Патрик Модиано - Незнакомки
Гуляя по вечерам, я вполне могла бы заходить в городской парк или на Марсово поле, к проспекту Альбиньи, то есть в места, привлекающие туристов, с видом на озеро. Но я неосознанно шла в обратную сторону. Ноги сами несли меня на Вокзальную площадь.
Ближе к ночи я входила в здание вокзала и садилась на скамью у перрона, откуда уходили поезда на Париж. Я воображала, будто сейчас сяду в такой поезд и оставлю здесь все, что доселе было моей жизнью. Но Сильви бросила меня, и, приехав в Париж, я бы отправилась еще дальше, в какую-нибудь страну, где не говорят по-французски, чтобы уж разом сжечь за собой все мосты.
Потом я возвращалась в свою комнатку. По дороге, на Королевской улице, меня охватывало уныние. Нет, видно, мне суждено до конца дней прозябать в этом городишке и никогда не встретить человека, который увлек бы меня за собой в другую жизнь. И я со страхом думала, что нетерпение, гнавшее меня прочь отсюда, будет слабеть день ото дня.
*
Но вот наступило теплое время. Лето моих семнадцати лет. В июне хозяин салона предупредил меня, что со следующего месяца ему официантка не требуется. Тогда я зашла в отель "Империал" к портье, которому рекомендовал меня Боб Брюн. Я сказала, что могу работать у богатых постояльцев отеля, если кому-то из них понадобится няня для детей. Или, может, у него есть место официантки, горничной...
Портье внимательно оглядел меня и пообещал сделать все возможное, чтобы найти мне работу. Потом добавил:
- Ну, вы далеко пойдете...
И повторил еще раз:
- Вы далеко пойдете...
Не знаю, может, он просто хотел меня приободрить. В тот день я что-то совсем раскисла. Будущее представлялось мне мрачным и безнадежным. Но три дня спустя портье сообщил, что рекомендовал меня одной даме, живущей в "Империале".
Ее звали мадам Эль-Кутуб, ей было лет семьдесят, а то и больше, хотя выглядела она на пятьдесят. Дама жила и в Лозанне, и в Париже, а на лето приезжала сюда и останавливалась в "Империале". Я должна была состоять при ней кем-то вроде компаньонки. И еще ухаживать за ее собакой.
При первой же встрече с мадам Эль-Кутуб меня поразило, что она совершенно не похожа на здешних богатых буржуа - обитателей вилл у озера. Она сразу же заговорила со мной по-свойски, как будто я приходилась ей дочерью или внучкой; у нее был какой-то странный акцент - портье назвал его "акцентом парижских предместий". И еще он рассказал мне по секрету, что в двадцать лет она работала танцовщицей. В данный момент она была вдовой.
*
Июль месяц, который я провела с ней, стал для меня единственным светлым периодом того лета. Нужно сказать, что мои обязанности оказались куда легче утомительной работы вместе с теткой на виллах в прошлые летние сезоны и, уж конечно, легче моей службы в чайном салоне, где приходилось целыми днями быть на ногах.
Я выгуливала собаку мадам Эль-Кутуб; это был боксер, хозяйка звала его Бобби-Каторжник и часто говорила, что у него "бандитская морда". Затем я составляла компанию самой мадам Эль-Кутуб за обедом на просторной террасе ресторана "Империала", с видом на озеро. До этого я готовила еду для пса, кормила его в комнате и приводила к хозяйке в ресторан. С четырех до семи я опять гуляла с ним. Потом провожала мадам Эль-Кутуб в казино. Она просиживала там до одиннадцати вечера - как объяснил мне портье, за игрой в баккара. В одиннадцать я встречала мадам Эль-Кутуб у казино и провожала в "Империал". Тут она вручала мне конверт, где я каждый раз находила три стофранковые купюры. И еще голубой листочек с вытесненным в левом верхнем углу адресом:
ЭЛЬЕТТ ЭЛЬ-КУТУБ
1, авеню Маршала Монури
Париж XVI
А поперек листка красовалось написанное ее крупным почерком лишь одно слово: "Благодарю".
В первый день я решила, что это месячная зарплата, и сказала ей, что она может рассчитаться со мной в конце месяца. Но она только пожала плечами и ответила:
- Слушай, малышка, лучше получать плату каждый день. Ты уж поверь моему опыту. Так оно будет надежнее...
Дважды в неделю я сопровождала ее и собаку на такси в Лозанну. Большую часть времени она жила там в отеле "Бо Риваж". Впрочем, с этого года она решила прочно осесть в Лозанне и после нынешнего отдыха в Анси больше не ездить за границу. Она объяснила мне, что Франция и Париж вызывают у нее слишком много воспоминаний. А в Лозанне, по ее словам, время остановилось навсегда, и там ни о чем больше не думаешь. "Старые женщины вроде меня, прожившие несколько жизней, на склоне лет приезжают в Лозанну, чтобы здесь окончить свои дни".
