тебя надо? — спросила старуха. — Бери мыло, чтобы раз-два — и готово. У меня еще в других палатах лежачих богато.
— Нет у меня мыла.
— Что ж не захватила? Дурак собирал.
— Меня подобрали на улице.
— А дома-то есть небось люди? Пускай принесут, как придут навещать.
— Ко мне не придут. Я приезжая.
Она вынула из кармана обмылочек:
— На, мойся, только не тяни.
Я приподнялась на локте, разбудив заснувшую было боль, кой-как умылась, утерлась. Во рту был противный железный вкус.
— Мне бы зубы почистить, нянечка.
Рассердилась:
— Тоже моду выдумала: зубы чистить. Не ты одна в отделении. Все переполнено, некуда ложить, коридоры всплошняк заставлены, а «скорая» так и везет, так и везет... Зима, сезон пик, лед на улице, все с переломами, не ты одна. А нас-то, нянек, раз-два и обчелся. Дежурим по три смены, и все за так, говорят: дадим отгул, — жди того отгула, не дождешься. А ты зубы! Каждого с зубами ждать, время не хватит кругом себя обернуться, не то что в туалет. Двадцать палат, каждого умой-обслужи, полы — влажная уборка, горшки ихние, прости господи, вынеси, а зарплата — тьфу! На кефир и то не хватит. Только психичная пойдет сюда работать. В мужском-то лучше, хоть бутылки пустые сдашь...
За время этой речи я бы три раза успела вычистить зубы... Что делать? Старуха проследовала к двери.
— Рубль, — коротко сказала женщина на соседней кровати — грузная, черноволосая, с крупной родинкой на щеке.
— Какой рубль?
— Не понимаешь? Ты ей — рубль, а она тебе — зубы почистить. За все рубль. Судно подать — рубль. Вынести — опять рубль. Без рублей-то они бы здесь разве колготились?
Я вспомнила о своей сумке с деньгами. «Сумка моя...» — сказала тихо.
— А в тумбочке, — ответила соседка. — Как привезли тебя без памяти, так и сумку туда.
С трудом перегнулась, открыла дверцу тумбочки. Сумка была там, но потертая, убогая, словно ее кто-то долго топтал. Несколько рублей обнаружилось. Потом наменяю.
— Разменять — тоже рубль, — сказала соседка. — Что пятерку, что двадцать пять — все одно: рубль.
Устав, откинулась на подушки. Опять боль. Впрочем, о боли пора уже перестать, вынести ее, так сказать, за скобки. Она сопровождала каждое движение, то вспыхивала, то задремывала, притаившись. Когда задремывала, возникали мысли.
Например, об этих самых рублях. О хронической нехватке санитарок, нянечек. Вечная беда нашего здравоохранения. Зарплата ничтожная, никого не привлекает. Берем кого попало, лишь бы шла. Кто пьет, кто дряхлый, кто просто ленивый — всех берем. Беда хроническая, застарелая — когда-нибудь мы ее преодолеем, но когда?
У нас, в терапии, дело обстоит не так остро. Много ходячих, больные обслуживают друг друга. А каково калекам в травматологии? Об этом я как-то не задумывалась. Меня больше занимали кремовые шторы, уют... А оказавшись впервые в жизни в положении «крепко лежачей», я посмотрела на все это с другой стороны. С позиции больного, неподвижного... Сколько унижений! Любая потребность оборачивается унижением. Приходится просить, клянчить...
Никто не идет на эту работу по призванию, для всех она — горькая необходимость, неудачный вариант. Разумеется, и у нас в больнице бытовали эти «рубли». Что тут скажешь? Не осудишь же старуху, их берущую. Естественное желание как-то перебиться. Большинство из них — пенсионерки, многие стремятся подработать не для себя даже (потребности старушечьи ограниченны), а для детей, для внуков. Тем тоже деньги нужны. Кто на квартиру копит, кто на телевизор...
Знала я одну такую, Клавдию Васильевну, в нашей больнице. Работала как оглашенная. Тянула из себя жилы. Конечно, тоже при случае «рубли»... Как-то увидела ее в коридоре. Сидела и спала, прикрыв глаза перепончатыми веками. Лицо горькое-прегорькое, синяки под глазами — до половины щеки...
— Что с вами, Клавдия Васильевна? Вам помочь?
Старуха открыла глаза и сказала одно слово:
— Сморило.
— Зачем вы работаете, Клавдия Васильевна? Давно уж пора вам на покой.
— А сын?
Разговорились. Единственный сын пьет горькую. Лечился уже не раз, ничего не помогло. Хлещет. А водка-то вы знаете, сколько нынче стоит. Жена ушла с двумя — со внучатами, одному четыре, другому два. Жалко все-таки, родная кровь. И сына, Павлушу, жалко. Пускай облика на нем нет, да родила все-таки, не чужой. Уволили его с завода, теперь слесарит по-частному да с матери тянет. Какой-то автобус хотели ему вшить...
— Антабус.
— По мне все одно: антабус, автобус. Не согласился. Принципиальный. Пил, говорит, и буду пить. А деньги где взять, если не у матери? Вот и топаю день-деньской, ночь-ноченьскую. Ноги опухать стали. Значит, сердце не справляется. К вечеру ноги как твои бревна.
— Клавдия Васильевна, вам надо почаще лежать, ноги повыше...
— А кто за меня работу делать будет? Нет уж, пойду на тот свет такими ногами...
Так и вышло — пошла. Не видела ее несколько дней. И вдруг известие: Клавдия Васильевна разбилась насмерть, упав с балкона третьего этажа...
— Белье вешала, — рассказывала ее сменщица, — встала на стул, может, голова закружилась, а может, еще что, только упала вниз головой. Павлуха, сын-то, дома был, как всегда выпивши. Может, он ее и столкнул. Утром дело было. Никто не видел, он или не он. Следователь приходил, ничего не вывел: бормочет что-то пьяный. Взяли опять на принудиловку. А что с того? Сам не захочет — не вылечится. Ребят жалко, парочка их, старший заикается, младший еще ничего. Тянули они с нее, с тети Клавы, не дай бог. Не выспится, идет сама как пьяная. Вот и упала, если не сын столкнул. С такого станется!
Хоронили Клавдию Васильевну скромно, торопливо. Священник махал кадилом, искоса озираясь. Невестка, жена Павла, молчала, кусая платок. Ребенок, лет четырех, цеплялся за ее руку...
Наверняка Клавдия Васильевна тоже брала эти рубли, но кто ее за это осудит?
