Алан Джадд - Дело рук дьявола
Куда яснее тем наших бесед мне вспоминаются обстоятельства, при которых они происходили. Барбекю на балконе - и лунная дорожка на воде залива; ланчи в саду под сенью олив; пылающие поленья в камине в кабинете Эдварда и всегда вино, много вина, а потом еще виски. Он много пил, но я этого не замечал, ибо и сам стал пить больше. Он продолжал курить сигары - с того самого утра после смерти Тиррела, когда мы встретились с ним у Энглера. Может быть, он даже и начал с Тирреловых; так или иначе, он все время курил их с той же небрежностью и отбрасывал, не докурив.
Один такой вечер на балконе стоит в моей памяти особняком. Солнце село, но было еще светло. Эдокси работала в саду - она была страстной садовницей и любила поработать в саду по вечерней прохладе, а Эдвард ушел в дом за очередной бутылкой виски. Я слышал, как он спускается по лестнице, и наблюдал за Эдокси. Она была в джинсах и белой майке, которая резко выделялась в сумерках. Когда она наклонялась, распущенные волосы падали ей на лицо, и она то и дело откидывала их назад. Это напомнило мне, как я увидел ее в первый раз, еще с Тиррелом, и привело к размышлениям о том, что ей посчастливилось принадлежать к типу женщин, которые как бы не имеют возраста. Конечно, на Шанталь отразилось материнство, но и без этого она с очевидностью вступила в средний возраст, так же как и я. Даже Катрин, которую я привык считать двенадцатилетней девчонкой, теперь превратилась в женщину. А Эдокси оставалась все такой же живой и неподвластной годам.
Она выпрямилась и повернулась к дому, подняв руку к глазам, словно заслоняя их от солнца. В этом явно не было необходимости, и я подумал, что она, наверное, потянулась пригладить волосы и просто забыла опустить руку. В другой руке у нее был cадовый совок. Она смотрела в большое окно кабинета Эдварда. Я уже не слышал его шагов, зато услышал стук пишущей машинки негромкий и не особенно быстрый, но ровный, словно уверенно печатали двумя пальцами. Эдвард как-то упомянул о том, что теперь не пишет, а печатает. Я подумал, что это несколько странно - оставить меня и уйти работать, но кто я такой, чтобы судить о путях великих писателей? Мое некогда пламенное убеждение, что искусство превыше социальных обязательств, превратилось в привычку так думать - не рассуждая, как исполняют общепринятые условности. Машинка стучала недолго - помню, я не успел еще докурить сигару, как стук смолк и появился Эдвард. И Эдокси снова склонилась над растениями.
Я сказал Эдварду, что он может не обращать на меня внимания и вернуться к работе - я удовольствуюсь виски и пейзажем.
Он удивился.
- Я услышал, как ты печатаешь, - пояснил я.
Он застыл с бутылкой в руке.
- Сейчас?
- Когда ты ушел вниз. Эдокси тоже слышала. По крайней мере она стала смотреть на тебя в окно кабинета.
Он взглянул на нее - не то чтобы испуганно, но как матрос на тучи.
- Это не я, - тихо сказал он.
- Но ведь ты сейчас напечатал что-то, так?
- Я попытался.
Он поставил бутылку на стол и тяжело опустился в шезлонг. Некоторое время он молча смотрел в никуда, словно был один. В по-следнее время щеки его обвисли, живот вываливался из-за пояса брюк, - но все же он сохранял мужскую привлекательность. Когда он хмурился, вот как сейчас, то походил на Генриха VIII, непредсказуемого, равно способного и на внезапное великодушие, и на тайную мстительность - в зависимости от настроения.
- Это сменило скрип пера, - вдруг произнес он. - Я не печатал, я только подумал об этом. Это началось, когда я перешел на пишущую машинку. Ты единственный, кроме Эдокси, кто знает об этом. - Он безучастно смотрел на меня своими голубыми глазами.
- Печатать лучше? Теперь тебе легче пишется?
- Я совсем не могу писать. Что бы я ни делал, получается чепуха. Ему не нравится, что я отказался от ручки.
- Может быть, попробуешь на компьютере?
Он покачал головой, открыл бутылку и налил виски в стакан.