Такси доставляло нас в отель "Бо Риваж", где мадам Эль-Кутуб встречала друзей, с которыми играла в канасту. Я же гуляла с собакой в парке отеля. Миновав теннисный корт, мы шли по дорожке вдоль травянистого склона, где тянулись ряды крошечных надгробий - могилы собак с их кличками и эпитафиями на разных языках - английском, французском, немецком. Судя по датам, эти собаки жили в первой половине века и были родом из многих стран, одна даже из Америки. Значит, в Лозанне кончали свои дни не только женщины, подобные мадам Эль-Кутуб. Собаки тоже.
Ужинала я в отеле в обществе Бобби-Каторжника. В одиннадцать вечера такси забирало нас троих и увозило обратно в Анси. В такие дни мадам Эль-Кутуб платила мне пятьсот франков.
Я привязалась и к ней, и к собаке. Во время наших прогулок в парке отеля "Империал" или в "Бо Риваж" пес изредка останавливался и бросал на меня странный взгляд. Казалось, он не принимает меня всерьез и хочет убедить, что мы с ним оба в надежных руках его хозяйки. Лишь бы только это длилось и длилось. В Анси я часто уводила его часам к десяти вечера на прогулку подольше. Мы с ним шли до Вокзальной площади. На обратном пути мне даже не приходилось брать его на поводок. Видно, он хорошо разбирался в жизни, не хуже, чем сама мадам Эль-Кутуб.
В такси, увозившем нас в Лозанну, она очень мило беседовала со мной, расспрашивала о моей жизни. А однажды потрепала по плечу и с улыбкой сказала:
- Ну, малышка, я вижу, ты сделана из того же теста, что и Эльетт Эль-Кутуб.
Тогда я не поняла, что она имеет в виду. Она объяснила, что мужчины всегда ублажали ее "со всех сторон", и, как ей кажется, меня ждет то же самое, хотя внешне мы совсем разные. В моем возрасте она была блондинкой с изумрудными глазами. Она хотела бы дать мне несколько хороших советов, но боялась, что это бесполезно: со времен ее молодости мир сильно изменился. Мужчины стали какие-то ненастоящие, скупые, подозрительные. И сущие голодранцы. Я поведала ей, что меня интересуют не деньги, а ВЕЛИКАЯ ЛЮБОВЬ.
- Ну, знаешь ли, великой любви деньги не помеха!
Она вдруг задумалась и погрустнела. По дороге в Лозанну шофер такси обычно включал радио. Тем летом часто передавали песенку, которая очень нравилась нам обеим, мадам Эль-Кутуб и мне:
Любовь короче дня, короче дня.
День минул, и любовь оставила меня...
*
Однажды утром, когда я пришла в отель, портье сообщил, что мадам Эль-Кутуб здесь больше не живет. Уехала ночью, вместе с Бобби-Каторжником, без всяких объяснений. Она оставила для меня конверт, а в нем тысячу франков стофранковыми купюрами и крупно выведенное "благодарю".
Меня ужасно опечалил ее отъезд... Странная манера - исчезать вот так, внезапно... Во все последующие дни я много раздумывала о мадам Эль-Кутуб, о ее собаке, о Сильви, о моем отце. Как-то вечером ноги сами принесли меня к вокзалу, а оттуда в кафе на Почтовой улице.
Боб Брюн подводил счета у себя за стойкой и собирался закрывать кафе. Он обрадовался мне - по его словам, я пришла очень кстати. Он как раз нашел кое-какие вещи, принадлежавшие моему отцу и хотел отдать их мне. Коричневый кожаный саквояж. В нем лежали книги, фотографии, револьвер и коробочка с патронами. Вынув револьвер, он сказал, что отец пользовался им во время войны, ну и "после". Он был великолепным стрелком. Боб Брюн непременно хотел показать мне, как действует этот револьвер, вернее, "автоматический пистолет". Хотя я не люблю оружие, я все же внимательно выслушала его. В конце концов, если хочешь лучше понять неизвестного тебе отца, нужно попытаться пройти по его следам, проделать те же движения, что и он. На большинстве фотографий отец был снят с какой-то женщиной. И ни разу - с моей матерью.
По вечерам я стала читать книги, которые наверняка читал и он, раз они лежали в его саквояже: "Улица Кота-рыболова", "Жизнь Мермоза", Справочник альпиниста, Правила маскировки.
И еще тоненькую книжицу в бледно-зеленой обложке - "Антологию поэзии XIX века", где он подчеркнул две строки:
Вспомнишь, печалясь,
Дни, что промчались...
Но все это не помогло мне лучше узнать его.
В конце августа портье "Империала" сообщил мне, что одна очень богатая супружеская пара из числа постояльцев ищет няню для своих детей. Месье и мадам Фредерик Аспен. Им обоим было лет по тридцать. Мадам, высокомерная блондинка, всегда выглядела надутой и недовольной. Она не сказала мне ни слова, да я ее, можно сказать, почти и не видела. Ее муж не понравился мне с первого взгляда француз, такой же спесивый, с манерами избалованного дитяти. Он постоянно снимал теннисный корт отеля для себя одного, так как не желал, чтобы кто-то играл там в его отсутствие. Еще он арендовал скутер и целыми днями занимался вместе с женой водными лыжами. Нрав у него был крутой, но при этом он стремился нравиться тем, кого считал ниже себя. Мне, например, он заявил:
