Алан Джадд - Дело рук дьявола
- Шум и ярость означают небытие, а не отсутствие замысла, - сказал он. Вот в чем дело.
- Ты сделал это сознательно?
- Сознательно. - Он осторожно подбирал слова. - В моих книгах нет ничего случайного.
- Разумеется.
- Нет, не разумеется. У большинства писателей случайного много. Обычно сам писатель выглядывает из каждой второй фразы. Они не всегда это осознают и ничего не могут поделать - для них это необходимая часть процесса. А много ли меня в моих писаниях?
Действительно, там не было ничего от Эдварда, насколько я его знал, но много ли я знал? Не так уж много, если подумать. Я понял вдруг, что рассматривал его романы как романы о нем только потому, что они походили друг на друга; а на самом деле в них нет ничего, что позволяло бы приложить их к автору. Но я все еще не вполне понимал, что он хочет сказать. Я думал, что он считает себя эдаким джойсовским художником - богоподобным, отстраненным, утонченным почти до полного исчезновения, подпиливающим ногти.
Он покачал головой.
- Я хочу сказать, что мои писания не имеют со мной ничего общего.
- То есть ты рассматриваешь их как некий эксперимент?
- С этого я начинал.
Больше в тот вечер он ничего не сказал. Теперь, когда я знаю, насколько он не принадлежал себе, как был измучен невозможностью написать хоть одно свое слово даже в письме, как владел собой, подавляя ужас, я могу только восхищаться тем, что он продолжал бороться, в то время как другие, и в том числе Тиррел, сдались. Его кажущаяся невозмутимость на самом деле была хрупким равновесием старинной вазы - если бы он позволил себе хоть одно движение или проявление чувств, то разбился бы вдребезги. В тот вечер он сказал, сколько осмелился, - до самого конца его удерживал страх перед Эдокси. Он был ее пленник; она окружила его всем, чего он только мог пожелать, а взамен она и манускрипт завладели его душой. Шло время, и он желал все меньшего, стремясь лишь к одному, но это было для него недостижимо. Он пытался бороться, но для борьбы нужен дух, а они притязали именно на его дух. Не знаю, как ему удавалось держаться, но понимаю, что все эти годы то, что я принимал за величественное безразличие гения ко всемирной славе, на самом деле было неподвижным оцепенением на грани безумия, спокойствием всеобъемлющего отчаяния.
Антибский период, как я мысленно его называю, подошел к концу, когда Эдвард и Эдокси объявили, что собираются в путешествие. Мы не знали, надолго ли они уезжают, да они и сами не знали. Мы думали, что примерно на год - как раз чтобы объехать во-круг света. Мы с Шанталь оставались, но последующие годы, прожитые здесь, к антибскому периоду я уже не относил - они были не более чем приложением. Все великие события уже произошли.
Вечером накануне их отъезда вдруг раздалось жужжание нашего домофона. Я с удивлением услышал искаженный голос Эдварда - это было беспрецедентно, он не имел обыкновения забегать просто так. Я вышел встретить его к лифту, но он взбежал по лестнице - совершенно расхристанный, с покрасневшим лицом и мокрыми от пота волосами. Брюки светлого костюма разорваны, галстук сбился. Он тяжело дышал.
- Я не буду заходить, я спешу, - сказал он. - Можно оставить это у тебя до моего приезда? - Он протянул манускрипт в пакете из супермаркета. - Не хочу держать дома, а с собой возить тяжело. С меня хватит.
Я никогда раньше не видел, чтобы он торопился или волновался. Шанталь молча стояла позади меня. Он не оставил времени на вопросы.
- Спасибо, - сказал он, - не пропадай. - И устремился вниз по ступенькам.
Теперь я знаю, что это был манускрипт, который достался ему от Тиррела, но в тот вечер я в него не заглянул, потому что было неловко. Без сомнения, я преодолел бы это чувство уже на следующий день, но меня отвлекла Шанталь.
- Она его отсылает, - сказала она.
- Кто?
- Эдокси.
- Но она ведь тоже с ним едет.
- Какая разница. Она его отсылает. - Шанталь ушла в спальню и захлопнула дверь.
На следующее утро домофон снова зажужжал - на сей раз это была Эдокси. Мы только что кончили завтракать, и я уже собирался уходить. Она сказала, что хочет подняться за манускриптом, который Эдвард принес вечером, а теперь он ему понадобился, а также попрощаться.
- Скажи, что ты его вынесешь, - сказала Шанталь.
- Ты не хочешь попрощаться с ней?
- Попрощайся за меня. - Она встала и ушла в кухню.
Девочки собрались в школу. Мы спустились вместе. В отличие от Эдварда, Эдокси была спокойна и сияла улыбкой. Она затормошила девочек, наобещала привезти им из-за границы всякой всячины и забросала комплиментами по поводу того, как они выглядят. Сама она выглядела потрясающе - белый костюм с узкой талией, волосы зачесаны назад и сколоты в узел на затылке, темные глаза подкрашены, помада яркая, в ушах раскачиваются золотые медальончики. Для большинства женщин косметики было бы многовато, но ей это очень шло. Девочки были в восторге. Она даже чуть пококетничала со мной.