Я пожалел об этом легкомысленном замечании, потому что очень хотел узнать побольше; но меня удивили его слова и слегка испугало то, как они были сказаны. Словно я оказался с человеком, который нашел у себя симптомы смертельной болезни, и я хочу его отвлечь и успокоить, понимая тем не менее, что скорее всего он прав. Тогда еще я не понимал, насколько полно завладел им скрип пера, и при словах, что "оно" не хочет, чтобы он отказывался от ручки, подумал, что у него проявляются признаки нервного расстройства. Кроме того, примерно в это же время я начал подозревать, что по большому счету он себя не осознает. Поначалу я думал, что это странно для писателя, но теперь мне это странным уже не кажется; если как следует вчитаться в книги, то увидишь, как часто писатель себя не понимает. У Эдварда результатом самонеосознания, если так можно выразиться, стало создание иллюзии спокойной убедительности, непреклонности, уверенности в своей цели. Это предполагает некоторую брутальность, которая для многих весьма привлекательна. Но в то же время это каким-то образом за-ставляло относиться к нему так, словно в этом мире он дитя. Но если бы хоть отдаленно понимали, какая пустота, изломанность и ужас скрываются за его тяжелой неподвижностью, выверенными интонациями и внимательным взглядом голубых глаз, - к нему относились бы лучше.
Он действительно завел себе компьютер, хотя, я знаю, не написал на нем ни одной книги. Это воспринималось как нежелание осваивать новые технологии и стало частью его мифа. Никто не мог представить, что компьютер воплощал в себе отчаянную попытку избежать своей судьбы; его рассматривали как уступку Эдварда современности. Обстановка, его окружавшая, если не считать роскоши пейзажа, оставалась спартанской. Он и Эдокси жили в этом доме так, словно еще не вполне распаковались. Кажется, именно так он видел свое место в этом мире. Стены голые, как в кеннингтонской квартире, мебели мало, ни телевизора, ни музыкального центра. Вероятно, здесь должно было ощущаться какое-то воздействие Тиррела, но я ничего такого не замечал. Видимо, всем, что связано с имуществом, занималась Эдокси. Как она видела свое место в этом мире, не знает никто.
Я наткнулся на компьютер случайно. Понятия не имею, повлияло ли на Эдварда мое замечание, - он ни слова не сказал о покупке. Однажды в субботу мы с Шанталь повезли детей в Вильфранш, на ланч к ее кузенам. Родителям с малыми детьми не часто бывают рады - как правило, их уход вызывает куда более искреннюю радость, чем приход, - но у этих кузенов было столько своих детей, что еще двое не делали разницы. Из их дома через залив был виден дом Эдварда два прямоугольника, горизонтальный и вертикальный, под красной крышей, с окнами, отражающими солнце. Зеленый мыс был усеян множеством бело-красных конфигураций, но другие были не столь широко известны. Эдвард недавно убрал табличку со своим именем с ворот, спасаясь от множества охотников за диссертациями, которые шли вверх с обеих сторон: и по лестнице, и по тропинке. В ту субботу нам захотелось его навестить. Я опасался идти без звонка, но поскольку Шанталь считала, что это нормально, мы оставили детей на кузенов и пошли.
Мы обогнули залив и стали подниматься по тропинке, как много лет назад, когда шли вслед за Тиррелом и Эдокси, и подошли к парадному входу, не заглянув в сад. Дверь открыла Эдокси в одном только красном полотенце. Ее кожа оказалась темнее, чем я думал. В первый момент мы все трое изумленно смотрели друг на друга. Она удивилась, по лицу ее пробежала мгновенная тень раздражения. Однако уже через миг она была воплощенная вежливость и радушие. Шанталь она уделяла куда больше внимания, чем мне, - впрочем, как обычно. Она вела нас через дом на балкон, по пути сообщая о нашем приходе. Добравшись, мы увидели Катрин, которая в этот момент прикрывала наготу красным полотенцем, таким же, как у Эдокси. Она, очевидно, только что лежала на нем - подле Эдварда, сидевшего в шезлонге с газетой в руках. Эдвард был в шортах цвета хаки, такой же шляпе, надвинутой на глаза, и расстегнутой до пояса белой рубашке. Должно быть, женщины загорали, лежа у его ног.
Мы с Шанталь так удивились, что даже не смутились. Мы уставились на Катрин, и я залепетал, что мы не знали, что она здесь, и, поддавшись инстинкту англичанина, начал извиняться. Я чувствовал, что и моя удивительная способность констатировать очевидное, и мои извинения раздражают Шанталь, но ничего не мог с собой поделать. Ее молчаливость за чаем я отнес на свой счет. Катрин, не сказав ни слова, пошла в дом одеваться, Эдокси же, изящно задрапированная в полотенце, осталась. Она была оживлена и дружелюбна, и я, как всегда, когда она смеялась, отметил, как полон ее рот мелких белых зубов. Они казались вставленными, а не выросшими естественным путем - мне всегда хотелось их потрогать. Так или иначе, Шанталь оттаяла в лучах внимания Эдокси и, когда та взяла ее за руку и сказала, что хочет показать цветы, увивающие стену в саду, засмеялась и вскочила почти что с юношеской живостью.