- Передай Шанталь мою любовь, - сказала она и легко поцеловала меня в губы.
Я на мгновение задержал ее руку, она улыбнулась и повернулась к девочкам. Ей можно было дать лет двадцать.
С тех пор Эдвард и Эдокси странствовали. Они сохранили за собой дом на мысе Ферра и время от времени приезжали туда, но всегда ненадолго. При встречах нам с ним не о чем было говорить, да в этом и не было необходимости. Наша дружба держалась тем, что мы прошли вместе долгий путь и что позади куда больше, чем впереди. Ни я, ни он не считали, что наши отношения требуют развития - зачем? Вот в чем вопрос.
Он еще растолстел, отяжелел и обрюзг, но из-под разросшейся плоти все еще проступала изначальная красота. Лицо стало красным и блестящим, волосы тонкими и серебристыми, но глаза сохранили свой цвет - бело-голубые островки в красном море морщин. Он так же не мигая смотрел на собеседника, по-прежнему создавая впечатление полной сосредоточенности и всепоглощающего внимания. Движения стали медленными и затрудненными, и все чаще он просто сидел, уставясь в пространство. В нем появилась какая-то одеревенелость - я все ждал, когда же он заведет палку. Эдокси же, разумеется, не изменилась, и когда она надевала что-нибудь для женщин в возрасте, было понятно, что она это делает лишь из уважения к летам Эдварда.
И по-прежнему выходили книги - если не чаще, чем прежде. Из Бали и Белграда, из Окленда и Рима они обрушивались вместе с потоком интервью, статей, премий и сообщений в новостях. Он сделался еще более заметной фигурой, несмотря на то, что появлялся перед публикой с перерывами на пребывание в дальних краях. Иногда о его передвижениях месяцами не было известно, но Эдокси всегда была при нем, и вряд ли путешествия бывали изнурительны. Полагаю, он мог позволить себе сделать их приятными.
Книги последних лет были самыми популярными, и даже сейчас, когда его творчество вышло из моды, некоторые из них все еще читают. Плоды его неустанных путешествий, они хороши своей элегичностью, смешением факта и вымысла, что умиротворяет, потому что отбивает охоту анализировать, и всякая критика кажется неуместной. На самом деле нет, конечно, - просто они реально не работают, потому что не являются реальными; за этими фантазиями нет сердца. Любопытно, что мы, обожествляя понятие личности, тем самым девальвируем людей, поощряем конформизм в своем страстном стремлении к вымыслу. Вымысел служит нам не для того, чтобы глубже понять жизнь, а лишь для того, чтобы спрятаться в него, уйти от необходимости понимать, и главное зло Эдвардовых фантазий в том, что под видом украшения они на самом деле унижают. То есть, конечно, фантазий не вполне Эдвардовых.
Сейчас я не могу читать эти книги. В свое время прочел почти все, кроме самых последних, вышедших тогда, когда мне стало тяжело читать любые творения Эдварда, как бы хороши они ни были. Оказаться рогоносцем - безусловно куда более распространенный опыт, чем принято думать, но его последствия не всегда предсказуемы - как, впрочем, и другие жизненные огорчения. Когда Шанталь рассказала мне, я не рассердился и даже не очень удивился. Я чувствовал только пустоту внутри, которая не откликалась ни на что, а потом - длительное и все растущее разочарование, растянувшееся на годы и отравившее все. Когда твоя жизнь - это твое прошлое, а ты - это твои воспоминания, открытие, что и то, и другое совсем не таковы, какими ты привык их видеть, и никогда таковыми не были, требует фундаментальной проверки целостности личности. Я всегда боялся, что неспособен на сильный гнев, - отсутствие такой способности отнюдь не добродетель, хотя гнев и нужно уметь контролировать, - и это опасение подтвердилось. Еще я боялся, что даже в юности был эдаким старым занудой, нагонявшим скуку на людей, и теперь уже ничто не разубедит меня в этом.
Открылось это без всякого драматизма, и будь я натурой более живой, столь долгие страдания можно было бы объяснить лишь замедленной реакцией. Через много лет после этого эпизода - мне все еще трудно употребить слово "роман" Шанталь упомянула о нем в момент такой глубокой печали и погружения в себя, что любой мой немедленный отклик был заранее нейтрализован: она бы просто ничего не услышала. Это случилось в день свадьбы нашей младшей дочери. Старшая была уже замужем. Младшая - ее Шанталь особенно любила - тоже некоторое время жила не дома. Я думаю, ее брак подтвердил то, чего Шанталь не могла не знать, но с чем не хотела согласиться, - она больше не нужна своим детям, птенцы вылетели из гнезда. Должно быть, многим женщинам тяжело, когда после долгих лет востребованности они оказываются просто брошены и в лучшем случае их вспоминают время от времени с вежливым участием. Так или иначе, когда мы вернулись домой по-сле долгого и утомительного свадебного приема, в опустевшей и безмолвной квартире нам было не по себе. Шанталь плакала, я ее утешал, но она рыдала все сильнее и вдруг между судорожными всхлипываниями сказала:
